тем, что этот воздух и эта земля даны нам не навечно, что
воздуха нам может когда-нибудь не хватить, что земля может
ускользнуть у нас из-под ног. Нам выпало счастье безмятежно
жить в маленьком, чистом и ясном мире, и большинство из нас
живет, как это ни покажется странным, в ложном представлении,
будто мир этот существовал извечно и мы рождены в нем. Я сам
прожил молодые годы в этой весьма утешительной иллюзии, между
тем как я твердо знал правду, а именно, что я в Касталии не
родился, а взят был сюда Коллегией и здесь воспитан, что
Касталия, Орден, Коллегии, институты, архивы. Игра -- все это
отнюдь не существует извечно и сотворено не природой, а
представляет собой позднее, благородное и наравне со всем
искусственным преходящее создание человеческой воли. Все это
было мне прекрасно известно, но не представлялось реальным, я
просто не думал об этом, закрывал на это глаза, и я знаю, что
более трех четвертей из нас до самой смерти будут жить и
закончат свои дни в этом странном и приятном заблуждении.
Но подобно тому, как сотни и тысячи лет тому назад мир
существовал без Ордена, без Касталии, так он будет существовать
без них и впредь. И если я сегодня напоминаю своим коллегам и
высокочтимой Коллегии об этом факте, об этой азбучной истине, и
предлагаю им наконец обратить внимание на грозящие нам
опасности, если я, стало быть, на какое-то время беру на себя
роль пророка, увещевателя и проповедника, роль неприятную и
легко возбуждающую насмешки, то я готов принять на себя эти
насмешки, но все же надеюсь, что большинство из вас дочитает
мое Послание до конца, а кое-кто даже в некоторых пунктах со
мной согласится. И это уже очень много.
Такое установление, как нашу Касталию, эту маленькую
республику духа, подстерегают опасности равно изнутри и извне.
Внутренние опасности, по крайней мере, некоторые из них, мы
знаем, наблюдаем и умеем с ними бороться. Время от времени мы
удаляем из наших элитарных школ отдельных учеников, ибо
открываем в них неистребимые качества и склонности, делающие их
непригодными и вредными для нашего сообщества. Мы надеемся, что
большинство из них не сделаются от этого неполноценными людьми,
они только не приспособлены к жизненному укладу Касталии;
возвратившись в мир, они обретут более подходящие для себя
условия и станут полезными и достойными людьми. Наша практика в
этом отношении вполне себя оправдала, и в целом о пашем
сообществе можно суверенностью сказать, что оно ревностно
оберегает свое достоинство и самодисциплину и вполне отвечает
своей задаче -- быть высшим слоем, сословием аристократов духа
и непрерывно взращивать для него новое пополнение. Среди нас,
надо полагать, встречается не больше недостойных или
равнодушных, нежели это естественной допустимо. Не столь
благополучно обстоит дело со свойственным Ордену самомнением, с
той сословной надменностью, к которой приводит любой
аристократизм, любое привилегированное положение и которая
справедливо или несправедливо ставится в вину всякой
аристократии. История общественного развития всегда
сопровождалась попытками образовать привилегированный слой,
который возглавляет и венчает общество; создание своего рода
аристократии, господства избранных, по-видимому, представляет
истинную, хотя и не всегда открыто признаваемую цель и идеал
всякого опыта общественного развития. Испокон века любая
власть, будь то монархическая или анонимная, была готова
поддерживать нарождающуюся аристократию, оберегая ее и одаривая
привилегиями, независимо от того, какая эта аристократия --
политическая или нет, аристократия по рождению или возникшая в
результате отбора и воспитания. Испокон века поощряемая властью
аристократия крепла под этим солнцем, но такая жизнь под
солнцем, такое привилегированное положение на определенной
ступени развития неизбежно превращались в соблазни создавали
предпосылки для разложения. Если рассматривать наш Орден как
аристократию и с этой точки зрения попытаться проверить,
насколько наше отношение к народу, к миру в целом оправдывает
наше особое положение, насколько мы уже охвачены и поражены
характерными болезнями аристократий -- высокомерием,
надменностью, сословным чванством, всезнайством, охотой жить на
чужой счет, -- у нас уже могут возникнуть некоторые сомнения.
Допустим, нынешний касталиец послушен законам Ордена,
трудолюбив, духовно утонченно часто ли он умеет видеть свое
место внутри структуры народа, мира, мировой истории? Разумеет
ли он, в чем основа его существований, способен ли он ощутить
себя всего лишь листком, цветком, ветвью или корнем живого
организма, подозревает ли он, какие жертвы приносит ради него
народ, доставляя ему пропитание и одежду, обеспечивая ему
возможность получить образование и предаваться всевозможным
научным занятиям? И много ли он думает о смысле нашего
существования и нашего особого положения, имеет ли он
правильное представление, о целях нашего Ордена и нашей, жизни?
Допуская исключение, многие и славные исключения, я склонен
навое эти вопросы ответить отрицательно. Средний касталиец
смотрит на мирянина и профана, возможно, и без презрения, без
зависти, без злобы, но он не относится к нему как к брату, не
видит в нем своего кормильца, не желает нести ни малейшей
ответственности за то, что происходит там, в большом мире.
Целью своей жизни он полагает культивирование науки ради нее
самой или же просто приятные прогулки в садах образованности,
охотно выдаваемой им за универсальную, хотя она, по сути, не
такова. Короче, наше касталийское просвещение, возвышенное и
благородное, которому я, разумеется, многим обязан, для
большинства тех, кто им обладает, не являются орудием или
инструментом, не направлено на активные цели, не служит
сознательно большим и глубоким задачам, но в некоторой степени
служит лишь для самоуслады и самовосхваления, для формирования
и культивирования различных интеллектуальных специальностей.
