его, как никогда беззастенчивый, хотя один из этих дней был
воскресным и к тому же семейным праздником, так что весь день
они ни на миг не разлучались. Как-то под вечер она вошла в
кабинет мужа, вопреки обычаю и даже вопреки своему желанию,
словно это была не она, а другая, поступавшая так, как сама она
не поступила бы никогда на свете, и стала с помощью сильной
бенгальской лупы разбирать каракули - записи его врачебных
визитов к пациентам за последние месяцы. Впервые входила она
одна в этот кабинет, пропитанный испарениями креозота, набитый
книгами в переплетах из кожи неведомых животных, фотографиями,
запечатлевшими группки учеников, почетными грамотами,
астролябиями и всевозможными кинжалами, которые он
коллекционировал многие годы. Это тайное святилище было
единственным уголком частной жизни ее супруга, куда ей не было
входа, потому что он не имел никакого отношения к любви: те
редкие разы, когда она туда входила, она всегда входила вместе
с ним и всегда - по каким-то пустячным делам. Она не
чувствовала себя вправе входить сюда одна, и еще меньше -
пускаться в розыски, которые не считала приличными. Но она
вошла. Вошла потому, что очень хотела найти правду и безумно
боялась найти ее; неподвластный ей порыв был сильнее природной
гордости, сильнее собственного достоинства: этакая
захватывающая мука. Она так ничего толком и не узнала, потому
что пациенты мужа, за исключением общих друзей, тоже были
частью его монопольного владычества, люди безликие, которых
знали не в лицо, а по болезням, не по цвету глаз или сердечным
порывам, а по размеру печени, налету на языке, мутной моче и
ночному бреду в лихорадке. Люди, которые верили в ее мужа,
которые верили, что живут благодаря ему, в то время как жили
для него, и жизнь их в конечном счете сводилась к фразе,
написанной им собственноручно в самом низу рецептурного бланка:
"Упокойся духом, Господь ожидает тебя у врат своих". После двух
часов бесплодных поисков Фермина Даса вышла из кабинета с
ощущением, что поддалась непристойному искушению.
Воображение подстегивало, и она начала обнаруживать
перемены в муже. Ей стало казаться, что он избегает ее, что
стал безразличен за столом и в постели, раздражителен и
язвительно колок, и дома он уже не прежний, спокойный, а
походит на запертого в клетку льва. Впервые после того, как они
поженились, она мысленно стала отмечать все его опоздания, по
минутам, и сама начала лгать, чтобы выудить из него правду,
чувствуя себя смертельно уязвленной этим противным ее естеству
поведением. Однажды она проснулась среди ночи от страшного
ощущения: муж в темноте смотрел на нее, как ей показалось,
полными ненависти глазами. Потрясение было подобно тому, какое
она пережила в ранней юности, когда в изножье постели ей
привиделся Флорентино Ариса, только то было видение любви, а
это - ненависти. К тому же это видение не было плодом фантазии:
в два часа ночи муж не спал, а приподнялся в постели и смотрел
на нее, спящую, но когда она спросила, почему он на нее
смотрит, он стал отрицать. Снова лег на подушку и сказал: -
Наверное, тебе приснилось. После той ночи и некоторых других
подобных случаев, произошедших в ту же пору, Фермина Даса уже
не могла с уверенностью сказать, где кончалась реальность и
начинался вымысел, и решила, что сходит с ума. Потом она
увидела, что муж не пошел причащаться в четверг на праздник
Тела Христова и в следующие за тем недели, по воскресеньям, не
нашел времени для духовного очищения за год. На вопрос, чему
обязаны эти небывалые перемены в его духовном здоровье, она
получила путаный ответ. Это был ключ ко всему: ни разу со дня
первого причастия, которое он принял в восемь лет, он не
уклонялся от причастия в большой праздник. Она поняла: муж не
только совершил смертный грех, но и решил жить в грехе, коль
скоро не прибегает к помощи своего духовника. Она даже не
представляла, что может так страдать из-за того, что, на ее
взгляд, было полной противоположностью любви, но, оказывается,
страдала, и решила - чтобы не умереть - прибегнуть к крайнему
средству: сунуть горящий факел в этот змеиный клубок, что
раздирал ее внутренности. Такая она была. Однажды после обеда
она сидела на террасе, штопала пятки на чулках, а муж, как
всегда в сиесту, читал книгу. Неожиданно она отложила штопку,
подняла очки на лоб и прервала его занятие, но в тоне не было и
тени жесткости:
Доктор.
