учтивость окружала Магистра будто блестящим панцирем. Кроме
того, он чувствовал в глубине своего неискушенного и немного
одичавшего сердца, что перед ним человек, заслуживающий,
возможно, глубокой любви и почитания.
Особенно отчетливо ощутил он это, проведя однажды полчаса
наедине с Кнехтом, поджидавшим занятого какими-то делами отца.
Войдя в комнату, он увидел, что гость неподвижно сидит с
полузакрытыми глазами, застывший как статуя, излучая в своей
самопогруженности покой и тишину, так что мальчик невольно стал
ступать неслышно и хотел на цыпочках выскользнуть вон. Но тут
сидящий поднял глаза, дружески его приветствовал, поднялся,
указал на фортепьяно, стоявшее в комнате, и спросил, любит ли
тот музыку.
Да, ответил Тито, но он уже довольно давно не берет уроков
и совсем не упражняется, так как в школе успехи его не блестящи
и учителя порядком донимают его. Но слушать музыку ему всегда
приятно. Кнехт сел за рояль, открыл крышку, убедился, что
инструмент настроен, и сыграл одну часть из "Анданте"
Скарлатти, на которую он на днях положил одно из упражнений
Игры. Потом он остановился, увидел, что мальчик слушает
внимательно и самозабвенно, и начал в доступной форме объяснять
ему, что приблизительно происходит во время такого упражнения в
Игре, разложил музыку на ее компоненты, показал несколько
способов анализа, какие должно при этом применять, а равно и
пути ее переложения в иероглифы Игры. Впервые Тито видел в
Магистре не гостя, не ученую знаменитость, которая действовала
на него подавляюще и потому отталкивала, -- он увидел его за
работой, перед ним был человек, владевший очень тонким и точным
искусством и мастерски демонстрировавший перед ним это
искусство, о смысле которого Тито мог пока только догадываться,
но которое, по всей видимости, требует всего человека, полной
его самоотдачи. Вдобавок, мальчика подняло в собственных глазах
то, что его считают достаточно взрослыми сообразительным, чтобы
интересоваться столь сложными материями. Он притих и именно в
эти полчаса начал догадываться, из какого источника проистекают
ясность и невозмутимость этого необычного человека.
Служебная деятельность Кнехта в последнее время была почти
столь же напряженной, как в те многотрудные дни, когда он
только вступил на свой пост. Для него было делом чести оставить
вверенное ему ведомство в образцовом порядке. Этого он достиг,
зато не достиг второй цели, которую преследовал, а именно: не
сумел доказать, что без него можно обойтись или его легко
заменить. Так и бывает с нашими высшими должностными лицами:
Магистр парит где-то наверху, над сложным многообразием своих
обязанностей, чуть ли не как простое украшение, как чистый
символ; он неожиданно появляется и также неожиданно исчезает,
легко, будто любезный гость, скажет словечко-другое, согласно
кивнет, жестом намекнет на данное поручение, и уже его нет, уже
он у соседей; он играет на своем служебном аппарате, как
музыкант на инструменте, по видимости не тратит ни сил, ни
раздумий, однако же все идет как по маслу. Но каждый человек в
его аппарате знает, как трудно заменить Магистра, когда он
уезжает или болен, хотя бы на один день или на несколько часов!
За то время, пока Кнехт еще раз осматривал и проверял свое
маленькое царство, Vicus lusorum, и особенно много пекся о том,
чтобы подвести свою "тень" к задаче -- в ближайшее время
полностью заменить его, он понял, что внутренне уже освободился
и отошел от всего, что его не преисполняет более счастьем и не
держит в плену прелесть их идеально продуманного маленького
мирка. Он смотрел на Вальдцель и на свое магистерство как на
нечто, уже лежащее позади, как на сферу, через которую он уже
перешагнул, которая много ему дала и многому научила, но уже не
вливает в него больше новых сил и не побуждает к новым
свершениям. Кроме того, во время: этого постепенного
освобождения и прощения ему становилось все ясней, что
подлинной причиной его отчужденности и желания уйти отсюда было
не предвидение грозящих Касталии опасностей, не забота о ее
будущем, а лишь то, что часть его существа, его сердца, его
души оставалась пустой, незанятой и вдруг предъявила свои права
и пожелала их осуществить.
