выпускной экзамен высшей школы, особенно школы элиты, однако --
так оно было раньше, так молчаливо предполагается и теперь --
необходимы также и более чем средние успехи в одной из ведущих
отраслей наук или же в музыке.
Почти каждый из пятнадцатилетних учеников школы элиты
мечтает когда-нибудь стать членом Комиссии Игры или даже
Магистром Игры. Но уже среди докторантов лишь ничтожная часть
тешит себя честолюбивой мечтой активно служить Игре и ее
дальнейшему развитию. Зато все эти приверженцы Игры прилежно
упражняются в теории, в медитации, а во время "больших Игр"
составляют тот тесный круг благоговейных и преданных Игре
участников, которые и придают публичным Играм торжественный
характер, предохраняя их от превращения в некое декоративное
действо. Для этих подлинных знатоков и ценителей Игры Magister
Ludi -- некий государь или первосвященник, чуть ли не божество.
Но для каждого самостоятельного мастера и тем паче для
Магистра Игра стеклянных бус есть прежде всего музицирование,
примерно в духе тех слов, которые сказал однажды Иозеф Кнехт
относительно сущности классической музыки:
"Мы почитаем классическую музыку за некий экстракт и
средоточие нашей культуры, ибо она есть наиболее отчетливый и
характерный жест последней. В этой музыке мы видим наследство
античности и христианства, дух светлого и мужественного
благочестия, непревзойденную рыцарскую этику. Ведь в конце
концов каждое классическое самовыражение культуры есть
свидетельство определенной этики, есть доведенный до
пластической выразительности прообраз человеческого поведения.
Между 1500 и 1800 годами сочинялась всякая музыка, стили и
средства ее были весьма различны, однако дух или, вернее,
этическое содержание ее было одним и тем же. Позиция человека,
нашедшая свое выражение в классической музыке, повсюду одна и
та же, она основана на одном и том же виде познания жизни,
стремится к одному и тому же виду превосходства над случайным.
Основные черты классической музыки: знание о трагизме
человеческого бытия, приятие человеческого удела, мужество и
ясность! Будь то грация менуэта Генделя или Куперена, или
сублимированная до нежного жеста чувственность, как у многих
итальянцев или у Моцарта, или тихая, сосредоточенная готовность
к смерти, как у Баха, -- это неизменно некое противление, некая
неустрашимость, некое рыцарство, и во всем этом отзвук
сверхчеловеческого смеха, бессмертной ясности. Да прозвучит это
и в наших играх, во всей нашей жизни, во всем, что мы творим и
претерпеваем".
Слова эти были записаны одним из учеников Кнехта. Ими мы и
завершаем наш опыт об Игре в бисер.
ПРИЗВАНИЕ
О происхождении Иозефа Кнехта нам ничего не удалось
узнать. Подобно многим другим ученикам элитарных школ, он или
рано осиротел, или же бил изъят из неблагоприятной среды и
усыновлен Воспитательной Коллегией. Как бы то ни было, судьба
избавила Кнехта от конфликта между семьей и школой, тяжким
бременем ложащегося на юношеские плечи высокоодаренных молодых
людей, затрудняя им вступление в Орден, а порой и наделяя
упрямым и своеобычным характером. Кнехт был одним из
счастливцев, словно рожденных и предопределенных для Касталии,
для Ордена, для службы в Воспитательной Коллегии, и хотя он и
сталкивался со сложными проблемами духовной жизни, трагедию,
которую суждено пережить всем посвященным, он пережил без
надрыва. Впрочем, не трагедия эта сама по себе соблазнила нас
посвятить личности Иозефа Кнехта столь обстоятельные изыскания,
но скорей -- та тихая, просветленная, лучащаяся ясность, с
какой он творил свою судьбу, осуществлял свой дар, свое
назначение. Как и у всякого выдающегося человека, был и у него
свой daimoniоn{2_1_01}, свой amor fati{2_1_02}, однако его amor
fati предстает свободным от мрачности и фанатизма. Разумеется,
не дано заглянуть в сокровенное, и мы не должны забывать: даже
самый беспристрастный, предельно объективный летописец --