Он был погружен в чтение "Острова пингвинов", тогда все
читали этот роман, и ответил ей, не выходя из атмосферы книги:
- Ош? [Да? (франц.)]
Она настаивала:
- Посмотри на меня.
Он посмотрел на нее, не видя, - очки затуманивали все, -
однако их можно было и не снимать: ее взгляд опалил его.
В чем дело? - спросил он.
- Ты знаешь это лучше меня, - ответила она.
И больше ничего не сказала. Опустила очки на переносицу и
снова принялась за штопку. И доктор Хувеналь Урбино понял, что
долгие часы тоскливой тревоги кончились. В отличие от того, как
он представлял себе этот момент, сердце его не сотрясло
волнение - в сердце хлынул покой. Великое облегчение от того,
что наконец-то случилось то, что рано или поздно должно было
случиться: призрак сеньориты Барбары Линч вошел в дом.
Доктор Хувеналь Урбино увидел ее четыре месяца назад, в
очереди, в поликлинике больницы Милосердия, и сразу же понял: в
его судьбе произошло непоправимое. Это была высокая мулатка,
элегантная, ширококостная, с кожей, цветом и нежностью
походившей на патоку; в тот день на ней было красное платье с
белыми разводами и в тон ему - шляпа с широкими полями,
отбрасывавшими тень до самых ресниц. Более выраженное женское
естество немыслимо было вообразить. Доктор Хувеналь Урбино не
принимал в поликлинике, но если он попадал сюда, имея в запасе
время, он всегда заходил к своим бывшим ученикам, чтобы лишний
раз напомнить им: лучшее врачевание - хороший диагноз. На этот
раз он все устроил так, чтобы присутствовать при осмотре
неожиданно возникшей в его жизни мулатки, стараясь, чтобы его
ученики не заметили какого-нибудь его жеста, который не
показался бы им случайным, а сам тем временем запоминал все ее
данные. В тот же вечер, закончив последний визит, он велел
кучеру ехать по адресу, который она оставила в поликлинике, и
действительно увидел ее, сидящую на террасе в мартовской
прохладе.
Типичный для антильских краев дом, до самой цинковой крыши
выкрашенный в желтый цвет, с окнами под полотняным навесом, с
гвоздиками и папоротниками в цветочных горшках у входа,
покоился на деревянных сваях на заливаемом приливом Пропащем
береге. В клетке под крышей пел трупиал. На другой стороне
улицы находилась начальная школа, и в этот момент оттуда
гурьбою высыпали ребятишки, так что кучеру пришлось натянуть
вожжи, чтобы лошадь не понесло. Какая удача: за это время
сеньорита Барбара Линч успела узнать доктора. Она приветственно
помахала ему, как старому знакомому, и пригласила выпить кофе,
пока улица снова не успокоится, и он с удовольствием принял ее
приглашение, вопреки своим правилам, и стал слушать, что она
рассказывала о себе, ибо только это одно было ему интересно с
сегодняшнего утра и ни на минуту не переставало быть интересным
все последующие месяцы. Когда-то один приятель сказал ему,
только что женившемуся, в присутствии его молодой жены, что
рано или поздно на его пути непременно встанет сводящая с ума
страсть, способная поколебать самую прочную семейную жизнь. Он,
полагавший, что достаточно знает себя и твердость своих
моральных устоев, посмеялся тогда над этим прогнозом. И вот,
пожалуйста: такая страсть пришла.
