Однако, без всякого сомнения, он был - и это замечалось с
первого взгляда - тем, кем более всего опасался прослыть
Флорентино Ариса: славным малым. Его жена, напротив, обладала
живостью, плебейской жилкой, тактом и смекалкой, что придавало
ее элегантности человеческую теплоту. Лучших партнеров для игры
в карты не пожелаешь, и ненасытная потребность Флорентино Арисы
в любви увенчалась ко всему прочему ощущением, что он - в кругу
семьи.
Однажды вечером, когда они вместе выходили из дома Фермины
Дасы, Урбино Даса пригласил его пообедать с ним: "Завтра ровно
в половине первого в общественном клубе". Блюдо было
изысканное, но с отравленном вином: общественный клуб оставлял
за собой право приема на определенных условиях, и одним из
условий было - рождение в законном браке. Дядюшка Леон XII в
свое время имел неприятный опыт по этому поводу, и сам
Флорентино Ариса пережил минуту позора, когда его, уже
сидевшего за столом и приглашенного одним из основателей,
заставили уйти. И человеку, которому Флорентино Ариса оказывал
серьезные услуги в нелегком деле речного судоходства, не
оставалось иного выхода, как повести его обедать в другое
место.
- Мы, издающие правила и установления, обязаны особенно
строго их соблюдать, - сказал он тогда Флорентино Арисе.
И тем не менее Флорентино Ариса решил пойти на риск с
доктором Урбино Дасой, и ему оказали в клубе особый прием,
правда, сделать запись в золотой книге для почетных гостей не
предложили. Присутствовали лишь они двое, обед был недолгим и
спокойным. Опасения, волновавшие Флорентино Арису с вечера
накануне, рассеялись с первой же рюмкой аперитива. Доктор
Урбино Даса хотел поговорить с ним о своей матери. Из
сказанного за столом Флорентино Ариса понял, что она рассказала
ему о нем. Но самое удивительное: она здорово приукрасила всю
историю. Она рассказала, что они дружили с детских лет, вместе
играли, когда она только еще приехала из
Сан-Хуан-де-ла-Сьенаги, что это он руководил ее чтением, как
только она взялась за книжки, за что она всегда будет ему
благодарна. Что, бывало, после школьных занятий она часами
сидела у Трансито Арисы в галантерейной лавке, творя чудеса за
пяльцами, - та была замечательной мастерицей, - и что
впоследствии перестала часто видеться с Флорентино Арисой не
потому, что не хотела, а просто-напросто жизнь их развела в
разные стороны.
Прежде чем подойти к сути дела, доктор Урбино Даса сделал
несколько замечаний по поводу старости как таковой. Он полагал,
что мир двинулся бы вперед гораздо скорее, если бы ему не
мешали старики. Он сказал: "Человечество подобно армии на
марше: продвигается вперед со скоростью самых медленных". Он
считал, что в будущем, более гуманном, а потому более
цивилизованном, людей, уже не приносящих пользы, станут
отселять в особые города, чтобы избавить их от ощущения стыда,
страданий и ужасного одиночества старости. С медицинской точки
зрения, по его мнению, возрастную границу можно установить на
шестидесяти годах. Но покуда общество не пришло к такому
пониманию милосердия, единственное решение этой проблемы - дома
для престарелых, где старики могут найти утешение друг в друге,
им легче понять их пристрастия и неприязни, причины раздражения
и что их печалит, словом, там они будут избавлены от
естественных разногласий с молодым поколением. Он сказал:
"Старики в среде стариков - не такие старые". Короче: доктор
Урбино Даса желал выразить Флорентино Арисе благодарность за
то, что он так замечательно помогает матери коротать
одиночество ее вдовства, и убедительно просил его продолжать в
том же духе, на благо их обоих и ко всеобщему удобству, и с
терпением относиться к ее старческим причудам. Флорентино Ариса
вздохнул с облегчением. "Можете быть спокойны, - сказал он
доктору. - Я на четыре года старше нее, и не только сейчас, но
и раньше был, с давних пор, еще до вашего рождения". И не
устоял перед искушением разрядиться ироническим замечанием.
- В этом гуманном обществе будущего, - сказал он, - вам бы
сейчас пришлось отправиться на кладбище, отнести нам с ней по
букетику антурий на обед.
Доктору Урбино Дасе, до того не замечавшему неловкости
своего пророчества, пришлось пуститься в пространные
объяснения, где он и запутался окончательно. Но Флорентино
Ариса помог ему оттуда выбраться. Он так и лучился радостью,
ибо знал, что рано или поздно ему предстоит подобная
сегодняшней встреча с доктором Урбино Дасой, дабы выполнить
непременное в их среде условие: официально просить руки его
матери. Обед обнадеживал еще и потому, что показал:
обязательная просьба, с которой он обратится к доктору, будет
легко удовлетворена. Имей он согласие самой Фермины Дасы, более
удобного случая, чем этот, не придумаешь. И столько было
переговорено за тем историческим обедом, что всякие
формальности последующей просьбы представлялись излишними.
