пассажиры, отправляющиеся в плавание первый раз. Новую
реальность он осознал только под вечер, проплывая мимо селения
Ка-ламар, когда пошел на корму помочиться и в уборной, сквозь
отверстие в полу, увидел у себя под ногами деревянное колесо с
лопастями, которое ревело и выбрасывало пену и горячий пар,
точно вулкан.
Никогда раньше он не путешествовал. Он вез с собой
жестяной чемодан с одеждою для студеных степей, романы с
картинками, которые покупал каждый месяц в виде брошюрок, а
потом собственноручно сшивал в картонную обложку, и заученные
наизусть книжки любовных стихов, готовые того и гляди
рассыпаться в прах - столько раз он их перечитывал. Скрипку он
оставил дома, она была неразрывна с его бедою, однако мать
заставила его взять с собою еще и постель: обычный набор для
сна - подушка, простыня, маленький оловянный горшок и сетчатый
полог от москитов, все это было завернуто в циновку и связано
двумя веревками из питы, чтобы в случае необходимости наскоро
соорудить гамак. Флорентино Ариса не хотел брать с собою
постельные принадлежности, полагая, что они не понадобятся в
каюте, где есть койки, однако в первую же ночь с благодарностью
вспомнил здравый смысл матери. Получилось так, что в последний
момент на борт поднялся великолепно одетый пассажир, в это
самое утро приплывший из Европы, сопровождал его губернатор
провинции собственной персоной. Пассажир желал, не
останавливаясь, продолжить путешествие вместе со своей супругой
и дочерью, а также ливрейным лакеем и семью баулами с
позолоченными украшениями, которые с великим трудом втащили по
трапу.
Капитану, гиганту из Кюрасао, удалось затронуть
патриотические струны в душах креолов и устроить нежданных
пассажиров. Флорентино Арисе он объяснил - на винегрете из
испанского и креольского, - что этот одетый по всем правилам
этикета человек - новый полномочный министр из Англии, держит
путь в столицу республики, и напомнил ему, что вышеупомянутое
королевство дало средства, сыгравшие решающую роль в деле
завоевания нашей независимости от испанского владычества, а
следовательно, любое самопожертвование - ничтожная малость во
имя того, чтобы столь высокочтимое семейство чувствовало себя в
нашем доме лучше, чем в своем собственном. Флорентино Ариса,
разумеется, уступил им свою каюту.
И поначалу не жалел, поскольку река в это время года
полноводна и первые две ночи пароход плыл довольно плавно.
После ужина, в пять часов пополудни, судовая команда раздавала
пассажирам холщовые раскладушки, и каждый ставил свою где мог,
раскладывал свои постельные принадлежности и сверху пристраивал
сетку от москитов. Те, у кого были с собой гамаки, развешивали
их в салоне, а те, у кого не.было ничего, устраивались на
столах в столовой, укрываясь скатертями, которые меняли всего
два раза за плавание. Флорентино Ариса бодрствовал всю ночь,
надеясь в свежем речном ветре услышать голос Фермины Дасы, и в
одиночестве лелеял воспоминания, улавливал ее поющий голос в
дыхании парохода, продвигавшегося в потемках вперед, точно
огромное животное, до тех пор, пока на горизонте не заалели
первые полоски и новый день вдруг вспыхнул над пустынными
лугами и затянутыми туманом болотами. И тогда он понял, что
путешествие - еще одно доказательство материнской мудрости, и
почувствовал, что в силах пережить забвение.
После трех дней спокойного плавания пароход вошел в
трудные воды, на пути стали попадаться песчаные мели, коварные
водовороты. Река становилась все более бурной и узкой, берега
вставали непроходимой стеной высоченных деревьев, и лишь время
от времени попадалась соломенная хижина, а подле нее - дрова,
приготовленные для пароходного котла. От галдежа попугаев и
возни невидимых обезьян полдневный зной казался еще
невыносимее. Однако для ночного сна пароход приходилось
швартовать, и тогда невыносимым становилось само существование.
