стаканом лимонада в руке, пока его мать, Бендисьон Альварадо, провеивала
маис в миске из выдолбленной тыквы, -- закрыв глаза, он слушал, как шуршат
зерна; в три часа пополудни, когда дрожит знойное марево, он все так же
продолжал сидеть в кресле-качалке, глядя на мать сквозь кисею жары, а
Бендисьон Альварадо хватала зазевавшуюся у нее под ногами дымчатую курицу,
зажимала ее под мышкой и почти нежно сворачивала ей голову, уговаривая при
этом своего сына, чтобы он сегодня не спешил уходить: "Ты себя в чахотку
вгонишь из-за того, что так много думаешь и почти ничего не ешь!" Она
умоляла его остаться до вечера, чтобы хорошенько поужинать, соблазняла его
курицей, которая трепыхалась у нее под мышкой в последних судорогах, и он
соглашался: "Ладно, мать, я остаюсь", -- и оставался сидеть в
кресле-качалке, вдыхая нежный аромат кипящей в кастрюле курятины и прозревая
наши судьбы. Он был единственной гарантией прочности нашего земного
существования, жизнь казалась немыслимой без уверенности в том, что он есть,
что он там, у себя, неподвластный ни чуме, ни циклону, презревший
издевательскую насмешку Мануэлы Санчес, неподвластный даже времени, --
мессия, погруженный в заботы о нашем благе, о нашем счастье; мы знали, что
он не придумает для нас ничего такого нам во вред, он ведь потому и устоял
перед всеми превратностями судьбы, что знал, что нам надо, примерялся к нам
во всем, и вовсе никакая не храбрость или особое благоразумие помогли ему
устоять; да, он знал, что нам надо, что нам подходит, а что не подходит,
знал за всех нас и лучше всех нас; это знание еще больше укрепилось в нем
после того, как он однажды совершил тяжелый переход на дальнюю восточную
границу страны, к тому месту, где лежит исторический камень, на котором
выбиты имя и даты жизни солдата, павшего последним, здесь, на восточной
границе, во имя территориальной целостности родины. "Я добрался до того
места мать!" Добравшись, он присел отдохнуть на тот исторический камень и
принялся разглядывать расположенный по ту сторону границы, на территории
сопредельной державы, мрачный город, над которым постоянно моросит холодный
дождь и подымается темный от копоти туман; он смотрел на этот суровый город
и видел бегущие по улицам трамваи, а в них -- изысканно одетых людей, видел
чьи-то похороны, именитые, ибо вслед за катафалком двигалась вереница карет,
запряженных белыми першеронами с султанами на головах, видел спящих в
портике собора детей, укрытых газетами, видел все это и удивлялся: "Черт
подери, что за чудные люди здесь живут, поэты, что ли?" Но кто-то подсказал
ему: "Ничего подобного, мой генерал, никакие это не поэты, это годо, они в
этой стране правят". И он вернулся из той поездки в приподнятом настроении,
радостно открыв для себя, что ничто не может сравниться с милым сердцу
запахом тронутых гнильцой гуайяв, с шумной рыночной сутолокой родных городов
и селений, что ничем не заменишь пронзительного чувства грусти, которое
возникает в час заката -- здесь, в этой бедной стране, за чьи пределы он
никогда не ступит, но не потому, что боится оставлять свое кресло, как
утверждают враги. -- "А потому мать что человек это дерево в своем лесу
потому что человек это лесной зверь выходящий из логова только для того
чтобы найти пищу". Он твердил это самому себе с искренностью предсмертной
исповеди, думал об этом, забываясь коротким тревожным сном в часы сиесты,
вспоминая далекий-далекий год, давний-предавний августовский вечер, когда он
вынужден был признать, что его властолюбие имеет свои границы, что он вовсе
не претендует на большее, нежели управление своей собственной страной, и
только; это выявилось в его беседе с молодым борцом за свободу, с молодым
иноземцем, которого он принял в тот вечер в душной полутьме своего кабинета;
