деньги, он участвует в борьбе различных каст, семей, партий,
газет, борьбе, не знающей пощады. Но зато он свободен завоевать
себе успех, достаток и стяжать ненависть тех, кто этого успеха
не стяжал, и наоборот. С учеником школ элиты, который
становится членом Ордена, ничего подобного не случается. Он не
"избирает" себе специальности. Он не мнит себя способным лучше
разобраться в своих талантах, нежели его учителя. В иерархии
его ставят на то место, которое для него избирают вышестоящие,
они же определяют его функции, если, разумеется, все это не
происходит в обратном порядке, то есть свойства, способности и
ошибки ученика сами не заставляют учителей ставить его на тот
или иной пост. Но при этой мнимой несвободе каждый electus,
пройдя первый курс, обладает предельной свободой: в то время
как человек "свободно" избранной профессии вынужден проходить
весьма негибкий курс наук с негибкой системой экзаменов, для
него, как только он начинает учиться самостоятельно, свобода
простирается весьма далеко. Имеются многие студенты, которые по
своей воле всю жизнь посвящают самым немыслимым и даже
сумасбродным занятиям, и никто не чинит им препятствий, если
они не преступают границ морали.
Проявивший педагогический дар используется как педагог,
воспитатель по призванию, как таковой; переводчик--как
переводчик, каждый находит себе место, где он может служить и в
своем служении чувствовать себя свободным. К тому же он на всю
жизнь избавлен от той "свободы", которая на деле означает столь
страшное рабство. Он ничего не знает о погоне за деньгами, о
борьбе за славу, за власть, он не знает ни партий, ни
раздвоенности между личностью и должностью, между частным и
общественным, не знает зависимости от успеха. Итак, ты видишь,
сын мой: когда говорят о свободных профессиях, то слово
"свобода" звучит довольно курьезно.
Прощание с Эшгольцом далось Кнехту нелегко. Если прожитое
им до той поры можно назвать счастливым детством, радостным и
гармоническим подчинением, почти не знающим сомнений, то теперь
наступил период борьбы, развития и сомнений. Кнехту было около
семнадцати лет, когда ему сообщили, что вскоре его, вместе с
несколькими однокашниками, переведут в школу следующей ступени,
и, конечно же, начиная с этого мгновения, для избранников не
было более важного и более часто обсуждаемого вопроса, чем
вопрос о том, куда каждого из них переведут. В соответствии с
традицией, им сообщили о переводе только за несколько дней до
отъезда, а период между выпускным праздником и самим отъездом
считался каникулами. Именно в эти каникулы с Кнехтом произошло
нечто прекрасное: Магистр музыки пригласил Иозефа к себе в
гости, предложив совершить это небольшое путешествие пешком. То
была редкая и большая честь. Вместе с другом выпускником -- ибо
Кнехт еще числился в Эшгольце, а ученикам этой ступени не
разрешалось путешествовать в одиночку -- он отправился в одно
прекрасное раннее утро навстречу лесам и горам, и когда
наконец, после трехчасового подъема по лесистой тропинке, они
достигли открытого плато на одной из вершин, то как на ладони
увидели далеко внизу свой маленький Эшгольц, который легко
можно было узнать по темнеющей группе исполинских деревьев и
прямоугольнику газонов с зеркалами прудов, по высокому зданию
школы, подсобным корпусам, по деревушке и знаменитой ясеневой
роще{2_1_013}. Долго оба юноши смотрели вниз; многие из нас еще
помнят этот чарующий вид, ведь тогдашний не очень отличался от
нынешнего, ибо здания восстановлены после большого пожара почти
без изменений, а из пяти деревьев три не пострадали. Юные
путешественники видели под собой родную школу, с которой им
предстояло распроститься навсегда, и у обоих защемило сердце.
-- Мне кажется, я никогда не знал, как это красиво, --
произнес наконец спутник Иозефа. -- А может быть, это просто
оттого, что я впервые вижу нечто, с чем мне предстоит
расстаться, что я должен покинуть?
