бредущей по мрачной пустыне толпы детей, песня спрашивала о рыцаре, ушедшем
на войну: "Где рыцарь? Где он? О, горе, горе... Поднимись на башню, чтобы
увидеть его возвращение, и ты увидишь, что он уже вернулся -- в обитом
бархатом гробу! О, скорбь, о, горе!" Хор далеких голосов можно было принять
за голоса звезд, можно было уснуть, уверив себя, что это поют звезды, но он
вскочил в ярости и заорал: "Хватит, черт подери! Или они, или я!" Конечно
же, выбор был в пользу себя. Еще до рассвета он отдал приказ посадить детей
на баржу с цементом и с песнями отправить за черту наших территориальных
вод, где баржа была подорвана зарядом динамита, и дети, не успев ничего
понять, камнем пошли на дно. Когда трое офицеров предстали перед ним и
доложили о выполнении приказа, он сперва повысил их в звании сразу на два
чина и наградил медалью за верную службу, а затем приказал расстрелять, как
обыкновенных уголовников. "Потому что существуют приказы, которые можно
отдавать, но выполнять их преступно, черт подери, бедные дети!"
Подобные суровые испытания лишний раз утверждали его в давней
убежденности, что самый опасный враг находится внутри режима, облеченный
полным доверием, проникший в самое сердце главы государства; лишний раз
убеждался он в том, что самые преданные, казалось бы, люди, те, кого он
когда-то возвеличил и кто поэтому должен быть его опорой, рано или поздно
пытались презреть кормящую их руку, -- он сваливал их одним ударом лапы, а
на их места вытаскивал из небытия других, выдвигая их на высокие посты,
присваивая им воинские звания по наитию, мановением пальца: "Ты -- капитан,
ты -- майор, ты -- полковник, ты -- генерал, а все остальные -- лейтенанты!
Какого вам еще надо?" Поначалу он наблюдал, как они жиреют, как раздаются в
своих мундирах до того, что те лопаются по швам, а затем терял их из виду,
полагая, что они служат верно, и лишь такая неожиданность, как эта история с
двумя тысячами детей, позволила ему обнаружить, что его подвел не один
человек, а подвело все командование вооруженных сил. "Только и знают что
требовать увеличения расходов молока а в час испытания способны лишь
наложить со страху в миску из которой только что жрали а ведь я вас всех
породил сотворил из своего ребра добился для вас и хлеба и почета!" Это было
так, но он не знал ни минуты покоя, вынужденный то и дело угождать им,
считаться с их претензиями и амбициями. Самых опасных он держал рядом, дабы
легче было следить за ними, других отправлял служить в пограничные
гарнизоны, но это не избавляло его от сомнений. В свое время именно ради
них, ради своих офицеров, согласился он на высадку морской пехоты гринго, а
вовсе не ради совместной борьбы с желтой лихорадкой, как заявил в
официальном коммюнике посол Томпсон, и вовсе не потому, что якобы боялся
народного гнева, как утверждали политические изгнанники. "Я хотел чтобы
наших офицеров научили быть порядочными людьми мать! Они и обучались а что
из этого вышло? Их научили носить туфли пользоваться туалетной бумагой и
презервативами и вся наука а мне подсказали как нужно создавать трения между
различными группировками военных отвлекая их тем самым от соперничества со
мной гринго придумали для меня управление национальной безопасности
генеральное агентство расследований национальный департамент общественного
порядка и столько всяких других фиговин что я и не помню всех их названий!"
