фейерверки, сочиняли радостную музыку, готовились торжественно звонить в
колокола, -- впервые за последние сто лет не для того, чтобы восхвалять его,
а в ожидании его неминуемого конца, который должны были возвестить
одиннадцать гулких ударов ровно в одиннадцать часов вечера. Сам он в
ожидании знаменательного явления кометы находился на плоской крыше дома
Мануэлы Санчес, сидел на стуле между Мануэлой и ее матерью и шумно вздыхал,
чтобы они не услышали, как испуганно стучит его сердце, вздыхал и смотрел на
оцепеневшее в жутком предчувствии небо, ощущая рядом с собой сладостное
ночное дыхание Мануэлы Санчес, волнующие запахи ее плоти. Но вот он услышал,
как зарокотали вдали барабаны заклинателей кометы, услышал глухие
причитания, услышал подобный подземному вулканическому гулу гул людских
толп, встающих на колени перед вестницей катаклизма, перед таинственным
существом, для которого он был пылинкой, а его необъятная власть -- ничем,
для которого его возраст был короче мгновения, ибо само оно было воистину
вечным. И он впервые ощутил беспредельность времени, впервые по-настоящему
ужаснулся тому, что смертен, и в этот миг увидел ее. "Смотри, королева, это
она вон там!" Она возникала из глубин мироздания, выплывала из космической
бездны, она, кто был древнее всего нашего мира, скорбная огненная медуза
величиной в полнеба; каждая секунда ее движения по орбите на целый миллион
километров приближала ее к родным истокам -- скоро все услышали шорох ее
движения, как будто зашуршала от ветра бахрома из серебристой фольги; все
увидели ее скорбный лик, ее полные слез глаза, змеиные космы ее волос,
растрепанные космическими вихрями: она проходила, оставляя за собой свечение
звездной пыли, рой метеоритов, глыбы обугленных лун, подобные тем, от ударов
которых, еще до возникновения времени на земле, образовались океанские
кратеры, -- проходила огненная медуза с растрепанными светящимися
змеевидными волосами. "Смотри, королева, хорошенько смотри, ведь только
через сто лет она появится снова!" -- услышала его шепот Мануэла Санчес и в
страхе перекрестилась, прекрасная как никогда, в фосфорическом сиянии
кометы, осыпанная звездной пылью, перекрестилась и схватилась за его руку.
"Мать моя Бендисьон Альварадо это произошло Мануэла Санчес схватилась за мою
руку!" Она и не заметила, как это случилось, потому что, увидев разверзшуюся
перед нею пропасть вечности, ужаснулась, непроизвольно попыталась обрести
какую-то опору и бессознательно оперлась на его руку, инстинктивно
схватилась за эту выхоленную, гладкую руку хищника с президентской печаткой
на безымянном пальце, за эту полную скрытого жара руку, выпеченную на
медленно пылающих углях власти. Мы же мало были взволнованы библейским
чудом, огненной медузой, которая затмила созвездия и вызвала над страной
звездный дождь, мы почти не обращали внимания на само это чудо, ибо были
поглощены ожиданием его немедленных последствий; даже самые недоверчивые из
нас верили, что вот-вот произойдет нечто неслыханное, смертельный катаклизм,
что разрушатся сами основы христианства и начнется эра Третьего завета; в
тщетном ожидании великой перемены мы пробыли на улицах до утра, а затем
разошлись по домам, измученные не бессонной ночью, а нашим нетерпеливым
ожиданием; мы расходились по домам, бредя по улицам, усеянным звездными
осколками, запорошенным звездной пылью, и женщины-метельщицы уже подметали
этот небесный мусор, оставленный кометой, а мы все равно не хотели верить,
что ничего не случилось, ничего не произошло, что мы стали жертвами
величайшего исторического обмана -- ведь официальные органы объявили
благополучное прохождение кометы победой режима над силами зла;
благополучное прохождение огненной медузы было использовано и для того,
чтобы положить конец пересудам о странных болезнях президента, ибо разве