-- Ты прав, -- ответил Кнехт, -- то же самое происходит со
мной. Но, по-моему, если мы даже и уедем отсюда, это не значит,
что мы на самом деле покинем Эшгольц. По-настоящему его
покинули только те, что ушли от нас навсегда, как тот
Отто{2_1_014}, который сочинял такие смешные латинские стихи,
или наш Шарлемань{2_1_014}, умевший так долго плавать под
водой, и все другие. Те-то распростились по-настоящему, ушли
навсегда. Я уже давно не вспоминал о них, а сейчас вот
вспомнил. Ты волен смеяться, но в этих отпавших от нас для меня
есть что-то привлекательное, как в мятежном ангеле Люцифере
есть что-то величавое. Может быть, они и сделали ложный шаг,
вернее, их шаг вне всякого сомнения ложен, и все же они нечто
сделали, совершили, осмелились на прыжок, а для этого нужна
отвага. А мы, все остальные, -- мы были терпеливы, прилежны,
разумны, но мы ничего не совершили, не прыгнули!
-- Не знаю, -- заметил спутник, -- некоторые из них ни на
что не осмелились и ничего не сделали, а просто-напросто
лентяйничали, пока их не исключили. Но, может быть, я не так
тебя понял? Что ты, собственно, имел в виду, когда говорил о
"прыжке"?
-- Я имел в виду способность оторваться по-настоящему,
решиться на что-то всерьез, ну, понимаешь, взять да и прыгнуть!
Я вовсе не мечтаю прыгнуть назад, в мою прежнюю родину, в мою
прежнюю жизнь, она меня не привлекает, да я ее и забыл совсем.
Но вот чего я действительно хотел бы -- это, когда настанет час
и надо будет оторваться и прыгнуть, прыгнуть не назад, не вниз,
а вперед, в более высокое.
-- Что же, к нему-то мы и направляемся. Эшгольц -- первая
ступень, следующая будет более высокой, и в конце концов нас
ждет принятие в Орден.
-- Да, ты прав. Но я не о том. В путь, amice{2_1_011},
шагать так приятно, моя хандра и пройдет. А то мыс тобой что-то
приуныли.
Этими словами и этими настроениями, о которых нам поведал
его тогдашний спутник, возвещала о себе бурная пора юности
Кнехта.
Два дня шли юные путешественники, прежде чем добрались до
тогдашнего местожительства Магистра музыки, расположенного
высоко в горах Монпора, где Магистр как раз вел в стенах
бывшего монастыря курс для капельмейстеров. Спутника Иозефа
поместили в гостевой, а Кнехту отвели маленькую келью в жилище
Магистра. Не успел Иозеф скинуть рюкзак и умыться с дороги, как
хозяин уже вошел к нему. Почтенный старик протянул юноше руку и
с легким вздохом опустился на стул, несколько мгновений он
сидел, закрыв глаза, как всегда, когда очень уставал, а затем,
ласково посмотрев на Иозефа, проговорил:
-- Извини, пожалуйста, я плохой хозяин. Ты ведь с дороги,
вероятно, устал. Честно говоря, я тоже, день у меня сегодня
перегружен, но если ты еще не хочешь спать, мне хотелось бы
часок посидеть с тобой. Тебе разрешено провести здесь два дня,
а завтра ты можешь пригласить отобедать с нами и своего
товарища, но, к сожалению, много времени я не смогу тебе
уделить, надо постараться выкроить хотя бы несколько часов. Ну
как, сразу и начнем?
Он повел Кнехта в просторную сводчатую келью, в которой не
было ничего, кроме старого фортепиано и двух стульев. На них
они оба и сели.
-- Скоро тебя переведут в школу следующей ступени, --
начал Магистр, -- там ты узнаешь много нового и очень
интересного, так сказать, пригубишь и Игры стеклянных бус. Все
это очень хорошо и важно, но одно важнее прочего: ты научишься
медитации. Иногда кажется, что все это умеют, но ведь не всегда
удается проверить. Мне хотелось бы, чтобы ты научился этому
особенно хорошо, так же хорошо, как музыке, все остальное
придет тогда само собой. Поэтому я намерен первые несколько
уроков преподать тебе сам, это и было целью моего приглашения.