К жаре и москитам добавлялась вонь солонины, которая вялилась
на палубных перилах, Большинство пассажиров, особенно
европейцы, покидали свои провонявшие каюты и всю ночь
вышагивали по палубе, отпугивая всевозможных зверушек тем же
самым полотенцем, каким отирали струившийся по телу пот, и
встречали рассвет вконец измученные и сплошь искусанные.
К тому же тот год был отмечен новой вспышкой неутихавшей
гражданской войны между либералами и консерваторами, и капитан
принял суровые предосторожности для соблюдения порядка и
безопасности пассажиров. Опасаясь ошибки или провокации, он
запретил любимейшую забаву путешественников той поры - стрельбу
по кайманам, выбиравшимся на берег погреться на солнышке. А по
зднее, когда некоторые пассажиры в ходе жаркого спора
разделились на две враждебные группы, велел у всех отобрать
оружие, дав честное слово вернуть его по окончании плавания. Он
проявил неумолимость даже в отношении британского министра,
который на второй день плавания появился в охотничьем костюме,
с прицельным оружием и двустволкой для охоты на ягуаров.
Ограничения стали еще более жесткими, когда прошли порт
Тенерифе, где повстречали пароход с поднятым желтым флагом -
знаком чумы. Капитану не удалось получить никакой информации
относительно тревожного знака: пароход не ответил на его
сигналы. Но в тот же день на пути им попалось еще одно судно,
груженное скотом, направлявшееся к Ямайке, и люди с того судна
сообщили, что на пароходе с чумным флагом находились двое
больных чумою и что болезнь уже явила свою разрушительную силу
в тех местах, куда им предстояло проследовать. Тогда капитан
запретил сходить на берег не только в портах, но даже в
безлюдных местах, где они останавливались, чтобы пополнить
запас дров. Таким образом, за оставшиеся шесть дней плавания
пассажиры приобрели тюремные повадки. В том числе, например,
такую мерзкую, как разглядывание голландских порнографических
открыток: никто из пассажиров не знал, откуда взялись эти
ходившие по рукам картинки, хотя любому бывалому моряку было
ясно, что они - из легендарной коллекции самого капитана.
Однако это абсолютно бесперспективное занятие лишь приумножало
скуку и пресыщение.
Флорентино Ариса переносил тяготы путешествия с
холодно-каменным терпением, которое всегда приводило в отчаяние
его мать и раздражало друзей. Он не общался ни с кем. Ему не в
тягость было сидеть целыми днями на палубе у перил, глядя, как
на огромных песчаных отмелях грелись на солнце недвижные
кайманы с разверстой пастью, время от времени заглатывая
бабочку, как стаи вспугнутых цапель вдруг поднимались в воздух
над топкими берегами и как морские коровы кормили детенышей
огромными материнскими сосцами и пугали пассажиров женскими
воплями. Как-то за один только день мимо проплыли три трупа,
позеленевшие и раздувшиеся, и ауры восседали на них. Сперва
проплыли трупы двух мужчин, один без головы, а потом - труп
совсем маленькой девочки, волосы ее, точно медуза, колыхались в
пенистом шлейфе за кормой. Он так и не узнал - а как узнаешь, -
были то жертвы чумы или войны, но тошнотворный запах отравил
ему даже воспоминания о Фермине Дасе.
