ее, способен нанести ей куда больший вред, нежели тот, кто
ничего о ней не ведает. Ибо внутренняя, ээотерическая сторона
Игры, как и всякая эзотерика, направлена во всеединство, в
глубины, туда, где в:вечном вдохе и выдохе только вечное
дыхание повелевает самим собой. Того, кто до конца проник в
сокровенный смысл Игры, уже не назовешь собственно играющим,
ему чуждо множество, он не способен к радости изобретения,
составления и комбинирования, ибо он познал иные желания и
радости. Поскольку же я мню себя близким к самому смыслу Игры,
для меня и для других будет лучше, если я не сделаю Игру своей
профессией, а посвящу себя музыке".
Должно быть, Магистра музыки, вообще-то не щедрого на
письма, встревожило это признание, и он поспешил в своей
обычной дружеской манере предостеречь своего питомца: "Хорошо,
что ты не требуешь от своего руководителя Игры "эзотеричности"
в твоем понимании этого слова, ибо я надеюсь, что в твоих
словах не было иронии. Руководитель Игры или учитель,
обеспокоенный более всего тем, достаточно ли он приблизился к
"сокровенному смыслу", был бы плохим педагогом. Откровенно
признаюсь, на всем своем долгом веку я никогда не говорил своим
ученикам о "смысле" музыки; если таковой и существует, во мне
он не нуждается. И напротив, я всегда придавал большое значение
тому, чтобы мои ученики умели как следует отсчитывать восьмые и
шестнадцатые. Будешь ли ты учителем, ученым или музыкантом --
благоговей перед "смыслом", но не воображай, будто его можно
преподать. Одержимые желанием преподать "смысл", философы
истории некогда испортили половину мировой истории, положили
начало фельетонистической эпохе{1_1_0_04} и в немалой степени
повинны в потоках пролитой крови. Равным образом, если бы мне
предстояло познакомить учеников с Гомером или греческими
трагиками, я не пытался бы внушить им понимание поэзии как
формы божественного, а все свои усилия направил бы на раскрытие
им поэзии через достоверные знания ее языковых и метрических
средств. Дело учителя и ученого изучать эти средства, хранить
традиции и чистоту методов, а вовсе не возбуждать и ускорять
те, уже не могущие быть выраженными, переживания, которые
доступны только избранным или, что зачастую то же самое,
страдальцам и жертвам".
Переписка Кнехта тех лет не обильна, хотя, возможно,
многие письма затерялись; во всяком случае, об Игре и
"эзотерическом" толковании ее нигде более не упоминается;
наибольшее число сохранившихся писем, а именно из переписки с
Ферромонте, почти без исключения посвящены музыкальным
проблемам и анализу музыкальных стилей.
Таким образом, в многолетних зигзагах, наблюдаемых нами в
студенческие годы Кнехта, мы обнаруживаем точное
воспроизведение и прослеживание схемы одной-единственной
партии, то есть -- весьма определенный замысел, а также желание
настоять на своем. Дабы усвоить содержание одной-единственной
партии, которую они когда-то учениками упражнения ради сочинили
за несколько дней и которую на языке Игры можно было прочитать
за четверть часа, он год за годом просиживал в аудиториях и
библиотеках, изучал Фробергера и Алессандро Скарлатти,
построение сонаты и фуги, математику и китайский язык,
проработал систему звуковых фигур и теорию Фойстеля о
соответствии шкалы цветов определенным музыкальным
тональностям. Мы задаемся вопросом, зачем он ступил на этот
трудный, своевольный и, главное, такой одинокий путь, ведь
конечная цель его (вне Касталии сказали бы: выбор профессии)
была, несомненно, Играв бисер. Если бы он, ни к чему себя не
обязывая, поступил вольнослушателем в один из институтов Vicus
lusorum -- вальдцельское Селение Игры, -- то изучать все
специальные предметы, связанные с Игрой, оказалось бы гораздо
легче. В любое время он мог бы тогда рассчитывать на поддержку,
на совет, и, кроме того, там он мог бы предаваться своим
занятиям в окружении товарищей и единомышленников, а не
мучиться в одиночку, частенько даже в добровольном изгнании.
Что ж, он шел своим путем. Как мы полагаем, он избегал
Вальдцеля не только ради того, чтобы вытравить из памяти -- как
своей, так и других, -- какую роль он там играл, но и для того,
чтобы в общине адептов Игры не оказаться снова в подобной роли.
Ибо, должно быть, уже тогда он ощутил в себе некоторое
предназначение к руководству и представительству и делал все
возможное, дабы избежать этой навязываемой ему роли. Он
предугадывал тяжесть ответственности, уже тогда чувствовал ее
перед учениками Вальдцеля, которые восхищались им и которых он
так старательно избегал. Особенно остро он чувствовал ее перед
Тегуляриусом, инстинктивно догадываясь, что тот ради него готов
броситься в огонь и в воду. Именно в то время Кнехт стал искать
уединения, созерцания, а судьба толкала его вперед, на люди.
Таким мы примерно представляем себе его тогдашнее состояние. Но
была еще одна важная причина, отпугнувшая его от выбора
нормального курса обучения в высшей школе Игры и толкавшая к
одиночеству, а именно: неодолимый исследовательский порыв,
скрытой пружиной которого были все те же сомнения в самой Игре.