Собственно, это были разные ипостаси одной и той же службы национальной
безопасности, но ему выгодно было изображать дело таким образом, будто это
разные органы, разные службы, что давало ему возможность лавировать в бурные
времена, внушая людям из нацбезопасности, что за ними следят чины из
генерального агентства расследований, а за теми и другими следит департамент
общественного порядка. Он сталкивал офицеров лбами, приказывал тайком
подмешивать морской песок в порох, поставляемый ненадежным казармам, одним
говорил одно, а другим другое, совершенно противоположное, запутывал всех и
вся настолько, что никто не знал его истинных намерений. И все-таки они
восставали. "Взбунтовалась энская казарма, мой генерал!" И он врывался в эту
казарму, врывался с пеной ярости на губах, с яростным криком: "Прочь с
дороги, рогоносцы, власть принадлежит мне!" Не останавливаясь, он проходил
мимо растерявшихся офицеров, которые только что упражнялись в стрельбе по
его портретам, и приказывал: "Разоружить!" И столько уверенности в себе было
в его властном голосе, что офицеры сами бросали оружие. "Форму снять! --
приказывал он. -- Ее достойны лишь настоящие мужчины!" И офицеры стаскивали
с себя мундиры. "Взбунтовалась база Сан-Херонимо, мой генерал!" И он вошел
на территорию базы через главные ворота, по-стариковски шаркая своими
большими больными ногами, прошел между двумя шеренгами восставших
гвардейцев, которые, увидев своего верховного главнокомандующего, взяли на
караул, и появился в штабе мятежников, один, без оружия, и властно гаркнул:
"Мордой на пол, ублюдки! Ложись, выкидыши!" И девятнадцать офицеров
генерального штаба покорно легли на пол лицом вниз, а вскоре их уже возили
по приморским селениям и заставляли жрать землю, дабы все видели, чего стоит
военный, с которого содрали форму. "Сукины дети!" -- орали солдаты во
взбудораженных казармах и требовали, как того требовал и президент, всадить
свинцовый заряд в спину зачинщикам мятежа, что и было сделано, после чего
трупы повесили за ноги под палящим солнцем на семи ветрах, дабы все знали,
чем кончает тот, кто осмеливается плюнуть в бога. "Вот так, бандиты!" Но
кровавые чистки не приносили успокоения. Зараза, которую он, казалось,
вырвал с корнем, снова распространялась, чудовище заговора снова выпускало
свои щупальца, свивало гнездо под крышей коридоров власти, набиралось сил
под сенью привилегированного положения наиболее решительных офицеров, ибо он
не мог не делиться с ними хотя бы крохами своих полномочий, не удостаивать
их своего доверия, часто вопреки собственной воле, так как он не смог бы
держаться без них, но вся штука была в том, что сосуществовать с ними тоже
было невозможно, невозможно было дышать с ними одним воздухом, его душил
этот воздух, но, обреченный на вечную жизнь, он должен был терпеть это.
"Черт возьми, это несправедливо!" Невозможно было жить в постоянном страшном
сомнении относительно намерений своего дорогого друга, генерала Родриго де
Агилара, мучительно было сомневаться в его честности и преданности, но --
"Он вошел в мой кабинет, бледный, как мертвец, и спросил, что случилось с
теми двумя тысячами детей. Правда ли то, о чем говорит весь мир: что мы
утопили детей в море?" Недрогнувшим голосом он отвечал генералу Родриго де
Агилару, что это выдумки ренегатов, дружище, что дети живы и здоровы и
пребывают в Божьем успокоении. "Я каждую ночь слышу, как они поют где-то
там!" И он плавно повел рукой в неопределенном направлении. А назавтра он
поверг в сомнение самого посла Эванса, когда невозмутимо сказал ему: "Я не
понимаю, о каких детях вы спрашиваете? Ведь представитель вашей страны в
Сообществе Наций заявил публично, что дети целы и невредимы и ходят в школу.
Какого вам еще надо? Все, кончилась катавасия!" Но катавасия опять-таки не
кончилась, он ничего не сумел предотвратить, и однажды в полночь его
разбудили: "Мой генерал, мятеж в двух крупнейших гарнизонах, к тому же
восстали казармы Конде, а ведь это в двух кварталах отсюда! Восстание
возглавил генерал Бонивенто Барбоса. Видите, насколько он вошел в силу? У
него полторы тысячи прекрасно вооруженных людей. Все оружие и снаряжение для
них получено контрабандным путем при помощи некоторых посольств, вставших на
сторону оппозиции. Так что положение не такое, чтобы можно было сосать
палец, мой генерал! Опасность велика, того и гляди, покатимся к черту!"