Мне известно, что у нас есть много цельных и в высшей степени
достойных касталийцев, не желающих ничего иного, как служить
делу; это взращенные нами учителя, особенно те, кто трудится за
пределами Касталии, вдали от мягкого климата и духовной
изнеженности Провинции, кто ведет в мирских школах свою
самоотверженную и неоценимо важную работу. Эти честные учителя,
работающие вне Касталии строго говоря, -- единственные среди
нас, кто действительно оправдывает назначение Касталии, и
только их трудами мы отплачиваем стране и народу за все то
хорошее, что они для нас делают. Первейший и священнейший долг
наш состоит в том, чтобы хранить и беречь для нашей страны и
для всего мира тот духовный фундамент, который, как оказалось,
является и весьма действенной основой этики, а именно: дух
истины, на котором, кроме всего прочего, зиждется и
справедливость. Это, конечно, ведомо каждому члену Ордена, но,
заглянув в себя поглубже, большинство из нас будет вынуждено
признать, что благоденствие мира, сохранение честности и
чистоты духа за пределами нашей, содержащейся в такой чистоте
Провинции отнюдь не является для нас важнейшей целью и вообще
не очень нас интересует; мы полностью предоставили мужественным
учителям, работающим вне Провинции, погасить наш долг миру и
хотя бы отчасти оправдать привилегию наших мастеров Игры,
астрономов, музыкантов, математиков наслаждаться всеми
интеллектуальными благами. Из той же нашей надменности, того же
кастового духа, о которых уже говорилось, вытекает, что мы не
особенно задумываемся, заслужили ли мы эти привилегии своим
трудом; немало наших собратьев считают особой своей заслугой
выполнение предписанных Орденом материальных ограничений в
образе жизни, словно это их добродетель, словно это делается
исключительно ради них самих, между тем как это лишь
минимальная отдача за то, что страна обеспечивает наше
касталийское существование.
Я ограничусь указанием именно на эти внутренние опасности
и ущерб, они немаловажны, хотя в спокойные времена они еще
долгое время не стали бы для нас реальной угрозой. Однако мы,
касталийцы, зависим не только от нашей морали и нашего разума,
но в большой степени и от положения в стране, и от воли народа.
Мы едим свой хлеб, работаем в своих библиотеках, строим себе
школы и архивы, но если народ больше не захочет или не сможет
давать нам средства на это, если страна обеднеет, начнется
война или разразятся другие бедствия, нашей жизни и ученой
деятельности в единое мгновение придет конец. Может настать
день, когда страна посмотрит на свою Касталию и ее культуру как
на роскошь, которую она уже не может больше себе позволить, и,
вместо того чтобы добродушно гордиться нами, отринет нас как
бездельников и вредителей, как лжеучителей и врагов -- вот
каковы опасности, подстерегающие нас извне.
Если бы я попытался разъяснить все это среднему
касталийцу, мне пришлось бы прежде всего обратиться за
примерами к истории, и при этом я бы натолкнулся на известного
рода пассивное сопротивление, на известного рода, если угодно,
ребяческое непонимание и безучастность. Интерес к всемирной
истории у нас, касталийцев, как вы знаете, крайне слаб,
большинство из нас обнаруживает не только отсутствие такового
интереса, но даже несправедливое и, я бы сказал, неуважительное
отношение к истории. Такое рожденное равнодушием и чувством
превосходства небрежение к всемирной истории нередко возбуждало
во мне желание исследовать причины этого феномена, и я пришел к
выводу, что их имеется две. Во-первых, мы считаем исторические
факты попросту маловажными, имеющими второстепенное значение,
-- я, конечно, разумею не историю духа и культуры, к ней мы
относимся с полным уважением; всемирная история, по мнению
касталийцев, это цепь жестоких схваток за власть, за богатство,
земли, сырье, деньги -- словом, за ценности материальные и
квантитативные, то есть, с нашей точки зрения, низменные и даже
достойные презрения. Для нас семнадцатое столетие есть эпоха
Декарта, Паскаля, Фробергера, Шютца, а не Кромвеля или же
Людовика XIV. Вторая причина нашего нерасположения к всемирной
истории кроется в нашем традиционном и по большей части, как я
полагаю, обоснованном недоверии к определенному методу
рассмотрения и интерпретации исторических фактов в эпоху
упадка, еще до основания нашего Ордена, -- методу, к которому
мы с самого начала не питали ни малейшего доверия: это так
называемая философия истории, наивысший расцвет ее и
одновременно наиопаснейшее влияние мы находим у Гегеля, причем
в следующем столетии эта философия привела к самой недопустимой
фальсификации и пренебрежению духом истины. Пристрастие к так
называемой философии истории мы считаем одной из главных примет
эпохи падения духа и крупнейших политических схваток и борьбы
за власть, той эпохи, что мы иногда называем "воинственным
веком", чаще всего "фельетонистической эпохой"{1_1_0_04}. На
развалинах этой эпохи, из борьбы за преодоление ее духа или ее
бездуховности и возникла наша современная культура, возникли
Орден и Касталия. В своем духовном высокомерии мы относимся ко
всемирной истории, особенно к новейшей, примерно так, как,
скажем, древнехристианский аскет и пустынник взирал на театр
мирской суеты. История представляется нам ареной борьбы
вздорных мод, звериных страстей, похоти, алчности и