Сеньорита Барбара Линч, доктор теологии, была единственной
дочерью преподобного Джонатана Линча, протестантского
священника, сухопарого негра, который верхом на своем муле
объезжал ютившиеся на болотистом берегу убогие домишки,
проповедуя слово одного из тех многочисленных богов, которых
доктор Хувеналь Урбино всегда писал с маленькой буквы, дабы
отличить от Своего. Она говорила на хорошем испанском, чуть
запинаясь, что придавало ее речи определенное изящество. В
декабре Барбаре Линч должно было исполниться двадцать восемь,
недавно она развелась, муж был тоже пастором, учеником ее отца,
и несчастливый брак, длившийся два года, отбил у нее желание к
замужеству. Она сказала: "Единственная моя любовь - этот
трупиал". Но доктор Хувеналь Урбино был слишком серьезным
человеком, чтобы подумать, будто это сказано с умыслом. Другая
мысль пришла ему в голову: а не является ли такое стечение
благоприятных обстоятельств ловушкой, устроенной Господом,
чтобы потом взять с него сторицей, однако тотчас же прогнал это
теологически абсурдное предположение, отнеся его на счет своего
смятенного состояния.
Прощаясь, он словно бы невзначай упомянул утреннюю
врачебную консультацию, прекрасно зная, что больного хлебом не
корми, дай только поговорить о его недуге, и она с таким
блеском и остроумием рассказала о своем, что он пообещал ей
приехать на следующий день, ровно в четыре, чтобы осмотреть ее
повнимательнее. Она испугалась, ибо знала, что врач такого
уровня ей не по средствам, но он успокоил: "Люди нашей
профессии стараются устроить так, чтобы богатые платили за
бедных". И записал себе в тетрадь: "Сеньорита Барбара Линч,
Пропащий берег, суббота, 4 часа пополудни". Через несколько
месяцев Фермине Дасе предстояло прочитать эту запись,
дополненную подробностями диагноза и течения болезни. Она
обратила внимание на имя и подумала, что это одна из тех
заблудших артисток, которые прибывают с фруктовыми пароходами
из Нового Орлеана, но, поглядев на адрес, решила, что, скорее,
она с Ямайки, ну и, конечно же, чернокожая, и потому сразу
отбросила ее: не в его вкусе.
Доктор Хувеналь Урбино явился на свидание в субботу на
десять минут раньше, и сеньорита Линч еще не успела одеться к
его приходу. Он не волновался так с давних парижских времен,
когда сдавал устные экзамены. Лежа на полотняном покрывале в
тонкой шелковой комбинации, сеньорита Линч была бесконечно
прекрасна. Ей было дано много и щедро: бедра - как у сирены,
кожа - точно медленный огонь, изумленные груди, прозрачные
десны и зубы совершенной формы; все ее тело дышало здоровьем:
именно этот человеческий дух учуяла Фермина Даса на одежде
своего мужа. В консультацию она пошла из-за того, что сама
очень остроумно назвала "ложными коликами", и доктор Урбино
счел это хорошим признаком: она не раздает себя направо и
налево. Он принялся пальпировать ее внутренние органы гораздо
более с тайным умыслом, чем со вниманием, и, занимаясь этим,
все больше и больше забывал о мудрости и выдержке, с изумлением
обнаруживая, что это дивное существо и внутри не менее
прекрасно, чем снаружи, и в конце концов отдался во власть
наслаждению осязать ее не как лучший дипломированный врач
Карибского побережья, а как простой смертный, обуреваемый
взбунтовавшимися инстинктами. За всю его профессиональную жизнь
такое случилось с ним лишь однажды, то был день величайшего
позора, потому что пациентка отстранила его руку, села на
постели и сказала: "То, чего вы хотите, могло бы случиться, но
не таким образом". Сеньорита Линч, напротив, поддалась ему, и,
когда уже не оставалось и тени сомнения, что доктор напрочь
забыл о своей науке, сказала:
