флаконов, единственное, чего добился Флорентино Ариса, была
экзема, смрадная и чесоточная, которую монахи с Мартиники
называли "северное сияние" за то, что в темноте она светилась.
Под конец он проверил на себе все индейские травы, какими
торговали на городском рынке, и все магические средства, а
также восточные зелья, что продавались у Писарских ворот, и
когда все-таки понял, что все, все без исключения - обман и
мошенничество, на макушке у него уже была тонзура, как у
святого. В нулевом году, в то время как Тысячедневная
гражданская война обескровливала страну, в город прибыл
итальянец, изготовлявший парики по размеру из настоящих волос.
Стоил парик целое состояние, и мастер не брал на себя
ответственности за свое изделие более чем на три месяца, однако
лишь очень немногие состоятельные обладатели лысины не
поддались искушению. Флорентино Ариса пришел одним из первых.
Он примерил парик, так похожий на его собственные волосы, что
он испугался, как бы эти волосы в определенные моменты не
начали вставать дыбом, точно его собственные, и все-таки не
сумел примириться с мыслью, что на голове ему придется носить
волосы мертвеца. Единственное утешение: прожорливая лысина не
оставила ему времени на то, чтобы узнать цвет своих седин.
Однажды какой-то счастливый пьянчужка с речной пристани
бросился к нему, когда он выходил из конторы, обнял более
пылко, чем обычно, и, к вящей радости грузчиков сняв с него
шляпу, звонко чмокнул в макушку и заорал: - Божественная
лысина! В тот же вечер Флорентино Ариса, сорока восьми лет от
роду, сбрил начисто редкий пушок на висках и на затылке, все,
что еще оставалось у него на голове, и окончательно смирился со
своею лысой судьбой. Смирился настолько, что каждое утро перед
умыванием стал покрывать пеной не только подбородок, но и ту
часть черепа, где снова мог прорасти пушок, и опасной бритвой
сбривал все до гладкости детской попки. Раньше он не снимал
шляпу нигде, даже в конторе, - обнажить лысину, представлялось
ему, все равно что на людях показаться нагим. Но, приняв ее
окончательно, стал приписывать ей те самые свойства
мужественности, о которых ему прежде говорили, а он пропускал
мимо ушей, считая это выдумками лысых. Позднее он усвоил новую
моду - прикрывать плешь волосами, зачесанными справа, и никогда
уже этой привычки не менял. Хотя и продолжал ходить в шляпе
всегда одного и того же унылого стиля, даже когда в моду вошли
шляпы-канотье, получившие местное название "тортик".
А вот потеря зубов оказалась не естественной утратой, а
результатом халтурной работы заезжего дантиста, который решил
вырубить с корнем самую обычную инфекцию. Флорентино Ариса
испытывал такой ужас перед бормашиной, что не ходил к зубному
врачу, несмотря на постоянную зубную боль, пока, наконец,
терпеть стало невмочь. Мать перепугалась, услыхав, как он ночь
напролет безутешно стонет в соседней комнате, ей показалось,
что стонет он так, как в былые времена, почти уже
растворившиеся в тумане ее памяти, но когда она заставила его
открыть рот, чтобы посмотреть, где на этот раз болит у него
любовь, то обнаружила во рту нарывы.
