-- Так, как мне подсказывают разум и сердце. Я решился
сложить с себя свой сан и приступить к новой деятельности за
пределами Касталии даже и без приказа или дозволения Коллегии.
Предстоятель Ордена закрыл глаза и, казалось, не слушал
больше. Кнехт понял, что он выполняет особое упражнение, при
помощи которого члены Ордена в случае внезапной опасности или
угрозы стараются обрести самообладание и внутреннее
спокойствие, что достигается двукратной задержкой дыхания на
полном выдохе. Он видел, как побледнело лицо этого человека, и
чувствовал себя виноватым в его мучительном положении, он
видел, как постепенно, с медленным, начинающимся в брюшных
мускулах вдохом, краска возвращалась на лицо, как вновь
открывшиеся глаза столь любимого им и столь высоко почитаемого
Магистра на мгновение застыли в растерянности, но тут же
приобрели осмысленное и твердое выражение; с легким испугом
увидел он, как эти ясные, сосредоточенные, всегда послушные
собственной воле глаза человека, равно великого в умении
подчиняться и повелевать, вонзились в него со спокойной,
рассчитанной холодностью, как они изучали, судили его. Долго
пришлось ему молча выдерживать этот взгляд.
-- Я думаю, что понял вас наконец, -- спокойно промолвил
Александр после некоторого молчания. -- Надо полагать, вы
устали, исполняя вашу должность, устали от Касталии, уже давно
вас мучает желание вкусить мирской жизни. Вы предпочли
поддаться этому настроению, а не подчиниться закону и вашему
долгу. Равным образом вы не испытывали потребности довериться
нам и искать у Ордена совета и помощи. Дабы выполнить
формальность и не отягощать свою совесть, вы направили нам
ходатайство, хотя прекрасно знали, что оно для нас неприемлемо;
но вы, вероятно, полагали сослаться на него, если бы дело дошло
до объяснений. Допустим, у вас были основания для таких
необычных поступков и намерения ваши были чисты, иного я и
помыслить не могу. Но как вам удавалось с такими мыслями в
голове, с такими желаниями, решениями в сердце, внутренне уже
предав свое знамя, так долго молча оставаться на своем посту и
по видимости безупречно выполнять свои обязанности?
-- Я для того и явился сюда, -- сказал Магистр Игры все с
тем же неизменным дружелюбием, -- чтобы обо всем переговорить,
ответить на каждый ваш вопрос, и я твердо решил, раз ступив на
путь своеволия, покинуть Хирсланд и ваш дом не прежде, чем
увижу, что мое состояние и мои действия хотя бы отчасти стали
вам понятны.
Магистр Александр задумался.
-- Должно ли это означать, что вы надеетесь добиться с
моей стороны одобрения вашим поступкам и вашим планам? --
спросил он затем в нерешительности.
-- Ах, об одобрении я и не помышляю. Я лишь надеюсь и жду
быть понятым вами и сохранить хотя бы крупицу вашего уважения,
когда уйду отсюда. Прощание с вами -- последнее, что предстоит
мне в Провинции. Вальдцель и Селение Игры я покинул сегодня
навсегда.
Александр опять на несколько секунд сомкнул веки. Слова
этого непостижимого человека были столь потрясающими и
неожиданными!
-- Навсегда? -- переспросил он. -- Вы, следовательно, и не
помышляете о возвращении на свой пост? Должен сказать, что вы
умеете ошеломить человека! Один вопрос, если позволите:
считаете ли вы еще себя Магистром Игры или нет?
Иозеф Кнехт взял в руки привезенный с собой ларчик.
-- Я был им до вчерашнего дня, -- ответил он, -- и надеюсь
сегодня быть освобожденным от этого поста, вручив в вашем лице
Коллегии печать и ключи. Они в целости и сохранности, в Селении
Игры вы тоже найдете все в лучшем порядке, если пожелаете
проверить.
Предстоятель Ордена поднялся со стула; он выглядел
утомленным и словно внезапно постаревшим.
