стране, поддерживавший дружественные отношения с Касталией и
особенно благосклонный к Игре, просил прислать молодого учителя
для прочтения вводного курса в Игру, а также для занятий с
несколькими продвинувшимися учениками. Выбор Магистра пал на
Иозефа Кнехта. Отсюда и проистекали как пристальная проверка,
так и ускоренное принятие его в Орден.
ДВА ОРДЕНА
В некотором смысле Иозеф Кнехт чувствовал себя в то время
примерно так же, как некогда в гимназии после приезда Магистра
музыки. Навряд ли он задумывался над тем, что назначение его в
Мариафельс есть большое отличие и первый, крупный шаг по
ступеням иерархии; однако, приобретя теперь уже известный опыт,
он ясно видел это по изменившемуся обращению своих
commilitones{2_4_00}. Хотя с некоторых пор он и так принадлежал
внутри элиты к самому узкому избранному кругу, все же
необычайное поручение словно бы наложило на него особую печать:
начальство отметило его и намерено использовать по своему
усмотрению. Не то чтобы вчерашние товарищи отвернулись от него
или перестали дарить своим дружеским расположением, -- для
этого в столь высоком аристократическом кругу все были слишком
благовоспитанны, -- но возникла определенная дистанция;
вчерашний товарищ послезавтра легко мог стать начальником, а на
подобные оттенки и тонкости иерархических отношений сей круг
реагировал чрезвычайно чутко и находил им должное выражение.
Исключение составлял Фриц Тегуляриус, которого мы можем
назвать, наряду с Ферромонте, самым верным другом Иозефа
Кнехта. Этому человеку, который был по своим способностям как
бы предназначен к самому высокому, но тяжко страдал от
недостатка здоровья, равновесия и веры в себя, было столько же
лет, сколько Кнехту, и, следовательно, в пору, когда того
принимали в Орден, -- тридцать четыре года. Впервые они
встретились на одном из курсов Игры, и Кнехт тогда же
почувствовал, как сильно влечет к нему этого тихого и несколько
меланхоличного юношу. Благодаря своему чутью на людей, которое
он бессознательно проявлял уже тогда, Кнехт понял и характер
этой привязанности: то было чувство дружбы, готовой к
безоговорочной преданности и послушанию, и поклонение,
проникнутое огнем почти религиозной экзальтации, но
сдерживаемое и омрачаемое внутренним благородством и
предчувствием душевной трагедии. Только что пережив потрясение,
связанное с Дезиньори, и став из-за этого особенно легко
ранимым, Кнехт не подпускал к себе Тегуляриуса, хотя и самого
Кнехта влекло к этому интересному и необычному студенту. Для
характеристики его приведем страничку из секретной записи
Кнехта, сделанной им многие годы спустя и предназначенной для
информации Верховной Коллегии. В ней говорилось:
"Тегуляриус. Состоит с автором этих строк в личной дружбе.
Неоднократно отличавшийся в Койпергейме ученик, превосходный
знаток классической филологии, выказывает серьезные философские
интересы, занимался Лейбницем, Больциано, позднее Платоном.
Самый талантливый и блистательный знаток Игры, которого я знаю.
Это был бы провидением избранный Magister Ludi, если бы его
характер в сочетании с хрупким здоровьем не был решительно к
тому непригоден. Т. нельзя допускать ни к какой руководящей,
представительствующей или организаторской должности, это было
бы бедой и для него, и для дела. Болезненность его выражается в
припадках депрессии, периодах бессонницы и нервических болях,
нападающей на него меланхолии, резко выраженном желании
остаться одному, страхом перед долгом и ответственностью.
Возможно, и в мыслях о самоубийстве. С помощью медитации и
удивительной самодисциплины этот столь отягощенный недугами
человек держится так превосходно, что большинство окружающих
его людей и не подозревают о тяжести его страданий. В лучшем
случае замечают лишь необыкновенную робость и замкнутость.
Если, стало быть, Т. прискорбным образом непригоден для
замещения высоких должностей, то для Vicus lusorum он являет
собой жемчужину, совершенно незаменимое сокровище. Техникой
нашей Игры он владеет, как великий музыкант владеет своим
инструментом, с первого взгляда он угадывает самые тонкие
нюансы и как педагог заслуживает всяческой похвалы. Я не
представляю себе, как бы я смог обойтись без него на старших и
высших повторных курсах -- для младших мне жаль тратить его
силы; то, как он анализирует учебные партии новичков, не
обескураживая их, как он раскрывает их уловки, с первого
взгляда безошибочно распознает и обнажает всякого рода
подражательные или декоративные решения, каким образом в
превосходно обоснованной, однако неуверенно и сбивчиво
построенной партии выявляет истоки ошибок и тут же
демонстрирует их, словно речь идет об отличнейших анатомических
препаратах, -- все это нечто единственное в своем роде! Его
неподкупная проницательность при разборе и выправлении чужих
работ, собственно, и стяжала ему уважение учеников и коллег,
которое могло бы оказаться под вопросом из-за его неуверенной и
неровной, застенчиво-боязливой манеры держать себя. Сказанное
мною о совершенно уникальной гениальности Т. как мастера Игры я
хотел бы пояснить примером. В самом начале нашего с ним
знакомства, когда в смысле знания техники нам обоим курсы уже
мало что могли дать, он в какой-то час особого доверия и
расположения позволил мне заглянуть в некоторые игры, им тогда
сочиненные. При первом же беглом взгляде я убедился, сколь
блистательны они по идее, сколь новы и оригинальны по стилю, и
тут же выпросил у него несколько схем для внимательного
изучения, обнаружив вскоре, что и сама композиция этих партий
-- подлинная поэма, нечто столь удивительное и своеобразное,
что я не могу умолчать о ней в этой своей записи. Они походили
на маленькие драмы, состоящие из одного монолога и отображающие
индивидуальную, болезненную и вместе гениальную духовную жизнь
их автора, как отображает их мастерски выполненный автопортрет.