Дядюшка Леон XII послал его к доктору Франсису Адонаю,
негру-гиганту в гамашах и штанах для верховой езды, который
плавал на речных пароходах с целым зубоврачебным кабинетом,
умещавшимся в котомках, какие носят управляющие, да и сам он
смахивал на бродячего управляющего ужасами. Заглянув в рот
Флорентино Арисы, он решил, что надо вырвать ему все зубы,
включая и здоровые, дабы раз и навсегда избавить от всяких
напастей. В отличие от того, что было с лысиной, этот
варварский метод не озаботил Флорентино Арису, разве что
немного пугало предстоящее истязание без наркоза. Не была ему
противна и мысль об искусственной челюсти, во-первых, потому,
что одним из приятных воспоминаний детства был ярмарочный
фокусник, который вынимал изо рта вставные челюсти и, не
переставая разговаривать, выкладывал их на стол, а во-вторых,
потому, что ставился крест на зубной боли, которая мучила его с
детства так же неотступно и жестоко, как любовь. Он не увидел в
этом коварного подвоха старости, каким представлялась ему
лысина, он был уверен, что, несмотря на едкий запах
вулканизированного каучука, сам он с ортопедической улыбкой
будет выглядеть гораздо более опрятно. И, не сопротивляясь,
отдал себя во власть доктора Адоная, который терзал его своими
щипцами без наркоза, а затем со стоицизмом тяжелогруженого осла
перенес период заживления.
Дядюшка Леон XII вникал во все детали операции, словно ее
производили над ним самим. Он испытывал особый интерес к
искусственным челюстям после одного из первых плаваний по реке
Магдалене, а виною всему была его маниакальная страсть к
бельканто. Однажды ночью, в полнолуние, где-то неподалеку от
порта Гамарра, он поспорил с немецким землемером, что разбудит
весь животный мир сельвы неаполитанской песней, которую
исполнит на капитанском мостике. И чуть было не выиграл. Уже
слышно было над темной рекою, как в заводях захлопали крыльями
серые цапли, как забили хвостами кайманы и рыба-бешенка
заметалась, пытаясь выбраться на твердую землю, но вдруг на
самой верхней ноте, когда все боялись, как бы у певца не
лопнули от напряжения жилы, с последним выдохом изо рта у него
выскочила искусственная челюсть и пошла на дно реки.
Пароходу пришлось на целых три дня задержаться в порту
Тенерифе, пока срочно изготавливали новые зубы. Челюсть вышла
великолепная. Но во время обратного плавания, когда дядюшка
Леон XII пытался объяснить капитану, каким образом он потерял
искусственную челюсть, он вдохнул всей грудью жаркий воздух
сельвы и взял самую высокую ноту, на какую был способен,
продержал ее сколько мог, до последнего, чтобы вспугнуть
кайманов, которые грелись на солнце и, не мигая, наблюдали за
проходящим мимо пароходом, и новая челюсть точно так же
выскочила у него изо рта и ушла на дно. С тех пор он держал
запасные зубы повсюду, в разных местах - дома, в конторе, в
ящике письменного стола, и на каждом из трех пароходов
компании. И кроме того, отправляясь обедать вне дома, он уносил
в кармане, в коробочке из-под таблеток от кашля, запасную
челюсть, потому что однажды, на загородном обеде, он жевал
жареное мясо, и челюсть сломалась. Боясь, как бы племянник не
стал жертвой подобного сюрприза, дядюшка Леон XII велел доктору
Адонаю изготовить для него сразу две искусственные челюсти:
одну из дешевых материалов, на каждый день, для пользования в
конторе, а другую - для воскресных и праздничных дней, с
золотым проблеском на том зубе, что открывался в улыбке, и этот
дополнительный штрих придавал челюсти особое правдоподобие. И
вот в Пальмовое воскресенье Флорентино Ариса снова вышел на
улицу в совершенно новом обличье, с такой безупречной улыбкой,
что ему показалось, будто кто-то совершенно другой занял его
место в этом мире.