то был застенчивый молодой человек, полный честолюбивых замыслов и
обреченный на одиночество, что сразу было видно, -- есть такие люди, со дня
рождения меченные клеймом одиночества; молодой человек неподвижно стоял в
дверях, не решаясь проходить дальше, пока глаза его не привыкли к полутьме,
в которой в эти жаркие часы с особой силой благоухало пламя глициний, и пока
он не различил сидящего в кресле старика, -- сжатый кулак левой руки старика
лежал на голом столе, вид у старика был столь будничный и бесцветный, что не
имел ничего общего с официальными изображениями президента; охраны в
кабинете не было, старик был без оружия, в мокрой от пота рубашке,
обыкновенный смертный с прилепленными к вискам листьями шалфея, что помогает
при головной боли. "До меня с трудом доходило, что этот проржавевший
насквозь старик и есть идол моей юности, живое воплощение моих светлых
идеалов!" Наконец юноша подошел к столу и представился звучным и четким
голосом человека действия, и он пожал ему руку своей сладострастной, хотя и
вялой рукой, рукой епископа, и с удивлением стал слушать взволнованную речь
молодого чужеземца, который рисовал перед ним волшебные картины всеобщего
счастья и просил политической поддержки и оружия для того, чтобы в
беспощадной войне раз и навсегда свергнуть все консерваторские режимы от
Аляски до Патагонин; он был тронут пылом молодого человека и спросил у него:
"Зачем ты лезешь в это дело, черт подери? Во имя чего ты хочешь умереть?" --
на что молодой чужеземец без запинки отвечал: "Во славу своего отечества,
ваше превосходительство! Во имя родины! Умереть за нее -- высшее счастье!" И
он, жалея молодого человека и улыбаясь ему грустной улыбкой, сказал: "Не
будь дураком, парень, жизнь -- это и есть родина!" И, разжав левый кулак, он
показал молодому человеку лежащий на ладони стеклянный шарик: "Вот эта вещь,
видишь? Она либо есть, либо ее нет, и только тот обладает ею, у кого она
есть, парень! Так обстоит дело и с жизнью, и с родиной!" Он говорил это,
выпроваживая его из кабинета, похлопывая его ладонью по спине -- так и
выпроводил, не пообещав ничего, даже самой малости, и сказал своему
адъютанту, который закрыл за молодым человеком дверь: "Этого парня не
трогать, понятно? И даже не следить за ним, не тратить напрасно время -- он
не опасен и ни на что не способен. Просто у него, как у молодого петуха, жар
в перьях". В подобном смысле он высказался годы спустя, после того как
прошел циклон, в связи с чем была объявлена амнистия политическим
заключенным, а изгнанникам было разрешено вернуться на родину -- всем, кроме
интеллектуалов, разумеется: "Этим я никогда не разрешу вернуться, у них
постоянный жар в перьях, как у породистых петухов, когда они оперяются. Они
ни к чему не пригодны, даже если годятся на что-нибудь, они хуже политиков,
хуже попов, уверяю вас. А остальные пусть возвращаются, все, без различия
цвета кожи, дело восстановления страны должно сплотить всех!" Власть
по-прежнему целиком и полностью была у него в руках, вооруженные силы
поддерживали его безоговорочно, особенно после того, как он распределил
среди верховного командования партии продовольствия и медикаментов, а также
средства из фондов социального обеспечения, -- все, что поступило из-за
рубежа в порядке помощи потерпевшим от стихийного бедствия; его министры
были ему послушны, как никогда, потому что вместе с семьями проводили
воскресные дни на пляжах в развернутых там полевых госпиталях Красного
Креста, потому что, скажем, министерство внешней торговли продавало
министерству здравоохранения даром полученную из-за рубежа кровяную плазму и
тонны порошкового молока, а министерство здравоохранения перепродавало все
это больницам для бедных, офицеры генерального штаба удовлетворяли свое
честолюбие подрядами на общественное строительство в рамках программы