-- Оставим ваш ларчик на сегодняшний день здесь, --
проговорил он сухо. -- Коль скоро сдача печатей должна
одновременно означать ваше увольнение, то я не властен решать
единолично, ибо этого необходимо присутствие по меньшей мере
трети всех членов Коллегии. Вы сами всегда столь ценили старые
обычаи и формальности, я не могу так быстро освоиться с вашим
новым отношением к этому. Не будете ли вы столь любезны и не
согласитесь ли отложить продолжение нашего разговора до
завтрашнего утра?
-- Я всецело в вашем распоряжении, глубокоуважаемый
Магистр. Вы не один год знаете меня и мое почтение к вам;
поверьте, в этом смысле ничто не изменилось. Вы -- единственный
человек, с которым я прощаюсь перед тем, как покину Провинцию,
и не только потому, что вы стоите во главе Ордена. Теперь,
когда я передал в ваши руки печати и ключи, я надеюсь, domine,
что после окончательного объяснения вы меня освободите и от
моего обета как члена Ордена.
Грустным, испытующим взглядом посмотрел Александр ему в
глаза и подавил вздох.
-- Оставьте меня сейчас одного, почтеннейший друг. Вы
взвалили на меня достаточно забот и дали материала для
размышлений на целый день. На сегодня, пожалуй, хватит. Завтра
мы продолжим наш разговор, приходите за час до обеда.
Он попрощался с Магистром вежливым кивком, и этот жест,
говоривший о разочаровании, выражавший ту подчеркнутую
вежливость, какую проявляют обычно не по отношению к коллеге, а
по отношению к совершенно чужому человеку, причинил Магистру
Игры гораздо более острую боль, нежели все слова предстоятеля.
Служитель, явившийся, чтобы проводить Кнехта к ужину,
подвел его к накрытому для гостей столу и сообщил, что Магистр
Александр удалился к себе для длительного упражнения в
медитации. Он высказал предположение, что господин Магистр
Иозеф тоже сегодня не нуждается в обществе; комната для него
приготовлена.
Александр был до глубины души потрясен посещением и речами
Магистра Иозефа Кнехта. Правда, сочиняя от имени Коллегии ответ
на его письмо, он предвидел возможность его приезда и с легким
беспокойством думал о предстоящем с ним объяснении. Но чтобы
Магистр Кнехт, славившийся своим образцовым послушанием,
скрупулезностью в выполнении долга, скромностью и душевным
тактом, вдруг, неожиданно предстал перед ним без предупреждения
и самовольно, не согласовав этого заранее с Коллегией, сложил с
себя свои полномочия, бросив тем самым ошеломляющий вызов всем
обычаям и традициям, -- это он считал совершенно невозможным.
Хотя нельзя было не признать, что поведение Кнехта, тон и
выражения его, ненавязчивая вежливость были такими же, как
всегда, но тем более ужасными и оскорбительными, тем более
новыми и неожиданными, о" какими некасталийскими были
содержание и дух его высказываний! Никто из тех, кто увидел и
услышал бы сейчас Магистра Игры, и не заподозрил бы, что тот,
возможно, болен, переутомлен, раздражен и не вполне владеет
собой; к тому же тщательная проверка, проведенная совсем
недавно в Вальдцеле, не выявила ни малейших признаков
нарушений, беспорядка или небрежности в жизни и работе Селения
Игры. И тем не менее этот ужасный человек, до вчерашнего дня
бывший самым любимым его коллегой, поставил перед ним ларчик со
знаками достоинства его сана, будто дорожную сумку, и заявил,
что он уже не Магистр, не член Коллегии, не член Ордена, не
касталиец, и явился сюда только для того, чтобы наскоро
попрощаться. Никогда еще за всю его бытность на посту
предстоятеля Ордена он, Александр, не оказывался в таком
неприятном, затруднительном и тягостном положении; большого
труда стоило ему сохранять выдержку.
