а может быть, и сам Magister Ludi. Подобно волшебству, окутала
пришельца эта атмосфера, все здесь было таким древним, полным
достоинства, на всем лежала печать давних традиций, все было
словно освящено, и здесь ты был ближе к центру, чем в Эшгольце.
Возвращаясь из сферы притяжения Игры, Иозеф ощутил воздействие
еще и других чар, быть может, менее возвышенных, но не менее
волнующих. То был маленький городок, частица низменного мира со
всем его житьем-бытьем: собачками и детскими колясками,
запахами лавок и ремесел, бородатыми бюргерами и толстыми
торговками за прилавком, играющими и плачущими ребятишками и
насмешливо поглядывающими девицами. Многое напоминало здесь еще
доисторические времена, Берольфинген, а он-то думал, что
давным-давно все уже позабыл. Теперь какие-то глубинные пласты
его души отзывались на все это -- на картины, на запахи, на
звуки. Здесь ему предстояло узнать не такой тихий, однако более
богатый и разнообразный мир, чем тот, который он познал в
Эшгольце.
Сами занятия сначала были прямым продолжением эшгольцских,
разве что прибавилось несколько новых предметов. Подлинно
новыми оказались только упражнения в медитации, правда, и к ним
Иозеф после первых уроков Магистра музыки тоже в какой-то
степени уже приобщился. Он охотно посещал эти уроки, видя в них
прежде всего приятную, снимающую напряжение игру. И лишь
немного поздней -- мы еще вспомним об этом -- он на самом себе
познал истинное и высокое значение медитации. Директором школы
в Вальдцеле был некий оригинал по имени Отто Цбинден, уже тогда
перешагнувший за шестой десяток и внушавший ученикам некоторый
страх; кстати, его темпераментным и очень красивым почерком
сделано несколько уцелевших до наших дней записей об ученике
Иозефе Кнехте. Впрочем, на первых порах не столько учителя,
сколько соученики вызывали интерес и любопытство новичка.
Особенно часто общался он с двумя, причем общение это было
довольно оживленным, о чем имеются многочисленные
свидетельства. Тому, с которым он сошелся в первые же месяцы
(его звали Карло Ферромонте{2_2_03}, и впоследствии он как
заместитель Магистра музыки занял вторую по важности должность
в Коллегии), было столько же лет, сколько и Кнехту. Ему мы
обязаны, между прочим, созданием истории стилей игры на лютне в
шестнадцатом веке. В школе его прозвали "поедателем риса",
ценили в нем приятного товарища по играм. Дружба его с Иозефом,
начавшись с разговора о музыке, продолжалась многие годы.
Вместе они разучивали пьесы, вместе играли упражнения, о чем
нам стало известно благодаря чрезвычайно содержательным письмам
Кнехта к Магистру музыки, правда, малочисленным. В одном из
первых этих писем Кнехт отзывается о Ферромонте как о
"специалисте и знатоке музыки богатого орнамента, украшений,
трелей и т.п."; он играл с ним Куперена, Перселла и других
композиторов семнадцатого и восемнадцатого веков. В другом
письме мы находим оценку этих упражнений и этой музыки, "где в
некоторых пьесах почти каждая нота имеет знак украшений", Кнехт
продолжает: "После того как ты несколько часов подряд ничего
другого не делал, как разучивал форшлаги, трели и морденты, у
тебя пальцы словно заряжены электричеством".
В музыке Иозеф Кнехт делал действительно большие успехи.
