раз решилась вызвать в памяти призрачные времена той
несбывшейся любви. Она старалась как можно точнее вспомнить
тогдашний парк, поломанные миндалевые деревья, скамью, на
которой он, ее любивший, сидел, ибо все это давным-давно уже
было не таким, как прежде. Изменилось все, время унесло деревья
и ковер из желтых листьев, что расстилался под ними, а вместо
статуи обезглавленного героя поставили другую, в парадном
мундире, без имени, без даты и без всякого на то основания,
поставили на внушительном пьедестале, внутри которого
размещался электрический пульт управления всего района. Ее дом,
в конце концов проданный много лет назад, оказался в руках
местного правительства и разваливался на куски. Ей нелегко было
вспомнить Флорентино Арису таким, каким он был в ту давнюю
пору, и уж совсем не укладывалось в голове, что грустный юноша,
некогда беспомощно сидевший под дождем, и есть тот самый
траченый молью настырный старик, который предстал перед нею,
невзирая на то, что у нее случилось, без малейшего почтения к
ее скорби, и прожег ей душу кровавой обидой, от которой у нее и
до сих пор перехватывало дыхание.
Двоюродная сестра Ильдебранда Санчес приезжала к Фермине
Дасе вскоре после ее возвращения из имения Флорес-де-Мария, где
она приходила в себя от злополучной истории с сеньоритой Линч.
И теперь она приехала - старая, располневшая, вместе со своим
старшим сыном, полковником, как и его отец, которого он
стыдился за то, что тот участвовал в позорном расстреле рабочих
на банановых плантациях в Сан-Хуан-де-ла-Сьенаге. Сестры
виделись много раз и каждый раз с грустью вспоминали ту пору,
когда они познакомились. В последний приезд Ильдебранда была
как никогда грустна, старость угнетала ее. Чтобы погрустить
всласть, она захватила с собой их портрет, где они, в старинном
наряде благородных дам, были сняты фотографом-бельгийцем в тот
день, когда Хувеналь Урбино милостиво добил своевольную Фермину
Дасу. У Фермины Дасы эта фотография где-то затерялась, а на
той, что привезла Ильдебранда, почти ничего уже не было видно,
но они узнали себя сквозь туман разочарований: молодые и
красивые, какими никогда уже больше не будут.
Ильдебранда не могла не говорить о Флорентино Арисе,
потому что всегда отождествляла его судьбу со своею. Она
вспоминала день, когда он прислал первую телеграмму, и не могла
изгнать из сердца его образ: печальная птица, обреченная на
забвение. Фермина Даса видела его много раз, но, разумеется, не
разговаривала с ним, ей не верилось, что он и есть ее первая
любовь. Время от времени она узнавала о нем что-то, как рано
или поздно узнавала обо всех, кто хоть что-то значил в городе.
Рассказывали, что он не женат, поскольку привержен странным
привычкам, но этому она не придала значения, отчасти потому,
что вообще не обращала внимания на сплетни, но еще и потому,
что подобные вещи постоянно говорили о многих совершенно
безупречных мужчинах. Однако ей казалось странным, что он
продолжает носить мистическое одеяние, пользоваться диковинными
лосьонами и сохранять загадочный облик даже после того, как
двери в жизнь открылись для него таким эффектным и достойным
образом. В голове не укладывалось, что он и есть тот самый
Флорентино Ариса, и она удивлялась, когда Ильдебранда вздыхала:
"Бедняга, как он, должно быть, настрадался!" Ибо сама она
глядела на него без боли уже очень давно: как на стершуюся
тень.
