необычайно дружески прозвучал этот привет. О чем бы ни
говорилось на этой конференции, привет, переданный в письме,
доказывал, что высшее руководство при этом говорило и о нем,
Иозефе Кнехте. Неужели его ожидает какое-то новое назначение и
его отзовут из Мариафельса? Будет ли это повышением или
наоборот? Но ведь в письме говорится только об отпуске. Да,
отпуску он искренне рад и охотнее всего уехал бы уже завтра
утром. Но надо хотя бы попрощаться с учениками, дать им задание
на время своего отсутствия. Должно быть, Антон будет огорчен.
Да и с некоторыми святыми отцами он обязан проститься лично.
Тут он подумал об отце Иакове{2_6_06} и, к своему удивлению,
ощутил легкую боль в душе -- свидетельство того, что он
привязался к Мариафельсу больше, нежели подозревал об этом.
Многого, к чему он привык, что любил, недоставало ему здесь, и
когда он глядел отсюда, с чужбины, Касталия казалась ему еще
прекрасней. Но в эту минуту он понял: в отце Иакове он теряет
нечто невозместимое, его будет ему не хватать даже в Касталии.
Тем самым он как бы лучше осознал, что именно он почерпнул,
чему научился в Мариафельсе, и только теперь, думая о поездке в
Вальдцель, о встрече с друзьями, об Игре, о каникулах, он мог
полностью отдаться чувству радости н надежды. Однако радость
эта была бы куда меньшей, если бы он не был уверен, что
вернется в обитель.
Как-то вдруг он решился и пошел прямо к отцу Иакову;
рассказал ему о полученном письме, об отпуске и о своем
удивлении по поводу того, что радость его в связи с поездкой на
родину и предстоящими встречами была бы неполной, если бы он
уже заранее не радовался своему возвращению сюда, и особенно
новой встрече с ним, глубокоуважаемым учеяым, к которому он
привязался всем сердцем и теперь, осмелев, намерен обратиться с
просьбой: он хотел бы, вернувшись в Мариафельс, поступить к
святому отцу в ученики и просит уделить ему хотя бы час или два
в неделю. Отец Иаков, рассмеявшись, замахал руками и тут же
стал отпускать прекраснейшие иронические комплименты по поводу
такой многосторонней, непревзойденной системы касталийского
образования, коей он, скромный черноризец, может только
дивиться и в изумлении качать головой. Но Иозеф уже заметил,
что отказано ему не всерьез, и когда он, прощаясь, подал отцу
Иакову; руку, тот сказал ему дружелюбно, что по поводу его
просьбы пусть не беспокоится, он охотно сделает все от него
зависящее, и затем душевно простился с ним.
С легким, радостным чувством отправился Кнехт в родные
края, на каникулы, теперь уже твердо уверенный в полезности
своего пребывания в монастыре. Уезжая, он вспомнил отроческие
годы, но тут же осознал, что он уже не мальчик и не юноша: это
подсказало ему ощущение стыда и какого-то внутреннего
сопротивления, появлявшегося у него всякий раз, когда он
каким-нибудь жестом, кличем, каким-нибудь иным ребячеством
пытал ся дать выход чувству вольности, школярскому
каникулярному счастью. Нет, то, что когда-то было само собой
разумеющимся, торжеством освобождения -- ликующий клич
навстречу птицам в ветвях, громко пропетая маршевая мелодия,
легкая приплясывающая походка -- все это стало невозможным, да
и вышло бы натянутым, наигранным, каким-то глупым ребячеством.
Он ощутил, что он уже взрослый человек, с молодыми чувствами и
молодыми силами, но уже отвыкший отдаваться минутному
настроению, уже несвободный, принужденный к постоянной
бодрственности, связанный долгом, но каким, собственно? Своей
службой здесь? Обязанностью представлять в обители свою страну
и свой Орден? Нет, то был сам Ордеи, то была иерархия, с
которой он в эту минуту мгновенного самоанализа почувствовал
себя неизъяснимо сросшимся, то была ответственность, включение
в нечто общее и надличное, от чего молодые нередко становятся
старыми, а старые -- молодыми, нечто крепко охватывающее,
поддерживающее тебя и вместе с тем лишающее свободы, словно
узы, что привязывают молодое деревце к тычине, -- нечто,
отнимающее твою счастливую невинность и одновременно требующее
от тебя все большей ясности "чистоты.
В Монпоре он навестил старого Магистра музыки, который сам
в свои молодые годы гостил в Мариафельсе, изучая там музыку
бенедиктинцев, и который теперь принялся его подробно
расспрашивать обо многом. Кнехт нашел старого учителя хотя
несколько притихшим и отрешенным, но, по видимости, здоровее и
бодрее, чем при последней, их встрече, усталость исчезла с его
лица: уйдя на покой, он не помолодел, но стал привлекательнее и
тоньше. Кнехту бросилось в глаза, что он спрашивал о знаменитом
органе, ларцах с нотами, о мариафельсском хоре, даже о деревце
в галерее, стоит ли оно еще, однако к тамошней деятельности
Кнехта, к курсу Игры, к цели его отпуска он не проявил ни
малейшего любопытства. И все же перед расставанием старик дал
ему поистине ценный совет.
-- Недавно я узнал, -- заметил он как бы шутя, -- что ты
сделался чем-то вроде дипломата. Собственно, привлекательным
поприщем это не назовешь, но говорят, тобою довольны. Что ж,
дело, разумеется, твое. Но если ты не помышляешь о том, чтобы
навсегда избрать этот путь, то будь начеку, Иозеф, кажется,
тебя хотят поймать в ловушку. Но ты противься, это твое право.
Нет, нет, не расспрашивай меня, я не скажу ни слова более. Сам
увидишь.
Несмотря на это предупреждение, застрявшее, словно заноза,
у него в груди, Кнехт при возвращении в Вальдцель испытывал
такую радость свидания с родиной, как яикогда прежде. Ему
казалось, что Вальдцель -- не только его родина и самый
красивый уголок в мире, но что этот уголок за время его
отсутствия стал еще милей и аманчивей. Или он сам взглянул на
него новыми глазами и обрел обостренную способность видеть? И
это относилось не только к воротам, башням, деревьям, реке,
дворикам и залам, знакомым фигурам и исстари привычным лицам,
но и ко всей вальдцельской духовности, к Ордену и Игре у него
родилось то чувство повышенной восприимчивости, возросшей
проницательности и благодарности, как это свойственно
вернувшемуся на родину страннику, ставшему в своих скитаниях
умнее и зрелее.
-- У меня такое ощущение, -- сказал он своему другу
Тегуляриусу, в заключение пылкого похвального слова Вальдцелю и
Касталии, -- у меня такое ощущение, будто я все проведенные
здесь годы жил во сне, счастливо, но не сознавая этого, и будто
я только теперь пробудился и вижу все остро, четко, убеждаясь в
реальности своего счастья. Подумать только, два года, что я
провел на чужбине, могут так обострить зрение!
Отпуск вылился для него в праздник, особенно игры и
дискуссии с товарищами в кругу элиты Vicus lusorum, встреча с
друзьями, вальдцельский genius loci{2_5_03}. Но только после
первого приема у Магистра Игры это высокое упоение смогло
осуществиться сполна, а до тех пор к радости Кнехта
примешивалась доля боязни.
Magister Ludi задал ему меньше вопросов, чем Кнехт ожидал;
едва упомянул.о начальном курсе Игры и о работе Иозефа в
музыкальном архиве, и только об отце Иакове, казалось, мог
слушать без конца, все вновь и вновь расспрашивая о нем самым
подробным образом, Им и его миссией у бенедиктинцев довольны,
даже очень довольны -- Кнехт заключил это не только по
чрезвычайной ласковости Магистра, но, пожалуй, еще более по
встрече с господином Дюбуа, к которому Магистр отправил его
сразу по окончании приема.