Флорентино Ариса всегда поднимался и спускался по
лестницам с особой осторожностью, даже в молодости, ибо
полагал, что старость начинается с первого пустякового падения,
а смерть приходит вместе со вторым. Самой опасной из всех
лестниц была для него лестница в конторе, крутая и узкая, и
задолго до того, как он начал прилагать особые усилия, чтобы не
шаркать подошвами о ступени, он стал подниматься, внимательно
глядя под ноги и держась за перила обеими руками. Не раз ему
предлагали заменить эту лестницу на другую, не такую коварную,
но окончательное решение всегда откладывалось на следующий
месяц: ему казалось что это- уступка старости. Шли годы, и
теперь он, подходя к лестнице, долго медлил, не только потому,
что подниматься становилось все труднее, как он спешил
объяснить самому себе, но просто каждый раз он преодолевал ее
все с большей осторожностью. Однако в тот день, возвратившись
после обеда с доктором Урбино Дасой, после рюмки опорту за
аперитивом и полстакана красного вина за обедом, а главное -
после триумфального разговора, он стал подниматься по лестнице,
молодо пританцовывая, и на третьей ступеньке так подвернул
левую лодыжку, что рухнул на спину и чудом не убился. Он падал,
а голова работала ясно, и он успел подумать, что не умрет из-за
лестницы, потому что по жизненной логике невозможно, чтобы двое
мужчин, столько лет любившие одну и ту же женщину, умерли бы
одним и тем же образом, всего лишь с промежутком в год. Он
оказался прав. Ему наложили гипс от стопы до икры и велели
оставаться в постели, но он чувствовал себя живее, чем до
падения. Когда врач прописал ему шестьдесят дней не работать,
он не мог поверить в такую беду.
- Не делайте этого, доктор, - взмолился он.- Для меня два
месяца - все равно что для вас десять лет. Несколько раз он
пытался подняться с постели, обеими руками поддерживая тяжелую,
точно каменная статуя, ногу, но каждый раз суровая реальность
одерживала над ним верх. И когда в конце концов он снова пошел
- нога еще болела, а спину жгла живая рана, - у него было
достаточно оснований верить в то, что падение - удар судьбы за
его упорство.
Самым страшным днем был первый понедельник. Боль
отступила, врачебный прогноз обнадеживал, и он никак не желал
смириться с тем, что в силу роковой случайности не увидится с
Ферминой Дасой на следующий день, первый раз за четыре месяца.
Однако после сиесты он успокоился, смирился с суровой
действительностью и написал записку с извинениями. В записке,
написанной от руки, на надушенной бумаге, светящимися
чернилами, чтобы можно было читать в темноте, он без зазрения
совести преувеличил тяжесть приключившегося с ним несчастья,
надеясь на сочувствие. Она ответила ему через два дня, очень
мило выразив сочувствие, но сверх того - ни слова, как в былые
великие дни любви. Он не упустил случая и снова написал ей.
Когда она ответила ему во второй раз, он решился пойти дальше,
чем позволял себе во время разговоров-полунамеков по вторникам:
велел поставить рядом с кроватью телефон под предлогом, что
собирается следить за повседневными делами конторы. И попросил
телефонистку на коммутаторе соединить его с номером из трех
цифр, который знал наизусть с того момента, как позвонил по
нему в первый раз. Погасший, без оттенков голос, прозвучавший
из загадочного далека, такой любимый голос, ответил и узнал
другой голос и, обменявшись двумя-тремя фразами приветствия,
попрощался. Ее равнодушие повергло Флорентино Арису в
безутешное отчаяние: снова он оказался в самом начале.
Однако спустя два дня он получил письмо, в котором она
умоляла не звонить ей больше. Доводы выглядели серьезно. В
городе было мало телефонов, и связь осуществлялась через
телефонистку, которая знала всех абонентов и всю их
подноготную, так что если кого-то не оказывалось дома, она все
равно находила его. Но зато была и в курсе всех разговоров,
проникала во все секреты частной жизни, во все старательно
скрывавшиеся драмы, а случалось, и просто вмешивалась в
разговор, чтобы высказать собственную точку зрения или
успокоить разговаривающих. К тому же в тот год стала выходить
вечерняя газета под названием "Справедливость", единственной
задачей которой было без устали сечь семейства с громкими
фамилиями, без утайки называя все имена и не принимая во
внимание никакие обстоятельства, - то была месть владельца
газеты: его детей не принимали в общественный клуб. Несмотря на
то что жизнь Фермины Дасы была совершенно чиста, она стала
усердно заботиться о том, что говорила или делала, даже в
отношениях с самыми близкими друзьями. И потому поддерживала
связь с Флорентино Арисой анахроничным способом - посредством
писем. Переписка стала такой частой и интенсивной, что он забыл
и о больной ноге, и о наказании постельным режимом, забыл обо
всем на свете и ушел с головою в писание писем - на маленьком
переносном столике, какие используют в больницах для кормления
лежачих больных.
Они снова перешли на "ты" и снова стали подробно писать
друг другу о своей жизни, как в давних письмах, но Флорентино
Ариса опять попытался ускорить события: написал ее имя
булавочными уколами на лепестках камелии и отправил ей вместе с
письмом. Два дня спустя он получил камелию обратно без
каких-либо комментариев. Фермина Даса не могла поступить иначе:
все это казалось ей детскими игрушками. Особенно когда
Флорентино Ариса стал постоянно вспоминать напоенные
меланхолическими стихами былые дни в маленьком парке Евангелий,
тайники, в которых прятались письма по дороге в школу,
вышивание под миндалевым деревом. Скрепя сердце она поставила
его на место одним вроде бы случайным вопросом: "Почему ты так
настойчиво вспоминаешь то, чего нет?" В другой раз она
упрекнула его в бесплодном упрямстве - нежелании стариться
естественным образом. Вот потому-то, по ее мнению, он так
неразумно и невпопад все время обращается к прошлому. Она не
понимала, как человек, способный на рассуждения, так
поддержавшие ее в тяготах вдовства, мог запутаться совсем
по-детски, когда пробовал приложить свои наблюдения к
собственной жизни. И роли поменялись. Теперь она пыталась
поддержать его перед лицом будущего словами, которых он в
ошеломляющей торопливости не мог понять: "Пусть пройдет время,
увидим, что оно принесет". Ибо он не был таким хорошим