болен человек, управляющий ходом небесных странниц? Было опубликовано его
торжественное послание к народу, в котором он объявил о своем решении
оставаться на своем посту вплоть до второго пришествия кометы. Гремела
музыка, и взрывались фейерверки, которыми нам полагалось бы отпраздновать
его смерть и падение режима, но он был равнодушен к этой музыке и к
транспарантам, с которыми пришли на площадь толпы народа, выкрикивающие то,
что было начертано на транспарантах: "Вечная слава спасителю отечества! Да
живет он века и расскажет о нас потомкам!" На все это он не обращал ни
малейшего внимания, не занимался даже самыми ответственными государственными
делами, перепоручив их чиновникам, ибо его терзало воспоминание о том, как в
его руке пылала ручка Мануэлы Санчес; он умирал от желания еще раз пережить
этот миг счастья, даже если бы из-за этого изменилась природа вещей и
повредилось все мироздание; он желал этого так страстно, что, в конце
концов, стал просить ученых, чтобы они изобрели пиротехническую комету,
летучую звезду, огненного небесного дракона, любое устройство, достаточно
впечатляющее, чтобы вызвать у прекрасной юной женщины головокружение перед
ликом вечности; однако единственное, что смогли пообещать ему ученые, -- это
полное солнечное затмение, в среду, на будущей неделе, в четыре часа
пополудни; ему не оставалось ничего другого, как согласиться; затмение же
получилось что надо, настоящая ночь наступила среди бела дня, зажглись
звезды, закрылись цветы, куры уселись на насесты, забеспокоились собаки и
кошки, а он сидел рядом с Мануэлей Санчес и вбирал в себя ее дыхание, ее
легкое вечернее дыхание, которое становилось сладостным ночным дыханием,
вбирал в себя запах розы, которая увядала, обманутая темнотой. "Это только
ради тебя королева это твое затмение!" Но Мануэла Санчес ничего не ответила,
не коснулась его руки, он больше не слышал ее дыхания -- она показалась ему
нереальной. И тогда он протянул руку, чтобы дотронуться до нее в темноте, но
рука его встретила пустоту; кончиками пальцев он ощупал стул, на котором она
только что сидела, стул еще хранил ее запах, но самой ее не было, она
исчезла, и он стал искать ее по всему огромному дому, шаря руками по стенам
и по углам, глядя во тьму сомнамбулическими глазами и горестно вопрошая:
"Где ты Мануэла Санчес моего несчастья я ищу тебя и не нахожу в ночи твоего
затмения где же твоя немилосердная рука где же твоя роза?" Он плыл во тьме,
как заблудившийся в неведомых водах водолаз, плыл, натыкаясь то на
фантастического лангуста -- гальванометр, то на невиданные кораллы -- часы с
музыкальным боем, то на диковинных крабов, которые были приборами, для
иллюзионистских фокусов, но нигде в этих водах тьмы, в этом доме-складе его
подарков, он не находил Мануэлы Санчес, не слышал даже ее дыхания, подобного
дыханию орхидеи, и по мере того как исчезали тени эфемерной ночи, он
постигал свет безжалостной правды, свет, развеявший иллюзии. И в этот час
рассвета, наступивший в шесть часов пополудни, он ощутил такую глубокую
тоску, какой не знал никогда, и почувствовал себя старше самого Бога; он был
так одинок в этом огромном пустынном доме, как никто в целом мире. "Вечное
абсолютное одиночество в этом мире без тебя моя королева утраченная на веки
вечные в загадочной тьме затмения". Еще бесконечно долго длились потом годы
его власти, но он так и не нашел Мануэлу Санчес, хотя часто искал ее в
лабиринтах дома-склада: "Где ты Мануэла Санчес моей погибели?" Она словно
испарилась в ту ночь затмения. Ему говорили, будто кто-то видел ее на
грандиозном карнавале в Пуэрто-Рико, где она будто бы носила имя Елена и
была зарезана кем-то, но выяснилось, однако, что то была не она; говорили,
что она плясала румбу на празднике в честь памяти отчаянного виртуоза румбы,