всегда поэт, а история, изложенная на бумаге, -- всегда поэзия,
ее третье измерение есть вымысел. Мы ведь совершенно не знаем,
радостно или мучительно жилось, если взять самые прославленные
примеры, -- Иоганну Себастьяну Баху или Вольфгангу Амадею
Моцарту. Моцарт являет нам необычайно трогательное, поражающее
до глубины души обаяние рано созревшего гения, Бах же --
воспитующе утешительное приятие страданий и смерти как
отеческой воли бога. Но ведь все это мы усматриваем не из их
биографий или переданных нам современниками фактов их личной
жизни, но единственно из их произведений, из их музыки. Более
того, к тому Баху, чья биография нам известна и чей образ мы
составили себе по его музыке, мы непроизвольно прилагаем и его
посмертную судьбу: в нашем воображении он как бы еще при жизни
знал и молча улыбался тому, что сразу после смерти все его
творения будут забыты, его рукописи погибнут как макулатура,
что вместо него один из его сыновей станет "великим Бахом" и
стяжает успех, что после своего возрождения его музыка окажется
объектом варварских недоразумений фельетонистической
эпохи{1_1_0_04}, и так далее. Равным образом склонны мы
приписывать или примышлять Моцарту еще при жизни и в средоточии
его столь щедрого и здорового творчества некоторое знание о
своей укрытости в руке смерти, некое предвосхищение свой
обреченности. Там, где историк располагает произведениями
искусства и научными трудами, он не может иначе, -- он
рассматривает их слитно с жизнью их создателя, как неразрывные
части некоего живого единства. Так мы поступаем с Моцартом или
Бахом, так мы поступаем и с Кнехтом, хотя он принадлежит нашей,
в сущности своей нетворческой, эпохе и не оставил после себя
"творений" наподобие тех великих Мастеров.
Предпринимая попытку описать жизнь Иозефа Кнехта, мы
неизбежно даем и опыт ее истолкования, и если мы, как
летописцы, глубоко сожалеем, что о последних годах его нет
никаких достоверных сведений, то именно легендарность
заключительного периода его жизни и придала нам мужество для
нашего начинания. Мы перенимаем эту легенду и внутренне с ней
согласны, представляет ли она благочестивый вымысел или нет.
Так же, как мы ничего не знаем о рождении и генеалогии Кнехта,
ничего не известно нам и о его конце. Но у нас нет ни малейших
оснований предполагать, что конец этот был случайным. Жизнь
Иозефа Кнехта, в той мере, в какой она нам известна,
представляется отчетливо построенной последовательностью
поднимающихся ступеней, и если в наших домыслах о его конце мы
добровольно присоединяемся к легенде и благоговейно ее
принимаем, то делаем это потому, что поведанное легендой являет
собой завершающую ступень его жизни, строго соответствующую
предыдущим. Мы признаем даже, что уход этой жизни в легенду
кажется нам органичным и закономерным, подобно тому как у нас
не вызывает сомнений существование "зашедшего", исчезнувшего из
глаз светила. В том мире, в каком мы, автор и читатель, живем,
Иозеф Кнехт достиг и свершил наивысшее: как Magister Ludi, он
был вождем и образцом для адептов и поклонников духовной
культуры, он образцово хранил и приумножал воспринятое духовное
наследие как первосвященник того храма, который свят для
каждого из нас. Но он не только возвысился до уровня Магистра,
поднялся до пространств на вершине нашей иерархии, -- он их
превзошел и перерос в том измерении, о котором мы можем лишь
благоговейно догадываться, и именно потому нам кажется вполне
подобающим и соответствующим всей его жизни выход его биографии
за рамки обычных измерений и в конце своем превращение ее в
легенду. Мы склоняемся перед чудом подобного факта, радуемся
ему и не намерены углубляться в истолкование его. Но в той
мере, в какой жизнь Кнехта есть история, а она такова до
совершенно определенного дня, мы ее как таковую и будем
рассматривать, прилагая старания к точной передаче предания
таким, каким оно нам представилось во время наших розысков.