Однако в тот вечер, когда она встретила его в кино, вскоре
после возвращения из Флорес-де-Ма-рия, что-то странное
произошло в ее сердце. Ее не удивило, что он был с женщиной, к
тому же негритянкой. А удивило то, как он сохранился, как легко
и свободно держался, но ей не пришло в голову, что, может быть,
это она переменилась после оглушительного вторжения в ее жизнь
сеньориты Линч. С той минуты, на протяжении более двадцати лет,
она смотрела на него уже иными, сочувственными глазами. Ей было
понятно, что он пришел в дом во время бдения над покойным, и
она истолковала его приход так: он больше не держит на нее зла,
все прощено и забыто. И совершенно неожиданным оказалось для
нее драматическое признание в любви, которой, по ее мнению,
никогда не было, и к тому же сделанное в таком возрасте, когда
и Флорентино Арисе и ей уже нечего было ждать от жизни.
Смертельный гнев, охвативший ее в первую минуту, не утих и
после ритуального сожжения, он разгорался тем больше, чем
труднее ей было собою владеть. И самое страшное: те зоны
памяти, в которых ей удалось в конце концов умиротворить
воспоминания о покойном супруге, постепенно начинали
заполняться цветущими лугами, на которых были захоронены
воспоминания о Флорентино Арисе. Она стала думать о нем без
любви, и чем больше думала, тем больше злилась, а чем больше
злилась, тем больше думала, словом, это стало невыносимо и
выходило за пределы всякого разумения. И тогда она села за
письменный стол покойного мужа и написала Флорентино Арисе
письмо, три неразумные страницы, полные оскорбительного вызова
и обид, а написав, почувствовала облегчение: совершенно
намеренно она совершила самый недостойный за всю свою долгую
жизнь поступок.
И Флорентино Ариса все три недели находился в агонии. В
тот вечер, когда он снова сказал о своей любви Фермине Дасе, он
долго бродил по улицам, растерзанным бушевавшим целый день
ливнем, и спрашивал себя, что делать со шкурою льва, которого
он только что убил, после того как более полувека держал осаду.
Город переживал чрезвычайную ситуацию, на него обрушился
настоящий водяной шквал. В некоторых домах полуголые люди
пытались спасти от потопа что поможет Бог, и Флорентино Арисе
казалось, что это всеобщее бедствие имеет какое-то отношение к
его, личному. Однако воздух был тих, и все звезды над карибской
землею спокойно светили на своих местах. Неожиданно в тихом
рокоте шумов Флорентино Ариса различил мужской голос; сколько
раз в давние времена они с Леоной Кассиани слушали эту песню в
этот же час и на том же углу: "В горючих слезах я вернулся с
моста". Но теперь она звучала только для него и напомнила ему о
смерти.
Как никогда не хватало ему Трансито Арисы, ее мудрых слов,
ее головы в шутовском бумажном венке королевы. Так было всегда:
на краю пропасти он искал поддержки и защиты у женщины. Он
прошел мимо школы-интерната и увидел, что в окнах, где
находилась спальня Америки Викуньи, горел свет. Ему пришлось
сделать над собой огромное усилие, чтобы не совершить
стариковского безумия: забрать ее в два часа ночи, теплую со
сна, прямо из колыбельки, еще пахнувшую пеленками.
На другом конце города одинокая и свободная Леона
Кассиани, без сомнения, готова была и в два часа ночи, и в три,
в любое время и при любых обстоятельствах одарить его тем
сочувствием, которого ему так не хватало. Не впервые постучался
бы он у ее двери в пустынные часы бессонницы, но понимал, что
она слишком умна и оба они слишком любят Друг друга, чтобы ему
плакать, уткнувшись ей в колени, и не открывать причины.
Побродив по пустому городу и подумав хорошенько, он решил, что
лучше всего ему будет с Пруденсией Литре, Двойной Вдовой. Она
была на десять лет моложе его. Они познакомились еще в прошлом
веке и перестали встречаться только потому, что ей не хотелось,
чтобы он видел, какой она стала: полуслепая и старая. Подумав о
ней, Флорентино Ариса сразу же свернул на Оконную улицу, по
дороге на рынке купил две бутылки опорту, банку пикулей и
отправился к ней, не зная даже, живет ли она все там же, дома
ли она и вообще жива ли.