Он еще раз основательно проштудировал устав и статуты
Ордена и окончательно уверился, что его уход из Провинции, по
существу, не так труден, не так невозможен, как он представлял
себе вначале. Он был вправе, по велению совести, оставить свой
пост, а также выйти из Ордена, ибо обет давался им отнюдь не на
всю жизнь, хотя члены Ордена очень редко, а члены высшего
руководства ни разу не пользовались этим правом. Нет, не
строгость закона делала этот шаг столь трудным, а сам
иерархический дух Ордена, верность и преданность ему, жившая в
собственном сердце Иозефа Кнехта. Конечно, он не собирался
бежать тайком, он готовил обстоятельное прошение с целью
добиться свободы, ведь наивное дитя Тегуляриус, сочиняя его,
дописался до мозолей на пальцах. Но Кнехт не верил в успех этой
просьбы. Его будут уговаривать, предостерегать, возможно,
предложат отпуск для отдыха, в Мариафельсе, например, где
недавно скончался отец Иаков{2_6_06}, или в Риме. Но отпустить
его не захотят, это становилось ему все более и более ясным.
Отпустить его значило бы поступить наперекор всем традициям
Ордена. Согласившись на это, Верховная Коллегия тем самым
признала бы, что желание Кнехта законно, она признала бы, что
жизнь в Касталии, и притом на столь высоком посту, может при
известных условиях опостылеть человеку и стать для него
отречением и пленом.
ПОСЛАНИЕ
Рассказ наш близится к концу. Как мы уже предупреждали,
наши сведения об этом конце отрывочны и носят скорей характер
саги, нежели исторического отчета. Нам приходится, однако, этим
довольствоваться. Тем приятнее для нас, что мы можем дополнить
эту -- предпоследнюю -- главу жизнеописания Кнехта подлинным
документом, а именно -- пространным посланием, в котором
Магистр Игры сам излагает Коллегии побудительные причины
принятого им решения и просит освободить его от занимаемого
поста.
Следует оговориться, что Кнехт, как мы давно знаем, не
только изверился в успехе своего с таким тщанием
подготовленного послания, но даже, когда его "прошенье" было
почти готово, охотнее всего не стал бы его вообще дописывать и
подавать. С ним случилось то, что случается со всеми людьми,
пользующимися прирожденной и поначалу неосознанной властью над
окружающими: эта власть не проходит даром для того, кто ею
пользуется, и если Магистр прежде радовался, что ему удалось
заставить Тегуляриуса служить своим целям, превратить в своего
помощника и соучастника, то, когда все свершилось,
обстоятельства стали сильнее собственных помыслов и желаний
Магистра. Он нагрузил и увлек Фрица работой, в целесообразность
которой он, ее вдохновитель, сам давно не верил; он уже не мог
ни отменить этой работы, когда друг наконец представил ее, ни
отложить или бросить неиспользованной, ибо тогда он еще более
оскорбил и разочаровал бы друга, в то время как в его намерения
входило, наоборот, облегчить расставание. Насколько нам
известно, в это время Кнехт пришел к выводу, что было бы
целесообразнее без всяких проволочет сложить с себя свои
полномочия и объявить о своем выходе из Ордена, нежели идти
окольным путем, подавая \<прошение", превратившееся в его
глазах чуть ли не в комедию. Но, памятуя о друге, он решился
еще раз на время обуздать свое нетерпение.