Что же делать? Применить насилие, например, подвергнуть
Магистра Игры почетному аресту, немедленно, сегодня же вечером,
разослать спешное извещение всем членам Коллегии и созвать их
сюда? Возможны ли возражения против такой меры? Разве это не
самое простое и верное, что можно сделать? И все-таки что-то в
нем восставало против такого решения.
И чего, собственно, он добьется подобными репрессиями?
Магистру Кнехту они не принесут ничего, кроме унижения,
Касталии -- вообще ничего, больше всех, пожалуй, выиграет он
сам, глава, ибо снимет с себя отчасти груз ответственности,
успокоит свою совесть, поскольку ему не придется тогда одному и
полностью отвечать за то, что он считает отвратительным и
трудным. Но если вообще еще существует малейшая возможность
что-то исправить в этом роковом деле, если еще можно сделать
попытку воззвать к чувству чести Кнехта, еще мыслимо добиться
поворота в его намерениях, -- этого можно добиться только с
глазу на глаз. Им двоим, Кнехту и Александру, придется
выдержать жестокую схватку, больше никому. И, обуреваемый этими
мыслями, он должен был признать, что Кнехт, в сущности,
поступил правильно и благородно: не обратившись к Верховной
Коллегии, которая для него перестала существовать, он все же
явился к нему, предстоятелю, для последней битвы и прощания.
Этот Иозеф Кнехт, хотя и совершил нечто запретное и
ненавистное, сохранил при этом все свое достоинство и остался
тактичным.
Магистр Александр решил довериться последнему доводу и не
вмешивать в дело весь аппарат Коллегии. Только сейчас, когда
решение было найдено, он начал обдумывать все подробности
случившегося и прежде всего спросил себя, что по существу было
правильно и неправильно в действиях Магистра Игры, который,
безусловно, производил впечатление человека, твердо убежденного
в истинности своих взглядов и в правомерности своего
неслыханного поступка. Теперь, пытаясь подвести дерзкое
намерение Магистра Игры под некую формулу, проверить его
согласно законам Ордена, которые он знал как никто, Александр
пришел к неожиданному открытию, что фактически Иозеф Кнехт
отнюдь не нарушил и не имел намерения нарушить букву закона,
ибо по закону, который, правда, десятилетиями не применялся,
каждый член Ордена был вправе в любое время выйти из него, если
он одновременно отказывался от своих прав и от касталийского
сообщества. Возвращая доверенные ему печати, заявляя Ордену о
своем выходе, удаляясь в некасталийский мир. Кнехт, правда,
совершал шаг неслыханный, необычный, страшный, быть может, даже
неподобающий, но никак не преступил правила Ордена. Желая
совершить этот непостижимый, но формально не противоречивший
закону поступок не за спиной главы Ордена, а лицом к лицу с
ним, он делал даже больше того, что требовалось от него по
букве закона. Но как дошел до такого решения этот окруженный
почетом человек, один из столпов иерархии? Как осмелился он
руководствоваться в своем, что ни говори, отступническом
намерении писаными правилами и пренебречь сотней неписаных, но
не менее священных и само собой разумеющихся обязательств,
которые должны были ему в этом воспрепятствовать?
Александр услышал бой часов, отогнал бесплодные мысли,
принял ванну, посвятил десять минут прилежным дыхательным
упражнениям и выбрал себе келью для медитации, чтобы за час
перед сном накопить в себе силы и спокойствие и затем до утра
не возвращаться мыслями к этому предмету.
На следующий день молодой служитель проводил Магистра
Кнехта из дома для гостей к предстоятелю Ордена и был
свидетелем того, как оба обменялись приветствиями. Его,
привыкшего видеть искусных мастеров медитации вблизи, все же
поразило во внешности, в манерах, в приветствии обоих
достойнейших Магистров нечто особенное, для него новое, а
именно необыкновенная, высшая степень сосредоточенности и
отчетливости. Это было, рассказывал он нам, не совсем обычное
