него лицо, такая тоска в глазах, такое огромное сиротское одиночество, что
мне стало его жалко, его и всех мужчин на свете, так жалко, что я стала
гладить его по голове кончиками пальцев, стала утешать: "Полно, не
расстраивайтесь так, мой генерал, не надо! Еще вся жизнь впереди". А в это
самое время босой индеец с мачете увел Понсио Даса в глубь сада и убил его
там, потому что иначе генерал обзавелся бы заклятым врагом на всю жизнь,
убил и изрезал тело на такие мелкие кусочки, что их принялись растаскивать
свиньи, так что беднягу Понсио не удалось даже собрать в целости перед тем,
как похоронить, -- вот каким он был, вот какие воспоминания являлись к нему
из прошлого, лишь усугубляя мрачное состояние его духа, его злобу, вызванную
тем, что густой настой его власти оказался настолько разбавленным водичкой,
что власть эта была бессильна разбить колдовские чары какого-то там
затмения! Черная желчь стала разливаться в нем, когда он сидел за игорным
столиком напротив хладнокровного и невозмутимого генерала Родриго де
Агилара, своего дорогого друга, единственного из военных, кому он доверял,
кому вверил свою жизнь после того, как подагра сковала суставы босого
ангела-хранителя, вооруженного мачете; он глядел на своего дорогого друга и
думал, что, может, причина всех несчастий состоит как раз в том, что он
слишком доверяет своему дорогому другу, в том, что он дал ему слишком
большие права. "Разве не мой дорогой и любимый друг постарался превратить
меня в вола разве не он пытался лишить меня всех признаков каудильо
просто-напросто сбрить с меня эти признаки разве не он старался сделать из
меня дворцового инвалида чьи приказы можно и не выполнять разве не он
придумал всю эту вредную затею с двойником заставляя меня прятаться за
чьей-то спиной заставляя бояться собственных появлений перед народом даже в
окружении своры телохранителей а ведь в добрые старые времена один босой
индеец прокладывал мне дорогу сквозь людские толпы ударами своего мачете с
криком сторонитесь рогоносцы идет властитель и ничего не случалось плохого
хотя мы еще не умели различать в этом человеческом лесу в котором ревела
буря оваций где истинные патриоты а где коварные предатели и бандиты это
теперь мы знаем что наиболее коварные громче всех орут да здравствует
настоящий мужчина да здравствует генерал ублюдки один индеец справлялся с
громадными толпами а теперь моему дорогому другу не хватает армии чтобы
найти эту дерьмовую королеву!" И, вспоминая, как она ускользнула, не
понимая, как она сумела ускользнуть сквозь глухой забор его старческой
похоти, он внезапно швырял костяшки домино на пол, прерывал партию в самом
разгаре и удалялся, матерясь на чем свет стоит; однажды, прервав таким
образом партию, он вдруг почувствовал глубокую угнетенность и какую-то
вялость, подумал вдруг, что все в этом мире рано или поздно находит свое
место, один он остается неприкаянным; ему стало необыкновенно душно, он
удивился, что рубашка сделалась совершенно мокрой от пота в часы, когда жара
обычно спадает, учуял в запахах морских испарений запах падали, кила его
заныла от влажного зноя и свистнула дудкой, а он не понимал, в чем дело, и
сказал сам себе: "Это просто духота". Но подумалось об этом как-то
неуверенно и неопределенно, что-то продолжало томить его, когда он стоял у
окна, пытаясь угадать, что за странный свет за окном, почему словно вымер
город, почему он столь пустынен, как будто единственными его живыми
обитателями остались стаи грифов, да и те испуганно покидают карнизы
больницы для бедных, где они обычно дремлют; а еще живым существом в городе
был слепец, который стоял на площади де Армас и, словно чувствуя смутное
беспокойство глядящего в окно старца, торопливо и тревожно подавал ему
какие-то знаки посохом и выкрикивал что-то невнятное; он истолковал это как
еще одно предзнаменование, что вот-вот что-то произойдет, что-то, что
вызывает в нем неясное гнетущее чувство, но снова сказал себе: "Это просто
духота", -- лег спать и уснул сразу, убаюканный моросящим дождем, который
тихо царапался в окна, но сон его был чуток, нечто проникало в сознание
сквозь туманные фильтры сна, и он проснулся в страхе и крикнул: "Кто там?"