Пруденсия Литре не забыла условного знака - как он скребся
в дверь, когда они считали себя еще молодыми, хотя уже не были
ими, и отперла дверь, не спрашивая, кто это. На улице почти
стемнело, и он в своем черном суконном костюме, в жесткой шляпе
и с зонтиком, повисшем на руке, точно летучая мышь, был почти
неразличим, а она, с ее зрением, могла разглядеть его только
при ясном свете дня, однако же сразу его узнала по блеснувшей в
свете фонаря металлической оправе очков. Он был похож на
убийцу, еще не смывшего кровь с рук. - Приюти бедного сироту, -
сказал он. Только и сумел сказать - просто чтобы сказать
что-то. Его поразило, как она постарела за то время, что они не
виделись, и он понимал, что и она думает о нем то же самое. Но
он утешился, решив, что немного спустя они, оправившись от
первого удара, перестанут замечать, как их потрепала жизнь, и
снова увидят друг друга молодыми, какими были, когда
познакомились - сорок лет назад. - Ты как с похорон, - сказала
она. Так оно и было. И она тоже, как почти весь город, не
отходила от окна с одиннадцати утра, глядя на самую многолюдную
и пышную похоронную процессию, какую видели после погребения
архиепископа де Луны. Потом в сиесту ее разбудили пушечные
залпы, от которых содрогнулась земля, нестройный гул военных
оркестров, разнобой погребального пения, перекрывавший звон
колоколов на всех церквях, со вчерашнего дня не умолкавших ни
на минуту. С балкона она видела военных в парадной форме,
верхом на лошадях, представителей церковных общин, школьников,
длинные черные лимузины с невидимыми людям властями внутри,
катафалк, запряженный лошадьми в шлемах с плюмажем и в расшитых
золотом попонах, покрытый национальным флагом желтый гроб на
лафете какой-то исторической пушки и, наконец, - строй дряхлых
победителей с непокрытыми головами, которые продолжали жить
только ради того, чтобы носить венки за гробом. Не успели они
прошествовать перед балконом Пруденсии Литре, сразу после
полудня, как хлынул ливень, и траурный кортеж в мгновение ока
рассеялся.
- А как по-дурацки умер, - сказала она. - Смерть не бывает
смешной, - сказал он и добавил с грустью: - Тем более в нашем
возрасте.
Они сидели на террасе, выходящей на море, и смотрели на
луну с нимбом в полнеба, на разноцветные огоньки судов у
горизонта, наслаждаясь теплым, душистым после бури ветерком.
Пили опорту и ели пикули с горским хлебом, который Пруденсия в
кухне нарезала ломтями от ковриги. Они прожили вместе много
ночей, подобных этой, после того как она в тридцать пять лет
осталась бездетной вдовой. Флорентино Ариса встретил ее в ту
пору, когда она принимала любого мужчину, который желал быть с
нею хотя бы несколько часов, и между ними возникла связь
гораздо более продолжительная и прочная, чем представлялось
возможным.
Хотя она ни разу даже не намекнула на это, однако продала
бы душу дьяволу, лишь бы выйти замуж за Флорентино Арису. Она
знала, как непросто жить под властью педантичного и въедливого,
преждевременно состарившегося мужчины, следовать его
маниакальной приверженности порядку, его мучительному
стремлению просить все, ничего не давая взамен, но зато не было
на свете мужчины, с которым ей было бы лучше, потому что не
было и не могло быть на свете другого, который бы так нуждался
в любви. Но никто на свете и не ускользал так, как этот, потому
что в своей любви он всегда шел не дальше определенного
предела: чтобы ничто не помешало ему сохранить себя свободным
для Фермины Дасы. И тем не менее связь их продолжалась много
лет, даже после того, как он устроил замужество Пруденсии Литре
с торговым агентом, который приезжал на три месяца, а потом на
три месяца уезжал из дому; с ним она прижила дочь и четырех
сыновей и клялась, что один из них был сыном Фло-рентино Арисы.
Они разговаривали, не думая о времени, потому что еще в
