четырьмя годами старше, и она, наверное, почувствовала то же
самое. Это был запах человеческих ферментов, он слышал его у
своих самых старинных подруг, а они слышали этот запах у него.
Вдова Насарет, которая не очень-то стеснялась, выразилась на
этот счет грубо: "От нас уже воняет курятником". Но оба терпели
этот запах друг от друга, они были на равных: мой запах против
твоего. А вот с Америкой Викуньей приходилось осторожничать, от
нее пахло пеленками, это будило в нем родительские инстинкты, и
он боялся, что она не вынесет его запаха, запаха похотливой
старости. Теперь все это отошло в прошлое. И
важно было одно: первый раз с того дня, когда тетушка
Эсколастика оставила свой молитвенник на прилавке телеграфного
отделения, Флорентино Ари-са испытывал счастье, такое сильное,
что делалось страшно.
Он стал засыпать, когда его разбудил судовой интендант, в
пять утра в порту Самбрано, и вручил срочную телеграмму.
Телеграмма, подписанная Ле-оной Кассиани и посланная накануне
днем, заключала весь ужас в одной строчке: "Америка Викунья
умерла вчера, причина неясна". В одиннадцать утра он узнал
подробности из телеграфных переговоров с Леоной Кассиани, он
сам сел за передатчик, чего не делал с далеких лет работы на
телеграфе. Америка Викунья, находясь в тяжелой депрессии после
того, как не сдала выпускные экзамены, выпила пузырек опиума,
который украла в школьном лазарете. В глубине души Флорентино
Ариса понимал, что сведения эти неполны. Однако Америка Викунья
не оставила ни письма, ни записки, на основании которых можно
было бы на кого-то возложить вину за ее поступок. Из
Пуэрто-Падре прибыла ее семья, извещенная Леоной Кассиани, и
погребение должно состояться сегодня в пять часов вечера.
Флорентино Ариса перевел дух. Единственный способ жить дальше -
не давать воспоминаниям терзать себя. И он вымел их из памяти,
хотя потом они будут оживать в нем снова и снова, безотчетно,
как внезапная резь старого шрама.
Последующие дни были жаркими и бесконечно долгими. Река
становилась все более бурной и узкой, заросли и
деревья-колоссы, так поразившие Флорентино Арису во время
первого путешествия, сменили выжженные равнины, где деревья
были сведены и сожжены в пароходных котлах, забытые Богом
селения лежали в развалинах, а улицы, даже в самую жестокую
сушь, тонули в жидкой грязи. По ночам их тревожило не пение
сирен и не женские
вопли морских коров на песчаных отмелях, а тошнотворная
вонь плывших к морю мертвых тел. Уже кончились войны и не
свирепствовала чума, а раздувшиеся мертвые тела все плыли и
плыли. Капитан был сдержан: "Нам приказано говорить пассажирам,
что это - случайно утонувшие". Вместо гомона попугаев и
оглушительных обезьяньих скандалов, от которых, бывало, дневной
зной казался нестерпимым, пароход окружала пустынная тишина
разоренной земли.
Осталось совсем мало мест, где можно было пополнить запас
дров, и они находились так далеко друг от друга, что на
четвертый день плавания "Новая Верность" осталась без топлива.
И простояла на причале почти неделю, пока отряды, специально
снаряженные, бродили по заболоченным кострищам в поисках
брошенных дров. Вокруг ничего не было: дровосеки, оставив
насиженные места, бежали от жестокости землевладельцев, от
невидимой глазу чумы, от вялых войн, неподвластных бесполезным
правительственным декретам. Скучавшие пассажиры между тем
устраивали состязания по плаванию и охотничьи вылазки,
возвращаясь с живыми игуанами, которых вскрывали, а потом снова
зашивали дратвой, но сперва вынимали из них гроздья прозрачных
и мягких яиц и подвешивали сушить на палубных перилах. Нищие
проститутки из окрестных селений следили за передвижением
парохода и, едва судно швартовалось, ставили походные палатки
на берегу, начинала звучать музыка, возникало питейное
заведение, и напротив застрявшего судна разворачивалась шумная
гульба.