В них не только спорили друг с другом и диалектически
перекликались разные темы и группы тем, на которых основывалась
партия и последовательность и противопоставление которых были
весьма остроумны, но и синтез и гармонизация противоположных
голосов были решены не в обычной классической манере.
Гармонизация эта претерпевала несколько изломов, каждый раз в
изнеможении и отчаянии словно задерживалась перед самым своим
разрешением и наконец заканчивалась, замирая в сомнениях и
неразрешенных вопросах. Благодаря этому партии Т. обретали не
только некий волнующий и, по моему разумению, никем не
достигнутый хроматизм, но и становились воплощением трагических
сомнений и отречения, образной констатацией того, сколь
сомнительно всякое духовное усилие. При этом по своей
одухотворенности, по совершенству своей технической каллиграфии
они были столь необычайно красивы, что над ними можно было
расплакаться. Каждая из его игр столь искренне и глубоко
стремилась к своему решению и в конце концов с такой
благородной резиньяцией отказывалась от него, что это
становилось как бы совершенно построенной элегией на бренность,
присущую всему прекрасному, и на проблематичность, отмечающую в
конце концов все высокие устремления человеческого духа.
Item{2_4_02}, рекомендую Тегуляриуса, в случае если ему суждено
пережить меня или мое пребывание в должности, как чрезвычайно
нежную и драгоценную и в то же время всегда находящуюся под
угрозой жемчужину. Ему необходимо предоставлять как можно
больше свободы, к его совету необходимо прислушиваться во всех
серьезных вопросах Игры. Однако ему никогда не следует
препоручать самостоятельного воспитания учеников".
Этот своеобразный человек с течением лет действительно
стал другом Иозефа Кнехта. К Кнехту, в котором он, помимо его
духовности, восхищался чем-то похожим на властность, он
относился с трогательной преданностью, и очень многое из того,
что мы знаем о Кнехте, передано им. В узком кругу молодых
адептов Игры он был, пожалуй, единственным, кто не завидовал
порученной его другу миссии, и единственным, для кого отъезд
Кнехта на столь неопределенный срок означал столь глубокую,
почти невыносимую боль и потерю.
Сам Иозеф, преодолев первый испуг перед внезапной утратой
любимой свободы, воспринял новое свое назначение с радостью, у
него возникло желание попутешествовать, жажда деятельности и
любопытство к чужому миру, куда его посылали. Впрочем, нового
члена Ордена так сразу не отпустили в Мариафельс;
предварительно его на три недели упрятали в "полицию". Так
студенты называли один из небольших отделав Воспитательной
Коллегии, который следовало бы определить как его политическое
отделение или министерство внешних сношений, если бы это не
звучало чересчур уж громко для дела столь малого масштаба.
Здесь Кнехту преподали правила поведения члена Ордена в миру, и
чуть не каждый день господин Дюбуа, начальник этого отдела,
целый час сам уделял Иозефу. Этому добросовестному человеку
показалось сомнительным избрание столь неопытного и вовсе не
знающего свет юноши для такого поручения; он и не утаивал, что
скептически относится к решению Магистра Игры и потому прилагал
удвоенные усилия к тому, чтобы самым вежливым образом указать
юному члену Ордена на опасности внешнего мира и на способы их
преодоления. Отеческая забота господина Дюбуа, чистота его
помыслов так счастливо сочетались с желанием молодого человека
почерпнуть у него как можно больше, что в конце концов,
учитель, вводя ученика в правила общения с чуждым ему миром,
полюбил его, проникся к нему доверием и, вполне успокоившись,
отпустил Иозефа выполнять ответственную миссию. Скорей по
благорасположению, нежели руководясь политическим расчетом, он
решил доверить ему, уже от своего имени, еще одно поручение.
Господин Дюбуа, будучи одним из немногих "политиков" Касталии,
входил в ту очень небольшую группу чиновников, мысли и трудны
которых в основном были посвящены государственно-правовому и
экономическому положению Касталии, ее отношениям с внешним
миром и ее зависимости от него. Большинство касталийцев,
чиновники в не меньшей мере, чем ученые и студенты,
воспринимали свою Педагогическую провинцию как некий вечный и
стабильный мир, о котором они, разумеется, знали, что он не
всегда существовал, что и он когда-то родился, и родился в
эпоху тягчайшей нужды, что за него велись ожесточенные бои, и
он возник в конце воинственной эпохи столь же из
героико-аскетического самосознания и самоопределения людей
духа, сколь и из глубокой потребности измученных,
обескровленных народов в упорядоченности, в нормах, в разуме,
законе и мере. Это они понимали, понимали они также функцию и
назначение всех подобных Орденов и Провинций на земле: отказ от
власти, от погони за ней, но зато сохранение и обеспечение
постоянства и долговечности духовных основ всех мер и законов.
И все же касталийцы не знали, что такой порядок вещей вовсе не
был само собой разумеющимся, что предпосылка его --
определенная гармония между миром и духом, нарушить которую так
легко и так возможно; что всемирная история в целом отнюдь не
стремится к желаемому, разумному и прекрасному, не способствует
им, а в лучшем случае время от времени терпит их в виде
исключения. Глубинная, скрытая проблематичность самого их
касталийского существования не осознавалась почти никем из