Но то стучало его собственное сердце, испуганное той странностью, что петухи
не поют в этот час рассвета, и он почувствовал, что, пока он спал, корабль
спокойствия и мира покинул его, укрылся в неведомой бухте; яростно кипело
окутанное туманом море, все Божьи твари суши и неба, обладающие способностью
предчувствовать смерть, предугадывать приближение катаклизма безошибочнее,
чем самая глубокая человеческая наука, онемели от ужаса, нечем стало дышать,
время остановилось, и тогда он встал и, вставая, ощутил, что сердце его
разбухло, ощутил, что с каждым шагом оно разбухает все больше, что в ушах
лопаются все перепонки, что какая-то кипящая материя хлынула из носа, и,
взглянув на себя, на свой залитый кровью китель, подумал: "Это смерть", --
но ему возразили: "Никак нет, мой генерал, это циклон!" И тогда до него
дошло, что это и впрямь циклон. То был самый разрушительный циклон из всех
циклонов, разметавших некогда на отдельные острова единое карибское царство,
таинственная катастрофа, чье приближение учуял своим первобытным инстинктом
он один из всех людей, учуял задолго до того, как переполошились собаки и
куры; для людей циклон налетел так внезапно, что в суматохе ему едва успели
подыскать женское имя; ошеломленные офицеры испуганно докладывали: "Это
конец, мой генерал! Вся страна летит в тартарары!" И тогда он приказал
плотно закрыть окна и двери, охране -- привязаться на своих местах в
коридорах, приказал запереть коров и кур в помещениях первого этажа,
приколотить к своим местам все предметы, и вся страна, начиная от площади де
Армас и кончая самым отдаленным уголком этого притихшего в страхе царства
скорби, превратилась в корабль, намертво ставший на якорь перед ликом бури;
при первых же признаках паники было приказано стрелять, сперва два раза в
воздух, для предупреждения, а если это не поможет -- в упор, насмерть;
однако ничто не устояло перед циклоном: бешено вращаясь, лопасти его ветра
одним страшным ударом разрезали бронированную сталь главных ворот, развалили
главный вход, коровы были подняты в воздух; он, ошеломленный этим ударом,
перестал соображать, что происходит, на него обрушился ревущий ливень, чьи
струи не падали с неба, а мчались горизонтально; с грохотом, как
вулканические бомбы, валились обломки балконов, шмякались о землю вырванные
ветром из морских подводных джунглей диковинные звери, но он думал не об
ужасающих масштабах катастрофы; в хаосе потопа он смаковал пряный привкус
злопамятства и злорадства: "Где ты проклятая мною Мануэла Санчес где ты черт
бы тебя подрал укрылась где ты спасаешься от стихии моей мести?" Когда же
бешенство циклона сменилось безмятежным штилем, из зала заседаний
государственного совета выплыл весельный ковчег, в котором сидел он вместе
со своими ближайшими помощниками, и поплыл по мутному вареву разрухи; ковчег
миновал каретный сарай и, лавируя среди верхушек пальм и макушек
искореженных фонарей площади де Армас, вошел в мертвые воды собора; и здесь,
в этих неподвижных водах, в этом пруду под соборным куполом, нашего генерала
на миг пронзила мысль, озарило, как вспышка, осознание того, что никогда он
не был и никогда не будет всемогущим в своей власти, что есть нечто
неподвластное ему, и эта мысль глубоко уязвила его, он чувствовал ее горечь,
пока ковчег тыкался в разные углы собора, то пропадая в густой темени, то
ловя отсветы витражей, то озаряясь отсветами изумрудов и золотой резьбы
алтаря; светились надгробные плиты похороненных заживо вице-королей,
надгробные плиты умерших от разочарования архиепископов, мерцал гранит
