нотным линейкам, бусины -- значениям нот, и Перро таким образом
строил из стеклянных шариков целые музыкальные фразы, развивал
им самим сочиненные темы, изменял, транспонировал их,
преобразовывал и противопоставлял им другие.
В подобной технике сначала усматривали лишь забаву, но
ученикам она пришлась по вкусу, очень скоро ей стали подражать,
она вошла в моду, в том числе и в Англии. Некоторое время эта
музыкальная игра-упражнение практиковалась в таком
мило-забавном виде. Впоследствии, как оно часто бывает,
нововведение, которому суждено было прожить долгую жизнь и
сыграть весьма значительную роль, получило свое название по
давно забитому пустяку. И поныне то, во что превратилась игра
членов семинара и нанизанный на проволоку примитивный бисер
Перро, носит ставшее уже народным и общеизвестным наименование
-- Игра в бисер, или Игра стеклянных бус.
Не прошло и двух или трех десятилетий, как Игра утратила
свою популярность среди студентов, изучавших музыку, но тем
большую приобрела среди математиков; на протяжении длительного
периода характерной чертой истории Игры было как раз то, что ее
перенимали и развивали предпочтительно те науки, или наука,
которые переживали свой расцвет или свое возрождение. У
математиков Игра приобрела чрезвычайно большую гибкость и
утонченность и даже какое-то подобие осознания самой себя и
своих возможностей, -- процесс, протекавший параллельно общему
развитию культурного самосознания, которое к тому времени
преодолело великий кризис и, как пишет Плиний Цигенхальс, "со
скромной гордостью приняло свой удел -- принадлежать поздней
культуре, как, например, принято говорить о поздней античности,
веке александрийского эллинизма".
Таковы слова Цигенхальса. Мы же попытаемся теперь
закончить беглый обзор истории Игры. Перейдя из музыкальных
семинаров в математические (переход этот совершился во Франции
и Англии, пожалуй, даже раньше, чем в Германии), Игра была уже
настолько развита, что при помощи особых знаков и аббревиатур
могла выражать математические процессы; мастера, развивая эти
знаки, передавали друг другу абстрактные формулы, сообщали
эволюционные ряды и варианты развития своих дисциплин. Эта
математико-астрономическая игра в формулы требовала большого
внимания и предельной сосредоточенности; среди тогдашних
математиков репутация хорошего мастера Игры ставилась весьма
высоко и была тождественна репутации отличного математика.
Почти все науки в разные периоды перенимали Игру и
подражали ей, то есть приспосабливали ее к своему предмету
знаний, что особо засвидетельствовано для областей классической
филологии и логики. Аналитический разбор музыкальных значений
привел к тому, что музыкальные фразы удалось выразить в
физических и математических формулах. Несколько позднее и
филология стала прибегать к подобному методу, обозначая
языковые образования особыми формулами, как физика обозначает
процессы, происходящие в природе; затем этот же метод
подхватила эстетика изобразительных искусств, где архитектуру и
математику давно уже связывали подобные узы. Полученные таким
образом абстрактные выражения позволяли вскрывать все новые и
новые взаимосвязи, аналогии и соответствия. Приспосабливая для
себя Игру в бисер, каждая наука создавала свой язык Игры,
состоящий из формул, аббревиатур и всевозможных комбинаций того
и другого. Элита интеллектуальной молодежи облюбовала Игры с
рядами и диалогами формул. Игра была не только отдыхом и
упражнением -- она рождала концентрированное ощущение
дисциплины духа; особенно математики отличались аскетической и
спортивной виртуозностью и строгостью формы в Игре, находя в
ней истинное наслаждение, что в немалой степени помогло им
тогда уже отказаться от мирских радостей и стремлений. Таким
образом, Игра стеклянных бус имела большое значение для полного
и окончательного преодоления фельетонизма, а также для
пробуждения той новой радости четких и виртуозных упражнений
интеллекта, которой мы обязаны возникновением новой дисциплины
духа прямо-таки монашеской строгости. Мир преобразился.
Духовную жизнь века фельетона можно сравнить с выродившимся
растением, растратившим все свои соки на гипертрофированные
наросты, последующие же попытки исправить положение -- со
срезанием растения до самого корня. Молодые люди,
намеревавшиеся посвятить себя интеллектуальным занятиям,
понимали теперь под этим не стремление поскорее нахватать
обрывки знаний в высшем учебном заведении, где именитые и
весьма велеречивые, но лишенные какого бы то ни было авторитета
профессора преподносили им остатки того, что некогда называлось
высшим образованием; теперь учиться им приходилось столь же
упорно, пожалуй, еще упорней и с еще большей методичностью, чем
некогда инженерам в политехнических учебных заведениях. Теперь
им предстояло подниматься по крутой тропе знаний, они должны
были очистить и отточить свои мыслительные способности при
помощи математики и схоластических упражнений по Аристотелю,
сверх того должны были научиться полному отречению от всех
благ, столь заманчивых для целого ряда поколений ученых,
как-то: от быстрого и легкого добывания денег, от славы и
общественных почестей, от похвалы газет, от браков с дочерьми
банкиров и фабрикантов, от материальных благ, изнеженности и
роскоши. Поэты, издающиеся огромными тиражами, обладатели
Нобелевских премий и загородных вилл, знаменитые врачи,
увешанные орденами и пользующиеся услугами ливрейных лакеев,
члены академий с богатыми женами и блестящими салонами, химики,
состоящие членами наблюдательных советов промышленных
предприятий, философы -- владельцы фельетонных фабрик, читавшие
зажигательные доклады в переполненных аудиториях, срывавшие
аплодисменты и принимавшие букеты, -- все эти фигуры исчезли и
доныне не возвращались. Необходимо признать, что и теперь
встречается немало одаренных молодых людей, которые завидуют
вышеперечисленным, однако путь к общественному признанию,
почету, славе и комфорту ведет теперь не через аудитории,
семинары и докторские диссертации: низко павшие
интеллектуальные профессии обанкротились тогда в глазах всего
мира, но зато вновь обрели безоговорочно-аскетическую
преданность духу. Тем талантам, что стремились к блеску и
поклонению, пришлось отвернуться от постылой и неблагодарной
духовности и посвятить себя другим видам деятельности, где их
уделом стало добывание денег и благополучия.