О детстве Иозефа Кнехта, то есть о годах до поступления в
школу элиты, нам известно только одно событие, однако важное,
имеющее символическое значение, ибо оно свидетельствует о
первом зове духа, о первом акте его призвания, и характерно,
что первой призвала его не наука, а музыка. Как почти всеми
воспоминаниями о личной жизни Кнехта, мы обязаны и этим одному
из его учеников по классу Игры в бисер, преданному его
почитателю, записавшему много речений и рассказов своего
великого учителя.
В ту пору Кнехту было двенадцать или тринадцать лет, и он
был учеником классической гимназии в городке Берольфинген, что
у отрогов Цабервальда, где он, по всей вероятности, родился.
Хотя мальчик уже длительное время числился стипендиатом, и
коллегия учителей, особенно учитель музыки, два или три раза
рекомендовали его высшей инстанции для перевода в школу элиты,
сам он ничего не знал об этом и ни с кем из элиты, не говоря
уже о Магистрах Воспитательной Коллегии, не встречался. И вдруг
учитель музыки (Иозеф брал тогда уроки игры на скрипке и лютне)
сообщает ему, что в ближайшие дни в Берольфингеи, на предмет
инспекции музыкальных занятий, в гимназию прибудет Магистр
музыки, и пусть он, Иозеф, прилежно упражняется, чтобы не
поставить себя и своего учителя в неприятное положение. Новость
эта глубоко взволновала мальчика, ибо он, разумеется, хорошо
знал, кто такой Магистр музыки, знал, что тот не просто
приходит из высших сфер Воспитательной Коллегии, как
инспекторы, дважды в год посещавшие гимназию, нет, Магистр один
из двенадцати полубогов, из двенадцати руководителей этой самой
досточтимой Коллегии и высшая инстанция во всех музыкальных
вопросах для всей страны. Итак, Magister musicae, собственной
персоной, посетит Берольфинген! Во всем мире для Иозефа
существовал только один человек, быть может, еще более
таинственный и непостижимый, -- Магистр Игры. Перед ожидаемым
Магистром музыки Иозеф заранее трепетал от неимоверного
благоговения, он представлял себе его то неким королем, то
неким волшебником, то как бы одним из двенадцати апостолов или
великих мастеров классических времен, наподобие Михаэля
Преториуса, Клаудио Монтеверди, И.И. Фробергера или Иоганна
Себастьяна Баха, и он столь же глубоко радовался, сколь
страшился той минуты, когда наконец глазам явится это светило.
Что один из полубогов и архангелов, один из таинственных и
всемогущих правителей духовного мира во плоти явится им здесь в
городке и школе, что он, Иозеф, сам увидит его, что Магистр,
быть может, заговорит с ним, станет экзаменовать, пожурит или
похвалит -- все это было чем-то огромным и важным, подобным
чуду и необыкновенному небесному явлению, да и учителя
говорили, что впервые за много десятилетий Magister musicae
посещал Берольфинген и его гимназию. Мальчику рисовалась одна
картина чудесней другой и прежде всего пышное торжество,
встреча, какую он видел однажды при вступлении в должность
нового бургомистра: с духовым оркестром и знаменами, может
быть, даже фейерверком. Товарищи Кнехта тоже представляли себе
приезд Магистра не иначе. Правда, радость Иозефа несколько
омрачалась при мысли, как бы он сам не оказался в чересчур
опасной близости к этому великому человеку и не опозорился
перед таким знатоком своими ответами, своей игрой. Однако страх
этот был не только мучителен, он был и сладок, ибо в глубине
