застывшим в своем развитии и переставшим расти мирком.
Он глубоко вздохнул и помолчал немного. Предстоятель тоже
ничего не говорил и только выжидательно смотрел на Кнехта,
поэтому тот задумчиво кивнул ему и заговорил:
-- Оказалось, я должен нести двойное бремя, и это длилось
долгие годы. Мне надо было управлять большим ведомством и
отвечать за него, а с другой стороны, мне надо было справиться
со своей любовью к внешнему миру. Моя работа -- и это было мне
ясно с самого начала -- не должна была страдать от этой любви.
Напротив, как я полагал, она должна от нее выиграть. Если бы я
даже -- надеюсь, что это было не так -- несколько хуже, не
столь безупречно выполнял свою работу, чем следовало ожидать от
Магистра, я все равно сознавал бы, что я живей и бодрственней
сердцем, нежели иной самый безукоризненный из моих коллег, и у
меня было что дать моим ученикам и сотрудникам. Я видел свою
задачу в том, чтобы, не порывая с традициями, постепенно,
осторожно расширять и подогревать касталийскую жизнь и
мышление, чтобы влить в нее струю свежей крови от мира и от
истории, и по счастливому стечению обстоятельств в то самое
время в миру, за пределами Касталии, у одного мирянина
зародились подобные же мечты о сближении и взаимопроникновении
Касталии и мира: то был Плинио Дезиньори.
Магистр Александр, слегка поджав губы, проговорил:
-- Да, от влияния на вас этого человека я никогда не
ожидал ничего доброго, равно как и от вашего незадачливого
протеже Тегуляриуса. Так это Дезиньори окончательно склонил вас
порвать с иерахией?
-- Нет, domine, но он отчасти, сам того не сознавая, помог
мне. Он вдохнул немного свежего воздуха в мою застоявшуюся
жизнь, благодаря ему я вновь соприкоснулся с внешним миром и
лишь тогда смог убедиться и сознаться самому себе, что мой путь
здесь, у вас, подходит к концу, что я уже не способен
испытывать искреннюю радость от своей работы и пора положить
конец этой муке. Еще одна ступень пройдена, я миновал еще одно
пространство, и этим пространством на сей раз была Касталия.
-- Как вы об этом говорите! -- покачал головой Александр.
-- Словно Касталия недостаточно обширна, чтобы на всю жизнь
дать достойное занятие многим и многим. И вы всерьез думаете,
что вы измерили и преодолели это пространство?
-- О нет! -- живо отозвался его собеседник. -- Ничего
подобного я никогда не думал. Говоря, что я достиг границы
этого пространства, я лишь имел в виду: все, чего я как
личность мог добиться на моем посту, сделано. Вот уже некоторое
время я стою на той грани, где моя работа как Магистра Игры
превращается в бесконечное повторение уже сделанного, в пустые
формальные экзерсисы, и я выполняю ее без радости, без
воодушевления, порой даже почти без веры. Пришла пора
прекратить это.
Александр вздохнул.
-- Таков ваш взгляд, но Орден и его правила
предусматривают иное. В том, что и у члена Ордена бывают свои
настроения, что он порой устает от своих обязанностей, нет
ничего нового и удивительного. Тут на помощь приходят правила,
они указывают путь, как восстановить гармонию и заново обрести
центрированность. Неужели вы забыли об этом?
-- Отнюдь нет, Досточтимый! Вам легко обозреть мою работу,
ведь еще совсем недавно, по получении моего послания, вы
подвергли контролю дела в Селении Игры и меня самого. Вы могли
убедиться, что работа выполняется, канцелярия и архив в
порядке, Magister Ludi не обнаруживает ни признаков болезни, ни
каких-либо причуд. Именно тем правилам, которые вы мне некогда
столь искусно внушили, я обязан, что не сдался, не потерял ни
сил, ни выдержки. Но мне это стоило огромного труда. И теперь,
к сожалению, мне стоит не меньшего труда убедить вас в том, что
мною движут отнюдь не настроения, не причуды или прихоти. Но
удастся ли мне это или нет, на одном я буду настаивать: вы
должны признать, что моя личность и моя деятельность до того
моменты, когда вы их в последний раз проверили, были безупречны
и полезны. Неужели я требую от вас слишком многого?