На второй и третий год пребывания в Вальдцеле он довольно бегло
играл и читал с листа ноты, ключи, сокращения, басовые
обозначения всех веков и стилей и обжился в царстве
западноевропейской музыки в той мере, в какой она сохранилась
до наших времен, с ее законами рукомесла, почитанием и
пестованием как чувственного, так и технического, дабы можно
было овладеть самим ее духом. Именно его стремление схватить
чувственный момент, его жажда через чувственное, через звук,
через необычное для слуха в различных музыкальных стилях
проникнуть в дух музыки довольно долго препятствовали ему
начать предварительное изучение Игры. В своих лекциях,
прочитанных, разумеется, гораздо позднее. Кнехт следующим
образом сформулировал это: "Кто знает музыку только по
экстрактам, извлеченным из нее Игрой стеклянных бус, может
быть, и не плохой мастер Игры, но далеко еще не музыкант и,
вероятно, не историк. Музыка состоит не только из тех чисто
духовных колебаний и фигур, которые мы из нее извлекли -- в
течение многих веков она была прежде всего эмоциональной
радостью, радостью выдоха, отбивания такта, радостью,
рождающейся при слиянии голосов, совместном звучании
инструментов, радостью красок, трений и раздражений. Бесспорно,
дух -- это главное, и не менее бесспорно, что изобретение новых
инструментов, изменение старых, введение новых тональностей и
новых композиционных и гармонических правил, а также наложение
запретов -- всего лишь внешнее явление, подобно тому как наряды
и моды народов являются чем-то внешним. Однако необходимо
эмоционально охватить и вкусить эти внешние и чувственные
признаки, чтобы, исходя из них, постигнуть эпохи и их стили.
Музыка создается не одним мозгом, а руками и пальцами, горлом и
легкими, и тот, кто умеет читать ноты, но не владеет в
совершенстве каким-нибудь инструментом, пусть лучше не
рассуждает о музыке. Следовательно, и историю музыки нельзя
понять, исходя только из абстрактной истории стилей: например,
периоды упадка музыки вообще останутся непостижимыми, если мы
не распознаем в них всякий раз преобладания чувственного и
количественного над духовным".
Одно время казалось, что Кнехт решил стать музыкантом.
Всеми факультативными занятиями, в том числе и введением в
Игру, он настолько манкировал ради музыки, что директору в
конце первого семестра пришлось вызвать его на беседу. Но
ученик Кнехт не дал себя запугать, он упрямо ссылался на свои
ученические права. Сообщают, будто бы он заявил директору:
"Если я отстану по какому-нибудь обязательному предмету, вы
вправе порицать меня; но для этого я не давал вам повода.
Напротив, я вправе распоряжаться остающимся у меня временем и
посвящать три четверти его и даже все четыре -- музыке. Мне
достаточно сослаться на устав".
У директора хватило ума не настаивать, но, разумеется, он
взял на заметку строптивого ученика и долгое время обращался с
ним холодно и строго.
Более года, предположительно даже полтора года, тянулся
этот несколько странный период ученичества Кнехта: обычные,
отнюдь не блестящие баллы, тихое и, как нам кажется, после его
разговора с директором немного упрямое уединение, никаких
заметных дружеских связей, зато необыкновенное и страстное
усердие в музыке, забвение ради нее почти всех необязательных
дисциплин, даже Игры. Некоторые черты этого юношеского портрета
-- несомненно черты переходного возраста. С другим полом он в
этот период сталкивался только случайно, испытывая большое
недоверие, мы предполагаем в нем даже (это свойственно многим
выпускникам Эшгодьца, если у них не было сестер) большую долю
робости. Читал он много, особенно увлекался немецкими
философами: Лейбницем, Кантом, романтиками, из которых
наибольшее влияние оказал на него Гегель.
Здесь следует несколько подробнее остановиться на фигуре
того соученика Кнехта, который сыграл решающую роль в его
вальдцельской жизни, -- на вольнослушателе Плинио Дезиньори.
