властолюбия, кровожадности и насилия; это разрушения и войны,
честолюбивые министры, продажные генералы, стертые с лица земли
города, и мы слишком легко забываем, что это лишь один из
многих ее аспектов. И прежде всего мы забываем, что сама наша
Касталия -- тоже часть истории, нечто "ставшее" и потому
осужденное на умирание, если мы утратим способность к
дальнейшему становлению и росту. Мысами -- история, и мы
ответственны за всемирную историю в целом и за наше положение в
ней. Вот этого сознания ответственности нам очень недостает.
Если мы бросим взгляд на нашу собственную историю, на
период возникновения нынешних педагогических провинций в нашей
стране и в некоторых других, на возникновение орденов и
иерархий, в том числе и нашего Ордена, мы очень скоро убедимся,
что наша иерархия и наш дом -- дорогая Касталия -- были
основаны отнюдь не теми, кто относился к мировой истории столь
же разочарованно и высокомерно, как мы. Наши предшественники,
основатели Касталии, начинали свое дело в конце воинственной
эпохи, когда мир лежал в развалинах. Мы привыкли односторонне
объяснять положение, сложившееся в мире к началу первой из так
называемых мировых войн, ссылаясь на то, что именно тогда
духовное начало потеряло всякую ценность и служило грозным
владыкам лишь второстепенным, при случае применявшимся оружием
борьбы, в чем мы видим следствие фельетонистической коррупции.
Конечно, нетрудно констатировать бездуховность и грубость,
отмечавшие в те времена борьбу за власть. Я говорю о
бездуховности не потому, что не хочу замечать импонирующих
достижений того временило части интеллекта и методики, но
потому, что мы привыкли неизменно рассматривать дух в первую
очередь как волю к истине, между тем как злоупотребление духом
в тогдашних битвах по всей видимости ничего общего с волей к
истине не имеет. К несчастью для той эпохи, беспорядочной
динамике, возникшей из неимоверно быстрого количественного
роста человечества, не были противопоставлены мало-мальски
твердые нравственные устои; то, что еще осталось от них, было
вытеснено лозунгами дня, и, изучая ход этой борьбы, мы
наталкиваемся на поражающие и страшные факты. Совершенно так
же, во времена вызванной Лютером церковной схизмы за четыре
столетия до этого, весь мир внезапно наполнился тревогой:
повсюду вспыхивали беспорядки, возникали фронты сражений,
повсюду стремительно разгоралась жестокая, непримиримая вражда
между старым к молодым, между отчизной и человечеством, между
красным и белым, и мы не способны в наше время хотя бы мысленно
реконструировать мощь и внутреннюю динамику этого "красного" и
"белого", равно как подлинные смыслы и значения тогдашних
девизов и кличей, не говоря уже о том, чтобы понять или
сопережить их; как и во времена Лютера, мы видим во всей
Европе, более того, на доброй половине земного шара, как
верующие и еретики, молодые и старые, поборники прошлого и
поборники будущего в воодушевлении или отчаянии избивают друг
друга; вновь и вновь линия фронта шла через карты стран, через
народы, через семьи, и не приходится сомневаться, что для
большинства самих борцов или хотя бы для их вождей, все это
было полно величайшего смысла, мы не можем отказать многим
предводителям и идеологам тех битв в некой примитивной вере в
свои идеи, в некой убежденности, как это тогда было принято
называть. Во всех концах земли сражались, убивали и разрушали,
и обе стороны делали это с твердой верой в то, что они
сражаются во имя бога и против дьявола.
Для нас эти дикие времена высокого энтузиазма, дикой
ненависти и совершенно неописуемых страданий как бы не
существуют, что само по себе достаточно странно, коль скоро та
эпоха тесно связана с возникновением всех наших институций и
являет собой их предпосылку и первопричину. Сатирик сравнил бы
это забвение с забывчивостью, какую проявляют приобщившиеся к
знати авантюристы касательно своего происхождения и своих
родителей. Уделим еще немного внимания этой воинственной эпохе.
Я изучил некоторые относящиеся к ней документы, причем
интересовался не столько порабощенными народами и разрушенными
городами, сколько поведением в те времена служителей духа. Им
приходилось трудно, большинство не устояло. Находились и
мученики, как среди верующих, так и среди ученых, и их
мученичество и пример даже в те привычные ко всяким ужасам
времена не прошли бесследно. И все же большинство
представителей духовного мира не вынесло гнета этой эры
насилия. Одни подчинились и предоставили свои таланты, знания и
методы к услугам власть имущих, до нас дошло изречение одного
тогдашнего профессора высшей школы в республике
массагетов{2_11_02}: "Сколько будет дважды два, решает не
факультет, а наш господин генерал". Другие шли в оппозицию,
оставаясь в ней до тех пор, пока могли действовать более или
менее безнаказанно, и выступали с протестами. Рассказывают, что
один всемирно известный писатель подписал за один год -- это
можно прочесть у Цигенхальса -- свыше двухсот таких протестов,
предостережений, воззваний к разуму и т.д., вероятно больше,
нежели он в действительности мог прочитать. Но большинство
научилось молчать, научилось терпеть голод и холод, жить
подаянием и прятаться от полиции, одни преждевременно умирали,
а те, кто оставался жив, завидовали умершим. Весьма многие
наложили на себя руки. И в самом деле, положение ученого или
литератора не приносило ни радости, ни почета: тот, кто шел
служить власть имущим и их лозунгам, получал место и хлеб, но
также и презрение лучших из своих коллег, а в придачу
ощутительные укоры совести; тот, кто отказывался от такой
службы, должен был голодать, жить вне закона и умирать в
изгнании или в нищете. Это был жестокий, неслыханно суровый
отбор. Быстро пришли в упадок не только научная работа, если
она не служила целям борьбы за власть, но и школьное дело.