Так было всегда: что бы ни случилось, доброе или дурное,
всякое событие у него так или иначе связывалось с нею. Ночью,
когда пароход швартовался и большинство пассажиров, не находя
покоя, шатались по палубам, в столовой при свете карбидной
лампы, единственной лампы, горевшей до рассвета, он проглядывал
иллюстрированные книжонки, которые помнил почти наизусть, и
заключенные в них драмы, читаные-перечитаные, магическим
образом наполнялись живой жизнью, стоило ему на месте
воображаемых персонажей представить реальных людей, встреченных
в жизни; им же с Ферминой Дасой непременно выпадала несбывшаяся
любовь. Бывало, ночь напролет он писал ей письма, полные
тревоги, а потом рвал их в клочья и рассеивал по речной воде,
без устали убегавшей назад - к ней. Так протекали самые тяжкие
часы его жизни, и он то оборачивался робким принцем, паладином
любви, то возвращался в свою опаленную шкуру брошенного
возлюбленного, пока не начинал дуть первый предрассветный
ветер, и тогда он пристраивался подремать у палубных перил.
Однажды ночью он закончил читать раньше обычного и
рассеянно направился к уборной, но не успел дойти до пустынной
столовой, как дверь чьей-то каюты отворилась, и цепкая рука
коршуном схватила его за рукав, втащила в каюту и заперла
дверь. Он едва успел почувствовать в потемках нагое тело
женщины без возраста, заливающееся горячим потом, ее
разнузданное дыхание: она швырнула его на койку, расстегнула
пряжку на поясе, освободила пуговицы, обрушилась сверху и,
распластавшись на нем, без всякой славы лишила его
девственности. И оба в агонии ухнули в бездонную пропасть,
благоухавшую водорослями и креветками. Несколько мгновений она
лежала на нем, переводя дух, а потом навсегда канула во мрак.
- Ступай и забудь, - сказала она. - Ничего не было.
Столь внезапное и победное нападение он воспринял не как
взбалмошное сумасбродство, рожденное скукой, но счел
результатом плана, до мелочей продуманного по времени и
деталям. Эта льстившая самолюбию уверенность обнадеживала и
умножала тревогу, ибо на вершине наслаждения ему вдруг
открылось такое, чему он отказывался верить:
возвышенно-иллюзорная любовь к Фермине Дасе, оказывается, могла
найти замену во вполне земной страсти. Он ломал голову, гадая,
кто была его искусная совратительница, в ее хищной страсти,
возможно, таилось средство от его беды. Но догадаться не мог.
Наоборот: чем больше размышлял, тем дальше, чувствовал он,
уходил от правды.
Затащили его в последнюю каюту, однако эта, последняя,
соединялась внутренней дверью с предпоследней таким образом,
что обе каюты составляли одну семейную спальню на четыре койки.
И плыли там две молодые женщины, третья чуть постарше, однако
вполне ладная собой, и грудной младенец. Они сели на пароход в
Барранко де Лоба, в этом порту забирали груз и пассажиров из
города Момпос, который с некоторых пор по капризу реки остался
в стороне от речного пути, и Флорентино Ариса обратил внимание
на этих женщин лишь потому, что они носили спящего младенца в
огромной птичьей клетке.
Они были одеты, как в те времена было модно одеваться
среди пассажиров океанских пароходов: под шелковыми юбками-
турнюр, пышный кружевной воротник, широкополая шляпа,
украшенная матерчатыми цветами, а две младшие переодевались по
нескольку раз на дню, так что казалось: в то время как все
остальные пассажиры задыхаются от жары, эти парят в собственной
атмосфере весны и свежести. Все три необычайно искусно
пользовались зонтиками и веерами из страусовых перьев,
загадочное назначение которых досконально было известно лишь
жительницам Момпоса той поры. Флорентино Арисе так и не удалось
понять, кем они приходились друг дружке, хотя совершенно
очевидно было, что все они - одна семья. Сперва ему подумалось,
что старшая, пожалуй, мать тех, что помоложе, но потом он
понял, что по возрасту это не получается, и кроме того она
носила легкий траур, которого две другие не соблюдали. В голове
не укладывалось, что одна из них решилась на такое в то время,
как две другие спали на соседних койках, разумнее предположить,
что она воспользовалась случайной или умело подстроенной
ситуацией, когда осталась в каюте одна. Он заметил, что две из
