запертая, точно в монастыре, в четырех стенах своего дома. А
было именно так: с минуты, когда она просыпалась в шесть утра,
до момента, когда гасила свет в спальне, всю свою жизнь Фермина
Даса посвящала бесполезной потере времени. Жизнь в этот дом
приходила только извне. Сначала, с последними петухами,
человек, разносивший молоко, будил ее, стукнув щеколдой на
входной двери. Потом в дверь стучала продавщица рыбы с
полусонными парго, уложенными в огромном лотке на подстилке из
водорослей, за ними - роскошные торговки овощами из Нижней
Марии и фруктами из Сан-Хасинто. А потом уже весь день в дверь
стучали и стучали: и нищие, и де-вочки-лотерейщицы, и монахини,
собирающие пожертвования, и точильщик со свистулькой, и
старьевщик, собирающий бутылки, и скупщик поломанных золотых
вещей, и мусорщик за старыми газетами, и фальшивые цыганки,
предлагавшие прочитать судьбу на картах, на линиях руки, на
кофейной гуще, на дне ночного горшка. Гала Пласидиа целыми
неделями отпирала и запирала и снова отпирала входную дверь
только затем, чтобы сказать: нет не нужно, приходите в другой
раз, или кричала прямо с балкона, потеряв терпение, чтобы
больше не беспокоили, черт бы их побрал, все, что нужно, уже
купили. Она с таким тактом и истовостью пришла на смену тетушке
Эсколастике, что Фермина Даса стала путать ее с тетушкой и в
конце концов полюбила. У Галы Пласидии были одержимость и
привычки рабыни. Едва выпадала свободная минутка, она тут же
отправлялась в рабочую комнату и принималась гладить белье до
безупречности, а потом раскладывала его по шкафам, пересыпая
цветами лаванды, но гладила она и раскладывала не только
свежевыстиранное белье, но и то, что успело потерять свежесть
из-за того, что им долго не пользовались. В таком же порядке
содержала она и гардероб Фер-мины Санчес, матери Фермины,
умершей четырнадцать лет назад. Однако все в доме решала
Фермина Даса. Она отдавала приказания, какую готовить еду, что
покупать и как поступать в каждом отдельном случае, словом,
направляла жизнь в доме, где на самом деле нечего было
направлять. Вымыв клетки, задав корм птицам и позаботившись,
чтобы цветам ничто не вредило, она оставалась без дела. И
сколько раз после исключения из колледжа случалось, что она,
заснув в сиесту, не просыпалась до следующего утра. А занятия
живописью были всего лишь забавным способом убивать время.
После изгнания тетушки Эсколастики отношениям Фермины Дасы
с отцом не хватало тепла, хотя оба нашли способ жить рядом, не
сталкиваясь друг с другом лишний раз. Он успевал уйти по делам
до того, как она вставала. Очень редко он нарушал традицию и не
возвращался домой к обеду, хотя почти никогда не ел - ему
достаточно было пропустить рюмку-другую и легко перекусить на
испанский манер в приходском кафе. Ужинать он тоже не ужинал:
ему оставляли еду на столе, все на одной тарелке, прикрытой
сверху другой, хотя знали, что есть он этого не станет до утра,
а утром, подогрев, съест на завтрак. Раз в неделю он выдавал
дочери тщательно рассчитанные деньги, она же в свою очередь не
тратила лишнего гроша, но при этом он с удовольствием оплачивал
любые ее непредвиденные расходы. Он никогда не торговался с ней
из-за денег и никогда не просил отчета, а она вела себя так,
словно предстояло отчитываться перед трибуналом Святой
Инквизиции. Он никогда не рассказывал ей, чем занимается и в
каком состоянии находятся его дела, и никогда не водил ее к
себе в конторы, находившиеся в порту, куда строго-настрого был
заказан путь приличным девушкам даже в сопровождении их
собственных отцов. Лоренсо Даса не возвращался домой раньше
десяти вечера - в десять вечера в ту не самую критическую
военную пору как раз начинался комендантский час. А до десяти
он сидел в приходском кафе, играл во что-нибудь, потому что был
большим знатоком всяческих азартных игр, и не только знатоком,
но и мастером по этой части. Домой он всегда приходил с ясной
головой, в твердой памяти и не будил дочь, хотя первую рюмку
анисовой выпивал, едва проснувшись, и за день, не выпуская изо
рта потухшей сигары, успевал просмаковать не одну. Но однажды
Фермина услыхала, как он пришел. Услыхала, как тяжелой казацкой
поступью он поднялся по лестнице, могуче отдуваясь в коридоре
второго этажа, и ударил ладонью в дверь ее спальни. Она открыла
дверь и первый раз в жизни испугалась его уехавшего вкось
зрачка и невнятной речи.