восстановления, осуществляемой на средства чрезвычайного займа, который был
предоставлен послом Уорреном в обмен на неограниченное право рыболовства в
наших территориальных водах. "Фиг с ним со всем, -- говорил он себе,
вспоминая свой разговор с тем юным мечтателем, о котором больше никто
никогда не слышал, вспоминая, как показал ему лежащий на ладони цветной
стеклянный шарик, канику, как называется такой шарик в одноименной детской
игре, -- лишь тот имеет эту штуку, кто ее имеет!" Он был очень воодушевлен
делом восстановления, лично занимался всеми связанными с этим вопросами,
вникая даже в самые незначительные детали, -- абсолютно все решал сам, как
бывало в первые годы его пребывания у власти: в шляпе и в болотных сапогах
он появлялся на покрытых после потопа грязной жижей улицах города, следя за
тем, чтобы город восстанавливали в соответствии с его замыслами, чтобы
делали его таким, каким он представлялся ему в сновидениях одинокого
утопленника, -- городом, возвеличивающим его славу; он приказывал
строителям: "Перенесите эти дома отсюда туда, они мне мешают", -- и дома
тотчас переносили; приказывал: "Надстройте эту башню на два метра, чтобы
можно было видеть с нее океанские корабли", -- и башню немедленно
надстраивали; приказывал: "Поверните вспять течение этой реки", -- и это
тоже исполнялось беспрекословно; он забыл, что такое меланхолия и тоска, с
головой ушел в строительство, жил его лихорадочным темпом и настолько отошел
от других государственных дел, что однажды словно стукнулся внезапно лбом о
стенку, услышав о проблеме детей. "Как быть с детьми?" -- по рассеянности
спросил его адъютант, которому никак не следовало задавать этого вопроса. Но
вопрос был задан, и генерал словно стукнулся с разбега лбом о стенку,
услышав его, и спросил так, словно упал с неба на землю: "С какими еще
детьми, черт бы вас подрал?!" И тут он узнал то, что от него долгое время
скрывали, а именно: что армия втайне от всех содержит под стражей детей,
которые, когда разыгрывался тираж очередной лотереи, доставали из мешка
номера лотерейных билетов. А держали детей под стражей потому, что боялись,
как бы они не выболтали, почему всегда выигрывает президент. "Родители
пытаются выяснить, где их дети, обвиняют нас, что мы держим их под замком.
Мы каждый раз отвечаем, что это клевета, злостные выдумки оппозиции, но
родители не унимаются. Был случай, когда они взбунтовались и пытались
ворваться в одну из казарм, так что пришлось отбросить их минометным залпом.
Инцидент был кровавый, мой генерал, настоящая бойня, но мы не хотели вас
беспокоить по мелочам. Однако дети и впрямь сидят в подземельях крепости.
Конечно, они содержатся в прекрасных условиях, все они здоровы и все такое,
но дело в том, что их собралось уже около двух тысяч, и мы понятия не имеем,
как быть с ними дальше, мой генерал!"
Способ беспроигрышной игры в лотерею придумался однажды сам собой, по
наитию, при виде бильярдных шаров с маркированными на них цифрами. Идея была
гениально проста, настолько проста, что не стоило откладывать ее
осуществление, -- была объявлена общенациональная лотерея. На площади де
Армас еще до полудня, невзирая на жгучее солнце, собралась толпа жаждущих
попытать счастья, толпа, прославляющая благородного организатора лотереи;
появились музыканты и канатоходцы, открылись лотки, в толпе сновали продавцы
фританги, помидоров, жаренных с перцем и тыквой, шла игра в допотопную
рулетку и в такую лотерею, когда билет вытаскивает за вас какой-нибудь
линючий зверек, -- все эти анахронические штучки были осколками исчезнувшего
мира, попыткой поживиться крохами возле колеса большой фортуны, урвать от ее
миражей. И вот в три часа пополудни на помост, где разыгрывался тираж,
поднялись трое детей, которым не было и семи лет, детей, избранных самой