лихого румберо Папы Монтеро, но оказалось, что та плясунья была не она;
говорили, что видели ее на островах Барловенто, там, где пещеры, где танцуют
у входа в пещеры под бой барабанов; говорили, что видели ее на гуляньях в
Аракатаке, где она кружилась в стремительном вихре Панамских бубнов; но
всякий раз выяснялось, что то была не она. -- "Дьявол ее унес, мой генерал,
дьявол, не иначе!" -- и если он не умер тогда от злого отчаяния, то не
потому, что у него не хватало злобной решимости предать себя смерти, а
потому, что он знал, что умрет не от любви, знал, что ему не суждено умереть
от любви, знал с того далекого вечера, когда, в самом начале своего
владычества, обратился к гадалке-провидице, чтобы та погадала ему на воде,
чтобы волшебная вода явила то, что не записано на ладони, о чем нельзя
узнать, гадая на картах и на кофейной гуще, ни на чем другом, -- только
зеркало первородных вод может явить сокровенную тайну судьбы. И в том
зеркале первородных вод он увидел тогда свою смерть, увидел, как он умрет,
увидел, себя самого умершим естественной смертью, во сне, в соседнем с залом
заседаний кабинете, увидел себя лежащим ничком на полу, в той позе, в какой
засыпал на протяжении всей своей долгой жизни, зарывшись лицом в ладони, как
в подушку, в полевой форме без знаков отличия, в сапогах с золотой шпорой на
левом, в неопределенном возрасте между ста семью и двумястами тридцатью
двумя годами.
Так мы его и нашли накануне его осени, то есть не его, а останки
Патрисио Арагонеса, и вот спустя много лет после мнимой его смерти мы снова
нашли его мертвое тело -- в том же месте, в той же позе, в той же одежде, но
в эти смутные времена никто ни в чем не был уверен и никто не мог
поручиться, что на сей раз это действительно его тело, что этот исклеванный
грифами и пожираемый червями труп старца -- именно его труп; в
обезображенной разложением руке невозможно было признать руку влюбленного
государственного мужа, руку человека, который хватался за сердце, не
встретив взаимности со стороны необыкновенной девушки эпохи Великого Шума;
не было ничего, что помогло бы нам безошибочно установить его личность.
Разумеется, в этом не было ничего удивительного, ведь даже во времена его
наивысшей славы возникали сомнения в его реальном существовании; даже те,
кто ему служил, понятия не имели о его действительном возрасте и облике, ибо
в разных местах и при разных обстоятельствах он выглядел по-разному: на
ярмарке, участвуя в томболе, он казался восьмидесятилетним, на аудиенции его
можно было принять за шестидесятилетнего, а на официальных торжествах он
представал мужчиной моложе сорока лет. Посол Пальмерстон, один из последних
дипломатов, вручивших ему свои верительные грамоты, рассказал в своих
запрещенных в нашей стране мемуарах, что трудно было представить себе более
глубокого старика, рассказал о том невообразимом беспорядке, который царил в
президентском дворце: "Мне приходилось обходить горы выброшенных бумаг, горы
коровьих лепешек и собачьего кала. В коридорах гнили собачьи объедки, здесь
же дремали сами собаки. Ни один человек из тех, кто сидел в служебных
помещениях, не мог ответить ни на один мой вопрос, и мне пришлось обратиться
к прокаженным и паралитикам, которые к тому времени занимали жилые покои, с
просьбой указать мне дорогу в зал государственного совета. В зале том
бродили куры и пытались клевать колосья изображенных на гобеленах пшеничных
полей, а какая-то корова рвала холст с изображением епископа, явно
намереваясь его сожрать. Что же касается президента, то я тотчас догадался,
что он глух как пень. Это было видно не только по тому, что он невпопад
отвечал на мои вопросы, -- он, кроме того, выразил сожаление, что молчат все
его птицы, в то время как птицы пели на все голоса: казалось, что ты идешь