- Мы разорены, - сказал он. - Вконец разорены, в общем,
понимаешь.
Только и сказал и потом больше никогда не возвращался к
этому, и не было никаких признаков, чтобы судить, правду ли он
сказал, но только с той ночи Фермина Даса раз и навсегда
поняла, что она одинока в этом мире. Она жила как бы вне общей
жизни. Ее подруги по колледжу теперь находились на недоступном
для нее небе, особенно после ее позорного изгнания, но и для
своих соседей она не была как все остальные, потому что те
знали ее без ее прошлого, знали ее только в этом форменном
платье из монастыря Явления Пресвятой Богородицы. А мир ее отца
был миром торговцев, грузчиков, миром людей, бежавших от войны
в общественное логово приходского кафе, миром холостых мужчин.
В последний год уроки живописи немного скрасили ее заточение,
потому что учительница предпочитала давать групповые уроки и
обычно в комнату для шитья приводила с собой других учениц. Но
эти девочки были из разных семей и не очень определенных
социальных кругов и для Фермины Дасы были подругами напрокат,
так что их привязанность кончалась одновременно с уроком.
Ильдебранда захотела открыть дом, впустить в него свежий
воздух, пригласить музыкантов, устроить шумный фейерверк, какие
устраивал ее отец, затеять бал-маскарад, чтобы веселый шквал
выветрил затхлый дух из сердца ее двоюродной сестры, но очень
скоро поняла, что ее намерения тщетны. По той простой причине,
что делать это было не с кем. Однако она все-таки вернула
Фермину Дасу к живой жизни. По вечерам, после занятий
живописью, она заставляла Фермину Дасу выводить ее на улицу,
чтобы посмотреть город. Фермина Даса показала ей дорогу, по
которой они каждый день ходили с тетушкой Эско-ластикой, скамью
в парке, на которой Флорентино Ариса ждал ее, делая вид, будто
читает, переулочки, по которым он ходил за нею следом, тайники,
где они прятали свои письма, и зловещее здание, где когда-то
помещались застенки Святой Инквизиции, затем превращенное в
ненавистную монастырскую школу Явления Пресвятой Богородицы.
Они поднимались на холм, где раскинулось кладбище бедняков и
куда Флорентино Ариса в былое время приходил играть на скрипке,
вставая с подветренной стороны, чтобы звуки долетали до нее и
она могла слушать его, лежа в постели; отсюда им виден был весь
исторический город, растрескавшиеся крыши и изъеденные временем
городские стены, заросшие кустарником развалины крепости,
россыпь островков в бухте, лачуги бедноты вдоль заболоченных
берегов, безбрежное Карибское море.
В рождественскую ночь они пошли в церковь к заутрене.
Фермина села там, где лучше всего слышна была задушевная музыка
Флорентино Арисы, и показала сестре то место, где однажды,
такой же вот ночью, она в первый раз неожиданно увидела совсем
рядом его перепуганные глаза. Они решились одни дойти до
Писарских ворот, купили там сластей, вошли ради интереса в
лавочку, где продавали разноцветную праздничную бумагу, и
Фермина Даса показала сестре то место, где ей вдруг открылось,
что ее любовь - всего лишь мираж. Она сама не ведала, что любой
ее шаг от дома до колледжа, каждый уголок в этом городе и
каждый миг ее недавнего прошлого существовали лишь благодаря
Флорентино Арисе. Ильдебранда сказала ей об этом, но она не
согласилась, потому что никогда бы не признала простой истины:
плохо ли, хорошо ли, но любовь Флорентино Арисы это
единственное, что случилось в ее жизни.