Подробный рассказ о том, каким образом дух, после своего
очищения, утвердился и в государстве, завел бы нас чересчур
далеко. Опыт показал, что достаточно было немногим поколениям
проявить беспринципность и расхлябанность в духовной сфере, как
это сразу нанесло чувствительный урон практике, все реже и реже
стали встречаться подлинное мастерство и сознание
ответственности среди интеллектуальных профессий, в том числе и
технических, так что пестование духа в государстве и среди
народа, и прежде всего всю систему образования, пришлось
постепенно монополизировать интеллектуальной злите. Недаром и
ныне почти во всех странах Европы образование, коль скоро оно
не осталось под опекой Римской церкви, перешло в руки тех
анонимных орденов, члены которых рекрутируются из этой элиты. И
как бы порой ни претили общественному мнению строгость и
пресловутое высокомерие этой касты, как бы отдельные лица ни
ополчались против нее -- руководство ее непоколебимо, и
держится оно не только благодаря своей целостности, отказу от
всех благ и прерогатив, кроме духовных, но и благодаря давно
уже ставшему всеобщим пониманию: столь строгая школа неизбежна
и необходима для самого существования цивилизации. Теперь уже
все знают, во всяком случае догадываются: если мысль утратила
свою чистоту и остроту, если духу не воздается должное, то
вскоре и автомобиль не тронется с места, и корабль собьется с
курса, лишатся своего авторитета как счетная линейка инженера,
так и банки или биржи, наступит хаос. Однако прошло немало
времени, прежде чем пробило себе дорогу убеждение в
необходимости и для внешней стороны цивилизации, для техники,
промышленности, торговли -- единой основы в виде
интеллектуальной нравственности и честности.
В то время Игре стеклянных бус недоставало одного:
универсальности, способности парить над факультетами.
Астрономы, эллинисты, латинисты, схоласты, консерваторцы играли
в свои духовно упорядоченные игры, но каждый факультет, каждая
дисциплина и ее ответвления имели свой язык Игры и свою систему
правил. Понадобилось не менее полувека, прежде чем был сделан
первый шаг к преодолению столь узких рамок. Причины подобной
медлительности были скорее морального порядка, чем формального
и технического: средства для преодоления таких барьеров нашлись
бы, но строгая этика вновь утвердившейся интеллектуальности
порождала пуританский страх перед allotria{1_1_03}, перед
смешением дисциплин и категорий, глубокий и вполне оправданный
страх перед возвратом к греху верхоглядства и фельетонизма.
То был поистине подвиг, подвиг одного человека, чуть ли не
сразу же приведший Игру в бисер к осознанию своих возможностей,
а вместе и на порог универсальности. И на сей раз Игра
оказалась обязанной подобным успехом своей связи с музыкой.
Один швейцарский музыковед и притом страстный любитель
математики придал Игре совершенно новый попорот, открыв для нее
возможность наивысшего расцвета. Гражданское имя этого великого
человека уже невозможно установить-- в его время культ великих
людей в сфере духа давно уже был преодолен, в историю же
швейцарец вошел под именем Lusor (или: Joculator)
Basiliensis{1_1_04}. Изобретение его, как и всякое изобретение,
безусловно, было его личным достижением и благодатью, однако
возникло оно отнюдь не из приватных побуждений и потребностей,
оно родилось благодаря воздействию куда более сильных
импульсов. В его времена среди людей духа повсюду жила
настоятельная потребность в средствах выражения для новых
смыслов: тосковали по философии, по синтезу, почитавшаяся
доселе за счастье полная сосредоточенность на своей дисциплине
перестала удовлетворять, то одни, то другой ученый прорывал
цеховые рамки и пытался выйти к общезначимому. Распространялась
мечта о новом алфавите, о новом знаковом языке, который
позволил бы закреплять и сообщать другим новый интеллектуальный
опыт. Особенно ярким свидетельством этого представляется нам
труд одного парижского ученого, вышедший в те годы под
заголовком "Увещание из Китая". Автор этого сочинения, при
жизни многими почитавшийся за некоего Дон-Кихота, впрочем
видный ученый в своей области -- китайской филологии,
указывает, какие опасности навлекают на себя наука и духовная
культура при всей их стойкости, если они отказываются от
разработки международного языка знаков, -- языка, который,
подобно китайским иероглифам, позволил бы, не изгоняя личную
фантазию и изобретательность, графически изображать самое
сложное содержание и вместе с тем был бы доступен пониманию
ученых всего мира. Важнейший шаг к удовлетворению этого
требования и совершил Joculator Basiliensis. Он разработал для
Игры стеклянных бус основы нового языка знаков и формул, в
котором в равной мере уделялось внимание математике и музыке и