пустой усыпальницы Великого Адмирала, -- гранит его саркофага с выбитым на
нем изображением трех каравелл, -- эта усыпальница была построена на тот
случай, если Великий Адмирал пожелает, чтобы его кости покоились в нашей
стране; по каналу, который образовался за алтарем, вышли во внутренний
дворик собора; дворик этот был как светящийся аквариум, по его изразцовому
дну метались косяки морской рыбы мохарра, поедающей стебли затопленных
подсолнухов; затем ковчег направился в мрачную обитель затворничества, под
своды монастыря бискаек, и там те, кто сидел в ковчеге, увидели пустые
затопленные кельи, увидели тихий дрейф клавикордов посреди превратившегося в
бассейн музыкального зала, а в столовой, в толще неподвижной воды, они
увидели всех благочестивых дев, всех послушниц монастыря, утопших каждая на
своем месте за длинным обеденным столом; а когда ковчег через балконные
двери выплыл из монастыря бискаек, то все увидели, что там, где был город,
раскинулось под лазурным небом огромное озеро. "Стало быть это всемирный
потоп разразившийся для того чтобы избавить меня от душевной муки имя
которой Мануэла Санчес черт подери что за варварские методы у Господа Бога
совсем не то что наши!" Он с удовлетворением разглядывал мутное озеро,
похоронившее под собой город, необозримое водное пространство, сплошь
покрытое дохлыми курами, мутное водное пространство, над которым возвышались
только купола собора, фонарь маяка, солнечные террасы каменных дворцов
вице-королевского квартала; в районе старого порта, где некогда шла торговля
рабами, виднелись разрозненные островки, на которых теснились кучки
спасшихся от циклона людей; недоверчиво смотрели эти люди на медленно
проплывающий мимо них ковчег, на то, как он, словно сквозь красно-бурые
водоросли Саргассова моря, пробирается через сплошную массу куриных тушек;
но вот люди разглядели, кто в этом ковчеге, выкрашенном в цвета
национального флага, увидели знакомые скорбные глаза, бескровные губы,
увидели, как знакомая рука задумчиво осеняет крестным знамением все, что
вокруг, дабы очистились небеса и светило солнце. "И он вернул жизнь
утонувшим курам и приказал водам опуститься, и они опустились!" В звоне
радостных колоколов, в шуме праздничного фейерверка, в гомоне толпы, которая
собралась на площади де Армас, чтобы торжественно отметить закладку первого
камня восстановления, чтобы восславить своими песнями того, кто обратил в
бегство дракона бури, кто-то взял его под руку и увлек к балкону: "Ведь
теперь народ особенно жаждет вашего вдохновляющего слова!" И, не сумев
вырваться, он очутился на балконе и услышал единодушный глас: "Да
здравствует настоящий мужчина", -- и глас этот пробрал его до самого нутра,
как штормовой ветер, -- с первых дней его режима ему было знакомо это
чувство беззащитности перед лицом целого города, и в голове у него молнией
сверкнула беспощадно ясная мысль, что он никогда не отваживался и не
отважится бестрепетно встать в полный рост перед бездной, имя которой --
народ; и мы, стоящие внизу, там, на площади де Армас, как всегда, увидели
нечто почти нереальное, увидели мимолетный образ осиянного ореолом старца в
белых полотняных одеждах; старец молча благословил всех с высоты балкона и
мгновенно исчез; но нам было достаточно и этого мимолетного видения: он --
там, на своем посту, он оберегает нас и денно и нощно, он всегда с нами; а
он, сидя в плетеном кресле-качалке под историческими тамариндами, что росли
в патио особняка на отшибе, сосредоточенно думал о чем-то с непочатым