В глазах Магистра Александра блеснула усмешка.
-- Уважаемый коллега, -- сказал он, -- вы разговариваете
со мной так, будто мы оба частные лица, непринужденно
беседующие друг с другом. Но это относится лишь к вам одному,
поскольку вы теперь, в самом деле, -- частное лицо. У меня же
все иначе: то, что я думаю и говорю, я говорю не от своего
имени, а как глава Ордена, и я должен отвечать за каждое слово
своего руководства. То, что вы здесь сегодня говорите, не будет
иметь никаких последствий; как ни важны для вас ваши речи, они
так и останутся речами частного лица, защищающего свои
собственные интересы. Но я по-прежнему занимаю свой пост и несу
за него ответственность, и то, что я сегодня скажу или сделаю,
может иметь свои последствия. Перед вами и в вашем деле я
представляю Коллегию. Далеко не безразлично, примет ли Коллегия
ваше объяснение событий и, может быть, даже признает вашу
правоту. Вы изображаете дело так, будто вы, хотя таили в голове
особенные мысли, до вчерашнего дня были безупречным, кристально
чистым касталийцем и Магистром; что, хотя на вас находили
минуты колебаний и усталости, вам тем не менее всегда удавалось
преодолеть и подавить их. Допустим, я поверю в это, но как
прикажете мне понять такой чудовищный факт, что безупречный,
непогрешимый Магистр, который вчера еще выполнял каждое
предписание Ордена, сегодня вдруг совершает дезертирство? Воля
ваша, мне все же легче вообразить себе Магистра, в чьей душе
уже довольно давно зреет червоточина, который, хотя и выдает
себя за вполне хорошего касталийца, в действительности уже
давно таковым не является. И еще я спрашиваю себя: почему вы,
собственно, так добиваетесь установления того факта, что вы до
самого последнего времени оставались верным своему долгу?
Поскольку вы уже пошли на этот шаг, нарушили обет послушания и
дезертировали, вам не должно быть никакого дела до того, что о
вас будет думать Орден.
Но Кнехт возражал:
-- Позвольте, Досточтимый, как может мне не быть никакого
дела? Речь идет о моей репутации, о моем добром имени, о
памяти, какую я здесь по себе оставлю. Речь, тем самым, идет о
возможности для меня работать вне Касталии, но для ее пользы. Я
нахожусь у вас не для того, чтобы обелить себя, и тем более не
для того, чтобы добиться одобрения моего поступка Коллегией. Я
предвидел уже, что мои коллеги будут смотреть на меня как на
личность сомнительную и своеобычную и готов с этим смириться.
Но я не хочу, чтобы меня считали предателем или сумасшедшим, с
таким приговором я согласиться не могу. Я совершил поступок,
который вы не можете не осуждать, но я совершил его, ибо иначе
не мог, ибо таково мое назначение, таков мой жребий, и я в него
верю и добровольно буду его нести. Если вы этого не желаете
признать, -- значит, я потерпел поражение и весь наш разговоре
вами ни к чему.
-- Мы все время кружимся на одном месте, -- ответил
Александр. -- Я должен, оказывается, признать, что при
известных условиях воле отдельного человека дано право нарушать
законы, в которые я верю и которые обязан защищать. Но не могу
же я одновременно верить в наш порядок и признать за вами
приватное право этот порядок нарушать, -- не перебивайте меня,
прошу вас. Я могу лишь согласиться с тем, что вы, по всей
видимости, убеждены в смысле вашего опасного шага и в своем
праве совершить его, что вы искренне видите в этом свое
призвание. Вы, разумеется, не рассчитываете на одобрение мною
вашего поступка. Но одного вы добились: я отказался от
первоначальной мысли вернуть вас в лоно Ордена и склонить вас к
отмене вашего решения. Я не возражаю против вашего выхода из
Ордена и передам Коллегии заявление о вашем добровольном отказе
от занимаемого поста. Больше я ничем не могу вам помочь, Иозеф
Кнехт.