В ту пору фотограф-бельгиец обосновался со своей
мастерской у Писарских ворот, и каждый, кто был в состоянии
заплатить, спешил у него сфотографироваться. Фермина с
Ильдебрандой оказались среди первых. Переворошив гардероб
Фермины Санчес, они выбрали самые нарядные платья, зонтики,
туфли и шляпы и облачились в одежды, какие носили дамы в
середине прошлого века. Гала Пла-сидиа помогла им затянуться в
корсеты и обучила, как следует двигаться в проволочном каркасе
кринолина, как натягивать длинные тугие перчатки и шнуровать
высокие ботинки на каблуке. Ильдебранда выбрала широкополую
шляпу со страусовыми перьями, спадавшими на спину. Фермина
надела шляпку несколько более современную, украшенную
разноцветными гипсовыми фруктами и проволочными цветами.
Поглядев на себя в зеркало, они расхохотались - так смахивали
они на собственных бабушек со старых дагерротипов; они были
счастливы и хохотали: пусть сделают и с них фото на долгую
память. Гала Пласидиа смотрела с балкона, как они шли, раскрыв
зонтики, через парк, с трудом удерживаясь на высоких каблуках и
всем телом толкая вперед кринолин, точно детскую коляску, и
посылала вслед им благословение: "Помоги им Господи выйти на
фотографиях".
Перед фотоателье бельгийца царила веселая суматоха:
фотографировали Бени Сентено, только что победившего на
чемпионате по боксу в Панаме. Он снимался в полном боксерском
облачении и с чемпионской короной на голове, и
фотографироваться так было нелегким делом, потому что целую
минуту он должен был держаться в стойке нападения и почти не
дышать, но едва он вставал в стойку, как его болельщики
разражались бурными овациями, и он не мог удержаться от
искушения порадовать их своим искусством. Когда подошла очередь
сестер, небо успело затянуться облаками, казалось, дождь
неминуем, но сестры уже напудрили лица крахмалом и так
естественно прислонились к алебастровой колонне, что успели
продержаться недвижимыми даже дольше, чем требовалось.
Фотография получилась на долгую память. Когда Ильдебранда,
дожив почти до ста лет, умерла у себя в поместье Флорес де
Мария, фотография эта была обнаружена у нее в спальне, в
запертом шкафу, меж стопок надушенных простыней, вместе с
закаменевшим цветком анютиных глазок в письме, начисто стертом
годами. У Фермины Дасы эта фотография долгие годы красовалась
на первой странице семейного альбома, откуда она непонятным
образом исчезла и в конце концов, после множества невероятных
случайностей, очутилась в руках Флорентино Арисы, когда им
обоим уже перевалило за шестьдесят.
Площадь напротив Писарских ворот была забита народом,
когда Фермина с Ильдебрандой вышли из мастерской бельгийца. Они
забыли, что лица у них белы от крахмала, а губы намазаны
помадой шоколадного цвета и что их одеяние не подходит ни к
месту, ни ко времени. Улица встретила их смехом и улюлюканьем.
Они, словно загнанные, не знали, где спрятаться от насмешек,
как вдруг гомонящая толпа расступилась, давая дорогу ландо,
запряженному двумя лошадьми золотисто-рыжей масти. Разом смолк
свист, а насмешки словно растворились. Ильдебранде на всю жизнь
запомнилось, как он появился на подножке ландо, в атласном
цилиндре и парчовом жилете, запали в память его мудро-спокойные
повадки, нежность во взгляде и властность, которую он излучал.
Она сразу же узнала его, хотя раньше никогда не видела. Фермина
Даса как-то рассказала о нем между прочим, с месяц назад, когда
не захотела идти мимо дома маркиза дель Касальдуэ-ро, потому