В былые времена подобный взрыв политического вулкана разбудил бы в нем
азарт борьбы, разбудил бы его пристрастие к риску, но теперь... Разве не
знал он всей тяжести своего возраста? Ведь почти вся сила воли уходила на
то, чтобы переносить потаенные разрушения внутри организма, ведь в зимние
ночи невозможно было уснуть, не успокоив нежным поглаживанием и баюканьем:
"Спи, мое небо ясное" -- своего безжалостного, сверлящего болью ребенка --
раздутую дурной погодой килу, ведь в неимоверные муки превратились
безрезультатные сидения на стульчаке, когда сама душа обливалась кровью,
продираясь сквозь забитые плесенью фильтры. А главное, он никак не мог
разобраться, кто есть кто, на кого можно положиться в немилостивый час
неизбежной судьбы в этом ничтожном дворце, в этом жалком доме, который он
давным-давно охотно сменял бы на другой, расположенный как можно дальше
отсюда, в каком-нибудь зачуханном индейском селении, где никто не знал бы,
что он был бессменным президентом страны в течение стольких бесконечно
долгих лет, что и сам потерял им счет. И все-таки, когда генерал Родриго де
Агилар, желая достичь разумного компромисса, явился к нему и предложил свое
посредничество между ним и мятежниками, то увидел перед собою не выжившего
из ума старца, который засыпал на аудиенциях, а человека былых времен,
храброго бизона, и человек этот, не раздумывая ни секунды, заявил: "Ни фига
не выйдет, я не уйду!" А когда генерал Родриго де Агилар сказал, что вопрос
не в том, уходить или не уходить, а в том, что "все против нас, мой генерал,
даже церковь", он возразил: "Ни фига, церковь с теми, у кого власть!" А
когда Родриго де Агилар сказал, что посредничество необходимо, потому что
верховные генералы заседают уже сорок восемь часов и никак не могут
договориться, он отвечал: "Неважно, пусть болтают, ты еще увидишь, какое
решение они примут, когда узнают, кто больше платит!" -- "Но вожаки
гражданской оппозиции сбросили маску и митингуют прямо на улицах!" --
воскликнул Родриго де Агилар, на что он ответил: "Тем лучше, прикажи
повесить по одному человеку на каждом фонаре площади де Армас, пусть все
видят, у кого сила!" -- "Это невозможно, -- возразил генерал Родриго де
Агилар, -- за них народ!" -- "Вранье, -- сказал он, -- народ за меня, так
что меня уберут отсюда только мертвым!" И он стукнул по столу кулаком, как
делал это всегда, принимая окончательное решение, после чего отправился
спать и спал до тех пор, пока не настало время доить коров. Он поднялся в
час дойки и увидел, что зал заседаний государственного совета завален кучами
битого стекла и камнями -- это повстанцы из казарм Конде бросали в окна
камни при помощи катапульты. А еще они забрасывали в разбитые окна горящее,
свернутое в комок тряпье. "Мы просто с ног сбились, мой генерал, не спали
всю ночь, метались туда-сюда с ведрами воды и одеялами, чтобы справиться с
огнем, а он вспыхивал в самых неожиданных местах, мой генерал!" Он выслушал
это вполуха и зашаркал ногами мертвеца по засыпанным пеплом коридорам, по
ошметьям сгоревших ковров, по обугленным гобеленам. "Я же вам говорил: не
обращайте внимания!" -- "Но они не прекращают, -- сказали ему, -- они
передали, что огненные шары -- это всего лишь предупреждение, что скоро они
начнут посылать снаряды, мой генерал!" -- "Не обращайте внимания, черт
подери!" -- повторил он и вышел в сад, пошел по аллее, сам не обращая ни на
кого внимания, слушая шорох раскрывающихся в предрассветной тишине
новорожденных роз, чувствуя, как морской ветер будит в нем петушиное
желание.
"И все же, что нам делать, генерал?" -- "Не обращать внимания, черт