'Еще задолго до того. как стать президентом Карибского
речного пароходства, Флорентино Ариса получал тревожные
сообщения о положении на реке, но почти не читал их, а
компаньонов успокаивал: "Не волнуйтесь, к тому времени, когда
дрова кончатся, суда будут ходить на нефти". Он не давал себе
труда думать об этом, ослепленный страстью к Фермине Дасе, а
когда осознал, как обстоят дела, было поздно что-либо делать,
разве что провести новую реку. На ночь - еще со старых добрых
времен - пароходы швартовали, и тогда одно то, что ты жив,
становилось непереносимым. Большинство пассажиров, в основном
европейцы, выбирались из гноильных ям, в которые превращались
каюты, на палубу и всю ночь расхаживали по ней, отмахиваясь от
всевозможной живности тем же самым полотенцем, каким отирали
непрерывно струившийся пот, и к рассвету окончательно
изматывались и распухали от укусов. Один английский
путешественник начала XIX века, рассказывая о пятидесятидневном
путешествии на каноэ и мулах, писал: "Это одно из самых
скверных и неудобных путешествий, которое способен совершить
человек". В первые восемьдесят лет парового судоходства
путешествие перестало быть таким, однако утверждение это снова
стало верным, и уже навсегда, после того как кайманы съели
последнюю бабочку, исчезли морские коровы, пропали попугаи,
обезьяны, селения - сгинуло все.
- Ничего, - смеялся капитан, - через несколько лет мы
будем ездить по высохшему руслу в роскошных автомобилях.
Первые три дня Фермина Даса и Флорентино Ариса жили под
защитой мягкой весны Президентской каюты, но когда дрова
иссякли и охладительная система начала отказывать, эта каюта
превратилась в кофеварку. Ночью она спасалась речным ветром,
входившим в открытые окна, и отпугивала москитов полотенцем,
потому что бесполезно было опрыскивать их инсектицидом, если
пароход стоял. Боль в ухе, давно ставшая невыносимой, в одно
прекрасное утро вдруг резко оборвалась, как будто раздавили
цикаду. И только вечером она поняла, что левое ухо совсем
перестало слышать, - когда Флорентино Ариса сказал что-то, стоя
слева, и ей пришлось повернуться в его сторону, чтобы
расслышать. Она никому об этом не сообщила, смиренно приняв еще
один удар в ряду стольких непоправимых ударов возраста.
И все же задержка парохода обоим была дарована судьбой.
Флорентино Ариса где-то прочитал: "В беде любовь обретает
величие и благородство". Во влажной жаре Президентской каюты,
погрузившей их в ирреальное летаргическое состояние, легче было
любить друг друга, не задаваясь вопросами. Они прожили
бесчисленные часы, утонув в глубоких креслах у перил балкона,
не расцепляя рук, и неспешно целовались, опьяняясь ласками без
надрыва и исступления. На третью ночь дурманящей дремоты она
поджидала его с бутылкой анисовой настойки, какую, бывало,
тайком пригубливала в компании сестрицы Ильдебранды, а потом в
замужестве, после рождения детей, запираясь вместе с подругами
своего зыбкого мирка. Ей было необходимо немного оглушить себя,
чтобы не думать слишком трезво о судьбе, но Флорентино Ариса
решил, что она хочет подбодрить себя для решительного шага.
Воодушевленный этой иллюзией, он осмелился кончиками пальцев
коснуться ее морщинистой шеи, затем пальцы скользнули к
закованной в корсет груди, к съеденным временем бедрам и ниже,
к ее ногам старой газели. Она принимала его ласки с
удовольствием, закрыв глаза, но без дрожи, - курила и время от
времени пригубливала анисовую. Когда же рука опустилась и
коснулась ее живота, сердце было уже полно анисом.
- Ну, коли дошло до этого - что ж, - сказала она. - Только
пусть уж все будет по-людски.