Разумеется, он познал и ощутил, что Игре в бисер можно
придавать высший и священный смысл, по он видел также, что
большинство играющих и учеников, даже часть руководителей и
учителей, нельзя было назвать адептами Игры в том, высшем
смысле; они воспринимали ее язык не как lingua sacra, а лишь
как остроумный вид стенографии, в самой же Игре видели
интересную и занимательную специальность, некий
интеллектуальный спорт или арену борьбы честолюбии. Как нам
говорит письмо к Магистру музыки, он уже имел кое-какое
представление о том, что, возможно, достоинства играющего не
всегда определяются поиском сокровенного смысла, что Игре также
необходима эзотеричность и она одновременно есть и техника, и
наука, и общественный институт. Одним словом, продолжались
сомнения и разлад. Проблема игры стала кровным вопросом,
великой проблемой его жизни, и он вовсе не хотел, чтобы его
борьба была облегчена вмешательством благосклонных пастырей или
низведена до безделицы приветливо-снисходительными улыбками
учителей.
Среди десятков тысяч уже сыгранных партий или среди
миллионов возможных он, разумеется, мог выбрать любую для своих
исследований. Он хорошо сознавал это и остановился на той
случайной, составленной его товарищами и им самим схеме. Это
была игра, во время которой его впервые захватил смысл всех
игр, и он понял, что призван стать адептом Игры в бисер. В те
годы он ни на минуту не расставался с сокращенной записью схемы
этой партии. В ней значились: формула астрономической
математики, принцип построения старинной сонаты, изречение
Конфуция, и тому подобное -- все на языке Игры, в знаках,
шифрах, аббревиатурах и сигнатурах. Читателю, возможно,
незнакомому с нашей Игрой, мы рекомендуем представить себе
подобную схему примерно как схему партии в шахматы, но только и
сами значения фигур, и варианты их взаимоотношений, а также
возможности их воздействия друг на друга необходимо мысленно
умножить во много раз и каждой фигуре, каждой позиции, каждому
ходу приписать определенное символическое содержание,
выраженное именно этим ходом, этой позицией, этой фигурой и так
далее.
Ну, так вот, свои студенческие годы Кнехт посвятил не
только детальному изучению приведенных в схеме содержаний,
принципов, произведений и систем, но и в процессе этого
изучения решил сам совершить путь через все эти культурные
эпохи, науки, языки, виды искусств, века. Не менее важной своей
задачей, не известной ни одному из учителей, он считал
тщательную проверку систем и средств искусства Игры на данных
объектах.
Забегая вперед, мы сообщим о результате его трудов:
кое-где он обнаружил пробелы, отдельные недостатки, но в целом
наша Игра, должно быть, выдержала его суровое испытание, в
противном случае он в конце концов не вернулся бы к ней.
Если бы мы сочиняли культурно-исторический очерк, то
многие сцены из студенческой жизни Кнехта, места, которые он в
те годы посещал, были бы достойны более подробного описания. Он
предпочитал, например, поскольку к этому представлялась
возможность, такие места, где мог работать в одиночестве или
вместе с немногими коллегами; к некоторым из этих мест он
сохранил благодарную привязанность. Несколько раз он бывал в
Монпоре, иногда в качестве гостя старого Магистра, иногда как
член семинара по истории музыки. Дважды мы застаем его в
Хирсланде, резиденции Ордена, как участника "великих бдений" --
двенадцатидневного поста и медитации. С особой радостью и даже
нежностью он впоследствии рассказывал своим близким о чудесной
Бамбуковой роще, уединенном уголке, где он изучал
"И-цзин"{2_3_09}. Здесь, повинуясь предчувствию или наитию, он
не только пережил и познал нечто решающее, но и нашел для себя
единственное в своем роде окружение и необыкновенного человека,
так называемого "Старшего Брата", создателя и жителя китайского
эрмитажа -- Бамбуковой рощи. Нам представляется уместным
несколько подробнее остановиться на описании этого
примечательного эпизода студенческих лет Кнехта.
К изучению китайского языка и классиков Кнехт приступил в
знаменитом Восточноазиатском институте, испокон веку
находившемся в селении классической филологии Сан-Урбане. Там
он быстро преуспел в чтении и письме, познакомился с
несколькими китайцами и уже выучил наизусть несколько песен из
"Ши-цзин"{2_3_010}, когда на второй год обучения
заинтересовался "И-цэйн", "Книгой перемен". В ответ на его
настояния китайцы, правда, давали ему всевозможные справки, но
никто не брался прочитать ему вводный курс, ибо учителя для
это-то в Восточноазиатском институте не было. Лишь после того,
как Кнехт уже в который раз явился с просьбой выделить ему
учителя для основательных занятий "Книгой перемен", ему
рассказали о Старшем Брате и его отшельничестве. Кнехт давно
уже обратил внимание на то, что, заинтересовавшись этой книгой,
он натолкнулся на область, от которой в Восточноазиатском
институте всячески открещивались. Тогда он стал осторожнее в
своих расспросах и, пытаясь побольше разузнать о Старшем Брате,
выяснил, что сей отшельник хотя и пользуется некоторым
уважением и даже славой, однако это скорее слава чудаковатого
одиночки, нежели ученого. В конце концов, решив, что ему не на
кого рассчитывать, кроме как на самого себя, Кнехт поспешно
закончил очередную семинарскую работу и отбыл. Пешком он
отправился в ту местность, где таинственный Старший Брат
некогда заложил свою бамбуковую рощу, прослыв не то мудрецом и
учителем, не то шутом. Узнал Кнехт о нем примерно следующее:
двадцать пять лет назад это был один из подающих самые большие
надежды студентов китайского отделения. Казалось, сама природа
предопределила его к этому факультету, и скоро он превзошел
лучших учителей, даже природных китайцев как в технике письма
кисточкой, так и в расшифровке старинных свитков. Однако он
несколько озадачивал всех тем, что всякими способами стремился
и внешне походить на китайца. Например, ко всем учителям, от
руководителя семинара до Магистра, он упорно обращался не так,
как это делали все студенты -- по титулу и на "вы", а называя