Все это произошло вскоре после смерти матери, Флорентино
Ариса остался в доме один. Это было самое подходящее место для
его образа любви, потому что дом стоял на тихой улочке, хотя
многочисленные глядевшие на него окна соседних домов и наводили
на мысль о не меньшем количестве глаз, глядевших из-за
занавесок. Однако главной заботой Флорентино Арисы было счастье
Фермины Дасы, и только ее одной, и потому он предпочел потерять
массу возможностей за шесть самых плодотворных лет, но не
запятнать свой дом другими любовями. К счастью, каждая
следующая ступень, на которую он поднимался в Карибском речном
пароходстве, давала ему новые привилегии, главным образом
скрытые, и одна из самых полезных - возможность пользоваться
конторой по ночам, а также в воскресные и праздничные дни к
удовольствию смотрителей. Однажды Флорентино Ариса - он был
тогда первым вице-президентом - начал забавляться любовью с
девицей, приходившей по воскресеньям убирать в конторе, и уже
расположился на стуле за письменным столом, а она- сверху, как
вдруг дверь отворилась. Дядюшка Леон XII заглянул в кабинет,
словно ошибся дверью, и уставился поверх очков на перепуганного
племянника. "Черт возьми! - проговорил дядюшка без малейшего
удивления. - Неуемный ходок, весь в папашу!" И прежде чем
закрыть дверь, сказал, устремив взгляд в пустоту:
- А вы, сеньорита, продолжайте, не беспокойтесь. Клянусь
честью, я не видел вашего лица.
Больше он об этом не говорил, однако всю следующую неделю
Флорентино Арисе работать было невозможно. В понедельник толпою
ввалились электрики и установили на потолке лопастной
вентилятор. Затем без предупреждения явились замочники и с
военным грохотом поставили на двери засов, чтобы можно было
запираться изнутри. Приходили столяры и, ни слова не говоря,
что-то измеряли, за ними обойщики приносили образцы кретона и
смотрели, подходят ли они к цвету стен, и на следующей неделе
через окно втащили - поскольку не проходила в дверь - огромную
двуспальную софу с обивкой в вакхических цветах. Работали они в
самое непредсказуемое время и с настойчивостью, которая не
выглядела случайной, а каждому, кто возражал, говорили одно и
то же: "Приказ Генеральной дирекции". Флорентино Ариса так
никогда и не узнал, было ли это вторжение любезностью со
стороны дядюшки, следившего за неуемной любовной деятельностью
племянника, или же то был свойственный только ему способ
указать племяннику на недозволенность его поведения. До
истинной причины он не додумался, а истина состояла в том, что
дядюшка Леон XII желал его поощрить, поскольку и до него дошел
слушок, будто склонности племянника отличны от тех, к каким
привержено большинство мужчин, и это его чрезвычайно заботило,
ибо мешало сделать своим преемником.
В отличие от своего брата, Леон XII Лоайса прожил в
прочном браке шестьдесят лет и всегда похвалялся, что по
воскресеньям не работает. У него было четверо сыновней и одна
дочь, и всех их он готовил в наследники своей империи, но жизнь
уготовила ему долю, которая была уделом расхожей литературы его
времени, но никто не думал, что такое случается в жизни: все
четыре сына умерли один за другим, едва успев занять
руководящие посты, а дочь оказалась начисто лишенной призвания
к речному делу и предпочла умереть, созерцая из окошка, с
высоты пятидесяти метров, суда на Гудзоне. Разумеется, хватало
таких, кто за верное выдавал россказни, будто бы этот мрачный
Флорентино Ариса, со своим вампирским зонтиком, не остался в
стороне от того, что произошло сразу столько случайностей.
Когда дядюшка отошел от дел - не по собственной воле, а по
предписанию врачей, - Флорентино Ариса начал ощутимо жертвовать
своими воскресными любовными занятиями. Он стал сопровождать
дядюшку в его загородный приют на одном из первых появившихся в
городе автомобилей, у которого рычаг управления имел такую
отдачу, что первому шоферу оторвало руку. Они разговаривали
часы напролет, отрешенно лежа в гамаке, на шнурах которого было
вышито дядюшкино имя, и повернувшись спиною к морю, в старинном
имении с рабами, где с террас, сплошь в цветущих астромелиях,
видны были заснеженные горные хребты. Флорентино Арисе всегда
трудно было говорить с дядюшкой о чем-нибудь ином, кроме
речного судоходства, особенно в эти долго не наступавшие
вечера, где смерть всегда была невидимым гостем. Дядюшку Леона
XII постоянно мучила одна забота - чтобы речное судоходство не