Итак, сегодня, завтра и послезавтра мы с тобой по часу посвятим
медитации и притом -- о музыке. Сейчас тебе подадут кружку
молока, чтобы голод и жажда тебя не отвлекали, а поужинаем мы с
тобой позднее. В дверь постучали, в келью внесли кружку молока.
-- Пей медленно, глоток за глотком, -- предупредил старик, --
не торопись и ничего не говори.
И Кнехт очень медленно, по одному глотку пил холодное
молоко, а напротив сидел глубоко чтимый им старик. Он снова
прикрыл глаза, лицо его казалось совсем старым, но приветливым:
оно было исполнено умиротворенности, светилось внутренней
улыбкой, учитель погрузился в собственные мысли, как усталый
путник погружает ноги в воду. От него исходил покой. Кнехт
чувствовал это и сам понемногу успокаивался.
Но вот Магистр повернулся к инструменту и опустил руки на
клавиши. Сыграв тему, он, варьируя, стал ее развивать, кажется,
это была пьеса кого-то из итальянских мастеров. Юному гостю
Магистр велел представить себе эту музыку как танец, как
непрерывную цепь упражнений на равновесие, как
последовательность меньших или больших шагов от центра некой
оси симметрии и все свое внимание сосредоточить на том, какие
фигуры образуют эти шаги. Он еще раз сыграл тему, затем умолк,
словно задумавшись над ней, проиграл ее снова и замер с
полуопущенными веками, опустив руки на колени, как бы мысленно
повторяя мелодию и вслушиваясь в нее. Ученик тоже прислушивался
к мелодии в своей душе, видел перед собой обрывки нотных линий,
видел, как нечто движется, мерно ступает, кружится в танце и
зыблется. Он старался распознать эти движения и прочитать их,
как читают замысловатые круги, описываемые птицей в полете. Но
фигуры путались, терялись, он должен был начать сначала, на
мгновение его оставила сосредоточенность, и он сразу рухнул в
пустоту, в замешательстве посмотрел вокруг, увидел тихое,
самоуглубленное лицо учителя, невесомо мерцающее в сумерках,
почувствовал себя возвращенным в те духовные пространства, из
которых было выпал. И снова полилась музыка, он отмерял ее
шаги, видел линии ее движения, смотрел и мысленно устремлялся
вослед ногам незримых танцоров...
Иозефу показалось, что прошли многие, часы, прежде чем он
опять потерял нить, снова почувствовал, что сидит на стуле,
увидел циновку на каменном полу, последний отблеск сумерек за
окном. Вдруг он ощутил на себе чей-то взгляд, поднял голову и
встретился глазами с Магистром, внимательно смотревшим на него.
Магистр еле заметно кивнул, проиграл одним пальцем пианиссимо
последнюю вариацию итальянской пьесы и поднялся.
-- Оставайся здесь, -- сказал он, -- я скоро вернусь.
Найди эту тему еще раз в себе, внимательно следи за фигурами.
Но не принуждай себя, это всего лишь игра. Если ты заснешь при
этом, тоже не беда.
И он ушел, ему надо было еще сделать что-то оставшееся от
переполненной программы трудового дня, работу не легкую и не
очень приятную, не такую, какую бы он себе пожелал. Среди
слушателей курса попался даровитый, но тщеславный и заносчивый
человек, с ним-то и надо было побеседовать, заставить его
отказаться от дурных замашек, доказать ему его неправоту,
выказать ему свою заботу, но и свое превосходство, любовь, но и
авторитет. Магистр вздохнул. И почему это невозможно -- раз и
навсегда навести порядок в этом мире, почему никто не в силах
избежать давно известных заблуждений! И почему все вновь и
вновь надо сражаться с одними и теми же ошибками, выпалывать
одни и те же сорняки! Талант без нравственной основы,
виртуозность без иерархии, то, что некогда, в
фельетонистическую эпоху{1_1_0_04} господствовало над
музыкальной жизнью, то, что было искоренено и преодолено
движением музыкального ренессанса, -- все это снова зеленело и