По всей вероятности, было бы любопытно ознакомиться с
рукописью трудолюбивого Тегуляриуса. Она в основном содержала
исторический материал, собранный им для доказательств или для
иллюстрации, но мы едва ли ошибемся, предположив, что в ней
можно было обнаружить также резкие и остроумные по форме
критические замечания, направленные как против иерархии, так и
против всего мира и мировой истории. Но даже если бы эта
рукопись, плод многомесячного усидчивого труда, доселе
существовала, что весьма возможно, даже если бы она попала в
наши руки, нам пришлось бы отказаться от ее помещения здесь,
ибо наша книга -- неподходящее для того место.
Для нас единственно важно узнать, какое употребление
сделал Магистр Игры из работы своего друга. Когда Тегуляриус
торжественно вручил Кнехту рукопись, тот принял ее со словами
сердечной благодарности и признания; зная, что доставит ему
этим радость, он попросил прочитать ее вслух. Несколько дней
подряд Тегуляриус проводил по получасу в магистерском саду,
благо дело происходило летом, и с немалым удовольствием читал
ему вслух одну за другой страницы рукописи, и не раз чтение
прерывалось громкими взрывами смеха обоих друзей. То были
прекрасные дни для Тегуляриуса. Но потом Кнехт уединился и
написал, используя некоторые места из сочинения своего друга,
послание к членам Коллегии; мы приводим его здесь слово в
слово, ибо оно не нуждается ни в каких комментариях.
Послание Магистра Игры к членам Воспитательной
Коллегии
Разнообразные соображения побуждают меня. Магистра Игры,
изложить свою необычную просьбу в отдельном, притом отчасти
приватном послании, вместо того чтобы включить ее в свой
ежегодный торжественный отчет. Хотя я и прилагаю это письмо к
своему очередному отчету и ожидаю официального его
рассмотрения, я все же считаю его скорее посланием ко всем моим
коллегам Магистрам.
Долг каждого Магистра обязывает его ставить Коллегию в
известность относительно препятствий или опасностей, угрожающих
правильному исполнению его должностных функций. Наступил
момент, когда моя служебная деятельность, сколь бы ревностно я
ни посвящал ей свои силы, стоит (или представляется мне
стоящей) перед лицом опасности; я сам являюсь ее носителем,
хотя отнюдь не единственным ее источником. И я рассматриваю эту
нравственную опасность, делающую меня мало пригодным для роли
Магистра Игры, как объективную и не зависящую от моей личности.
Чтобы быть кратким, скажу: у меня зародились сомнения в моей
способности полноценно выполнять порученные мне обязанности,
ибо, с моей точки зрения, над самым их предметом, над самой
вверенной моим заботам Игрой нависла угроза. Цель моего
послания и состоит в том, чтобы указать Коллегии на появление
упомянутой угрозы и доказать, что именно она, поскольку я ее
уже провижу, настойчиво толкает меня покинуть занимаемое мною
место. Да будет мне дозволено пояснить ситуацию таким
сравнением: некто сидит в мансарде над хитроумной ученой
работой и вдруг замечает, что в доме под ним полыхает пожар. Он
не станет спрашивать себя, входит ли это в его обязанности и не
лучше ли привести в порядок свои таблицы, но кинется вниз и
постарается спасти дом. Так и я сижу на одном из верхних этажей
нашего касталийского строения, занятый Игрой, работая
тончайшими, чувствительными инструментами, и мой инстинкт, мое
обоняние говорят мне, что где-то внизу горит, что все наше
строение находится под угрозой и что долг мой -- не заниматься
анализом музыки или уточнением правил Игры, но поспешить туда,
откуда валит дым.
Институт Касталии, наш Орден, наша научная и
педагогическая деятельность вкупе с Игрой и всем прочим кажутся
большинству братьев нашего Ордена такими же само собой
разумеющимися, как воздух, которым мы дышим, как земля, на
которой мы стоим. Едва ли кто-нибудь из них задумывается над