-- Дело свое ты сделал отлично, -- заявил тот и,
усмехнувшись, добавил: -- Поистине, я не проявил тогда должного
чутья, когда не советовал посылать тебя в монастырь. Тем, что
ты, кроме аббата, привлек на нашу сторону великого отца Иакова
и заставил его изменить к лучшему мнение о Касталии, ты достиг
многого, очень многого, больше, чем кто-либо смел надеяться.
Спустя два дня Магистр Игры пригласил Кнехта вместе с
господином Дюбуа и тогдашним директором вальдцельской элитарной
школы, преемником Цбиндена, к обеду, а во время беседы после
трапезы как-то незаметно явился и новый Магистр музыки, затем
Архивариус Ордена, еще два члена Верховной Коллегии, один из
которых после того, как все разошлись, пригласил Иозефа зайти в
дом для гостей и долго беседовал с ним. Именно это приглашение
впервые зримо для всех выдвинуло Кнехта в самый узкий круг
претендентов на высшие должности и создало между ним передним
слоем элиты барьер, который он, Кнехт, внутренне пробужденный,
стал весьма явственно ощущать. Пока, впрочем, ему предоставили
четырехнедельный отпуск и официальное разрешение
останавливаться во всех гостиницах Провинции, обычно выдаваемое
касталийским чинам. Хотя никаких поручений на него не
возложили, не обязав даже отмечаться, он все же заметил, что
сверху за ним наблюдают, ибо, когда он действительно совершил
несколько поездок и небольших путешествий, в том Числе в
Койпергейм, Хирсланд и в Восточноазиатский институт, его
повсюду немедленно приглашали к высшим должностным лицам. Он и
в самом деле за эти несколько недель перезнакомился со всеми
членами руководства Ордена, большинством Магистров и
преподавателей курсов. Не будь этих весьма официальных приемов
и знакомств, поездки Кнехта означали бы для него поистине
возвращение в мир студенческой вольности. Но он ограничил себя,
прежде всего ради Тегуляриуса, тяжело переживавшего каждый
отнятый у него час, а также и ради Игры, ибо ему было весьма
важно принять участие в новейших упражнениях и познакомиться с
новыми проблемами, в чем Тегуляриус оказывал ему неоценимые
услуги. Другой его близкий друг, Ферромонте, принадлежал теперь
к окружению нового Магистра музыки, и с ним Кнехту за все
каникулы удалось повидаться всего два раза; он застал его
увлеченным своей работой, ушедшим в решение важной
музыковедческой задачи, касавшейся греческой музыки и ее новой
жизни в танцах и песнях балканских народов. Ферромонте охотно
рассказывал другу о своих последних открытиях и находках: они
относились к эпохе постепенного упадка барочной музыки,
примерно с конца восемнадцатого столетия, и к проникновению
нового музыкального материала из славянских народных мотивов.
Однако большую часть праздничного каникулярного времени
Кнехт уделил Вальдцелю и Игре; с Фрицем Тегуляриусом он
проштудировал его записи семинарских занятий, проведенных
Магистром на двух последних семестрах для особенно одаренных
студентов, и снова, после двухгодичного перерыва, вживался в
благородный мир Игры, магия которой представлялась ему столь же
неотъемлемой от его жизни, как магия музыки.
Только в самые последние дни отпуска Магистр Игры снова
заговорил о миссии Иозефа в Мариафельсе о том, что ждет его в
ближайшем будущем, о его задачах. Сначала в тоне непринужденной
беседы, затем все серьезней и настойчивей рассказывал ему
Магистр о плане Коллегии, которому большинство Магистров и
господия Дюбуа придают особое значение, а именно: об учреждении
в будущем постоянного представительства Касталии при
Апостолическом Престоле в Риме.
-- Ныне настал, -- так начал Магистр Томас, строя одну за
другой свои убедительные и закругленные фразы, -- или, во
всяком случае, приблизился исторический момент, когда
необходимо перекинуть мост через пропасть, исстари разделявшую
Рим и Орден, ибо, вне всяких сомнений, враг у них общий, им
предстоит вместе встретить грядущие опасности, судьбы их
неразделимы, они союзники по природе своей, а положение,