Как уже сказано, он был вольнослушателем, те есть обучался в
школах элиты как некий гость, не намереваясь впоследствии
вступить в Орден и навсегда остаться в Педагогической
провинции. Таких вольнослушателей время от времени можно было
встретить в школах элиты, не очень часто, правда, тая как
Воспитательная Коллегия не дорожила подготовкой учеников,
которые по окончании школы возвращались домой и тем самым в
"мир". Но в стране имелось несколько старинных патрицианских
родов, сослуживших Касталии в годы ее основания немалую службу;
обычно они досылали одного из своих сыновей, если он был
достаточно одарен, в Касталию для воспитания в элитарной школе,
право это тоже сохранялось за ними по традиции. Хотя
вольнослушатели во всех отношениях подчинялись тем же правилам,
что и остальные ученики, они все же были среди сверстников
исключением, хотя бы потому, что с каждым годом не отдалялись
все более от родины и семьи, да и все каникулы проводили дома.
Однокашники же считали их гостями и чужаками, так как нравы и
образ их мыслей определялись семьей, родиной. Их ждал
родительский кров, светская карьера, определенная профессия,
брак и лишь весьма редко случалось, что такой гость,
захваченный духом Провинции и в согласии со своим семейством,
оставался в Касталии и вступал в Орден. Зато мы знаем в истории
нашей страны несколько государственных деятелей, которые,
будучи в юности такими вольнослушателями, самым решительным
образом защищали элитарную школу и Орден, когда по тем или иным
причинам общественное мнение было настроено против них.
Именно таким вольнослушателем был Плинио Дезиньори, и с
ним-то Иозеф Кнехт -- годами немного моложе -- столкнулся в
Вальдцеле. То был юноша высокоодаренный, блиставший своим
красноречием и умением вести спор, темпераментный и несколько
беспокойный, причинявший немало забот директору Цбиндену. Ибо
хотя Плинио учился хорошо и в этом смысле его ни в чем нельзя
было упрекнуть, он не прилагал никаких стараний к тому, чтобы
забыть свое исключительное положение, не лезть на глаза и
скромно повиноваться, но, напротив, открыто и задорно
провозглашал свои антикасталийские, мирские взгляды. Неминуемо
эти двое юношей должны были столкнуться: оба были талантливы,
оба призванные, это делало их братьями, в то время как во всем
остальном они были полной противоположностью друг другу. Лишь
постигнув самую сущность подобного противоречия и сняв его по
всем правилам диалектики, учитель оказался бы в состоянии
решить встающую здесь задачу и добиться необходимого синтеза.
Для этого нужна была немалая прозорливость и высокое
педагогическое мастерство. Но хотя данных и желания у директора
имелось вдоволь (он не принадлежал к тем учителям, которые
терпеть не могут учеников, отмеченных гением), у него все же
отсутствовало важнейшее условие: доверие обоих учеников.
Плинио, уже вошедший в роль одиночки и бунтаря, держался по
отношению к директору всегда настороже; а с Иозефом у Отто
Цбиндена отношения разладились из-за факультативных занятий,
так что за советом к нему Иозеф никогда бы не обратился. Но, на
счастье Кнехта, существовал еще Магистр музыки. У него-то Кнехт
и попросил поддержки, а мудрый старец, отнесясь ко всему весьма
серьезно, мастерски сыграл эту игру, как мы увидим ниже. В его
руках величайшее искушение в жизни юного Кнехта, опасность,
грозившая ему, обернулась увлекательной задачей, а сам он
оказался ее достойным. Канва этой дружбы-вражды между Иозефом и
Плинио, или композиция на две темы, или диалектическая игра
между двумя умами выглядела примерно следующим образом.
Как и следовало ожидать, Иозеф первым обратил внимание на
своего будущего партнера Дезиньори и даже увлекся им. И не
только потому, что Плинио был старше, что он был красивым,
темпераментным и красноречивым юношей, но прежде всего потому,
что он был "оттуда", из внешнего мира, что он был
некасталийцем, человеком, у которого были мать, отец, дяди,
тети, сестры и братья, человеком, для которого Касталия со
всеми ее законами, традициями и идеалами была всего лишь одним