Она отвела его в спальню и начала раздеваться без ложного
стыда, не выключая света. Флорентино Ариса лежал навзничь и
пытался взять себя в руки, снова не зная, что делать со шкурой
тигра, которого убил. Она сказала: "Не смотри". Он спросил,
почему, не отрывая глаз от потолка.
- Потому что тебе это не понравится, - ответила она.
И тогда он посмотрел на нее, обнаженную до пояса, и увидел
такой, какой представлял. Опавшие плечи, вислые груди, и кожа
на боках бледная и холодная, как у лягушки. Она прикрыла грудь
блузкой, которую только что сняла, и погасила свет. Тогда он
встал и начал раздеваться в темноте, и, снимая с себя одежду,
бросал в нее, а она, смеясь, бросала ему обратно.
Потом они долго лежали рядом на спине, все более тупея, по
мере того как опьянение проходило; она была спокойна, не
испытывала никаких желаний и молила Бога только об одном -
чтобы он не дал ей смеяться без причин, как с ней постоянно
случалось от анисовой. Чтобы скоротать время, они говорили.
Говорили о себе, о своих таких разных жизнях и о том
невероятном, что случилось: вот они, нагие, лежат в каюте
стоящего на якоре судна, а ведь подумать здраво - им бы смерти
ждать. Она никогда не слышала, чтобы у него была женщина, даже
самая пропащая, и это в городе, где все становилось известно
порой даже раньше, чем происходило. Она сказала это как бы
между прочим, и он тут же ответил недрогнувшим голосом: - Я
сохранил девственность для тебя. Она бы не поверила, даже будь
это правдой, потому что его любовные письма сплошь состояли из
подобных фраз и хороши были не высказанными мыслями, а силой и
страстностью чувства. Но ей понравилась отвага, с какой он это
заявил. А он подумал, что никогда бы не осмелился спросить:
была ли у нее тайная жизнь за пределами брака. Он ничему бы не
удивился, потому что знал: в тайных похождениях женщины ведут
себя точно так же, как и мужчины, те же уловки, те же
чувственные порывы, те же измены без зазрения совести. И хорошо
сделал, что не спросил. Однажды, когда отношения Фермины Дасы с
церковью были уже достаточно плачевными, исповедник спросил у
нее некстати, была ли она неверна когда-нибудь супругу, и она
поднялась, ничего не ответив, не закончив исповеди, не
простившись, и больше никогда не исповедовалась ни у этого
духовника и ни у какого-либо другого. Осторожность Флорентино
Арисы была неожиданно вознаграждена: в темноте она протянула
руку, погладила его живот, бока, почти голый лобок. И
проговорила: "У тебя кожа как у младенца". И наконец решилась,
поискала-пошарила рукою там, где не было, и снова, уже без
пустых надежд, поискала, нашла, и поняла: неживой. - Мертвый, -
сказал он.
Первый раз это с ним бывало всегда, со всеми женщинами, во
все времена, так что ему пришлось научиться с этим
сосуществовать: каждый раз обучаться заново, как впервые. Он
взял ее руку и положил себе на грудь: она почувствовала, как
почти под кожей старое неуемное сердце колотится с такой же
силой и безудержной резвостью, как у подростка. Он сказал:
"Слишком большая любовь в этом деле такая же помеха, как и
малая". Но сказал неубежденно - было стыдно, он искал повода
взвалить вину за свой провал на нее. Она это знала и стала
потихоньку, шутливо-сладко терзать беззащитное тело, точно
ласковая кошка, наслаждаясь своей жестокостью, пока он, в конце
концов не выдержав этой муки, не ушел к себе в каюту. До самого
рассвета она думала о нем, наконец-то поверив в его любовь, и
по мере того как анис волнами уходил, в душу заползала тревога:
а вдруг ему было так нехорошо, что он больше не вернется.
Но он вернулся на следующий день, в необычное время - в
одиннадцать утра, свежий и отдохнувший, и с некоторой бравадой
разделся у нее на глазах.
При свете белого дня она с радостью увидела его таким,