Магистр Игры жестом выразил свою покорность. Потом тихо
вымолвил:
-- Благодарю вас, господин предстоятель. Ларчик я вам уже
вручил. Теперь я отдаю вам (для передачи Верховной Коллегии)
мои записи о положении дел в Вальдцеле, прежде всего о
репетиторах, а также о тех нескольких людях, кто, по моему
разумению, наиболее подходит в качестве преемника на посту
Магистра.
Он вытащил из кармана и положил несколько сложенных
листков бумаги. Затем он встал, предстоятель тоже. Кнехт
подошел к Александру и долго с грустным дружелюбием смотрел ему
в глаза. Потом вежливо поклонился ему и сказал:
-- Я хотел вас попросить дать мне на прощанье руку, но
теперь вижу, что должен от этого отказаться. Вы всегда были мне
особенно дороги, и сегодняшний день ничего в этом не изменил.
Прощайте, дорогой и уважаемый Друг!
Александр молчал. Бледность покрыла его лицо; какой-то миг
казалось, будто он хочет поднять руку и протянуть ее уходящему.
Он почувствовал, что глаза его увлажнились; нагнув голову, он
ответил на поклон Кнехта и отпустил его.
После того как ушедший затворил за собой дверь, Александр
постоял еще некоторое время неподвижно, прислушиваясь к
удалявшимся шагам, и когда они отзвучали и все смолкло, он с
минуту походил по комнате, пересекая ее из конца в конец, пока
снаружи опять не послышались шаги и кто-то тихонько не постучал
в дверь. Вошел молодой прислужник и объявил, что какой-то
посетитель желает говорить с Магистром.
-- Скажи ему, что я смогу принять его через час и что я
прошу его быть кратким, ибо меня ждут неотложные дела. Нет,
погоди! Ступай в канцелярию и передай секретарю, пусть срочно
созовет на послезавтра заседание Коллегии и сообщит всем ее
членам, что присутствие их обязательно, и только тяжелая
болезнь может извинить неявку. Кроме того, сходи к кастеляну и
скажи, что завтра утром я должен ехать в Вальдцель, пусть
распорядится к семи часам подать мне экипаж...
-- Разрешите доложить, -- заметил юноша, -- господин
Магистр мог бы воспользоваться экипажем Магистра Игры.
-- Как так?
-- Досточтимый прибыл вчера в экипаже. А только что он
вышел из дому, сказав, что дальше пойдет пешком и оставляет
экипаж здесь в распоряжении Коллегии.
-- Хорошо. Тогда я поеду завтра в вальдцельском экипаже.
Повторите, пожалуйста, мои распоряжения.
Прислужник повторил:
-- Посетитель будет принят через час и ненадолго. Первый
секретарь должен на послезавтра созвать заседание, присутствие
всех обязательно, только тяжелая болезнь освобождает от явки.
Завтра, в семь часов утра, -- отъезд в Вальдцель в экипаже
Магистра Игры.
Когда молодой человек вышел, Магистр Александр вздохнул и
подошел к столу, за которым только что сидел с Кнехтом; в ушах
его все еще звучали шаги этого непонятного человека, которого
он любил больше, чем кого бы то ни было, и который причинил ему
такую боль. Всегда, еще с тех пор, как Кнехт служил под его
руководством, он любил этого человека, и среди других его
качеств ему особенно нравилась его походка, твердая и
ритмичная, и в то же время легкая, почти невесомая,
колеблющаяся между важностью и детскостью, между повадкой жреца
и повадкой танцора, своеобычно притягательная и
аристократическая походка, отлично шедшая к лицу и голосу
Кнехта. Не менее гармонировала она и с его специфической
манерой нести сан касталийца и Магистра, с присущими ему
властностью и веселостью, что напоминало порой благородную
сдержанность его предшественника, Магистра Томаса, порой же
простоту и сердечность старого Магистра музыки. Итак, он уже