Особенно пострадала историческая наука, которую
главенствовавшие в данную минуту нации приноравливали
исключительно к себе, без конца упрощали и перекраивали;
философия истории и фельетон внедрялись повсюду, вплоть до
школ.
Достаточно подробностей. То были времена бурные и дикие,
времена хаоса и вавилонского столпотворения, когда народы и
партии, старики и молодежь, красные и белые перестали понимать
друг друга. И наконец, когда народы уже истекли кровью и
погрязли в нищете, родилось все более неудержимое стремление
одуматься, вновь обрести общий язык, вернуться к
упорядоченности, к добрым нравам, к истинной мере вещей, к
такой азбуке и такой таблице умножения, которые не продиктованы
интересами властей и не подвержены ежеминутным изменениям.
Возник неимоверный голод по истине и праву, тяга к разуму, к
обузданию хаоса. Этому вакууму в конце насильнической и
устремленной на внешнее эры, этой невыразимо настоятельной
потребности начать все сначала и обрести порядок мы и обязаны
созданием Касталии и нашим в ней существованием. К ничтожно
малой кучке смелых, подлинно интеллектуальных людей, истощенных
голодом, но по-прежнему несгибаемых, стало возвращаться
сознание их силы, в их аскетически-героической самодисциплине
стали вырисовываться порядок и организованность; повсюду,
маленькими и крошечными группками они возобновили свою работу,
упразднили лозунги, и снизу, с самого первого камня вновь
заложили здание духовности, научного исследования, обучения,
просвещения. Строительство пошло успешно, из жалких, но
героических начатков оно постепенно выросло в великолепное
сооружение, на протяжении ряда поколений были созданы Орден,
Воспитательная Коллегия, школы элиты, архивы и музеи,
специальные учебные заведения и семинары. Игра -- и вот сегодня
мы, наследники этих людей, обитаем в этом почти чрезмерно
великолепном здании и наслаждаемся его богатствами. И --
повторю это еще раз -- расположились мы в нем как благополучные
и немного беспечные гости, мы ничего больше не желаем знать ни
о страшных человеческих жертвах, послуживших ему фундаментом,
ни о печальном опыте, какой достался нам в наследство, ни о
всемирной истории, которая воздвигла или допустила
существование нашего здания, поддерживает нас и снисходит к нам
сегодня и, возможно, будет поддерживать еще некое число
касталийцев и Магистров после нас, но в один прекрасный день
обратит в прах и пепел наше здание, как она разрушает и
поглощает все, что сама взрастила.
Теперь я расстаюсь с историей и, применительно к
сегодняшнему дню и к нам самим, прихожу к такому итогу: наша
система и Орден уже перешагнули через наивысшую точку расцвета
и счастья, отпускаемых порой прекрасному и желанному по
загадочной прихоти истории. Мы клонимся к закату, он, быть
может, затянется надолго, но уже не выпадет нам на долю ничего
более возвышенного, более прекрасного и желанного, чем выпадало
до сих пор, -- дорога наша идет под гору; исторически, я думаю,
мы уже созрели для того, чтобы упасть, и это, без сомнения,
сбудется, пусть не сегодня и не завтра, но послезавтра. Я
заключаю это не только из непомерно морализирующей оценки наших
достижений и способностей, я заключаю это гораздо более на
основе тех движений, какие, я вижу, назревают во внешнем мире.
Близятся критические времена, во всем уже сказываются их
приметы, мир намерен вновь переместить свой центр тяжести.
Готовится перемена власти, она не может совершиться без войн и
насилия; угроза не только миру, но жизни и свободе идет с
далекого Востока. Как бы ни тщились наша страна и ее политики
соблюдать нейтралитет, как бы ни был единодушен наш народ (чего
в действительности нет) в своем желаний сохранить все в прежнем
положении и оставаться верным идеалам Касталии, все будет
напрасно. Уже сегодня довольно отчетливо раздаются голоса
отдельных членов парламента о том, что Касталия -- слишком
большая роскошь для нашей страны. Как только дело дойдет до
серьезных военных приготовлений, хотя бы только ради обороны,
-- а это произойдет довольно скоро, -- нашей стране придется
прибегнуть к строжайшей экономии и, несмотря на самое
благожелательное отношение к нам правительства, большинство
этих мер неминуемо заденет и нас... Мы горды тем, что Орден и
незыблемость духовной культуры, им обеспечиваемая, требуют от
страны довольно скромных затрат. В сравнении с другими эпохами,
например, ранне фельетоннстической, с ee роскошно
содержавшимися высшими школами, с ее бесчисленными тайными
советниками , и дорогостоящими институтами, эти жертвы
действительно невелики, и уж совсем ничтожны, если сравнить их
с теми средствами, какие поглощались в воинственную эпоху
войной и подготовкой к ней. Но именно эта подготовка к войне в
скором времени сделается опять высшим законом, в парламенте
вновь одержат верх генералы, и, если народ будет поставлен
перед выбором -- пожертвовать Касталией или же подвергнуть себя
опасности войны и погибели, легко предвидеть, как и за что он
будет голосовать. И тогда, безо всякого сомнения, возобладает
воинственная идеология, она с особой силой завладеет молодежью,
возобладает мировоззрение лозунгов, под знаком которых ученые и
ученость, латынь и математика, просвещенней культура духа лишь
постольку будут иметь право на существование, поскольку они