изображение мозга, по которому ползали огненные змеи. - Я называю ее
петлей гипоталамуса. Если ты видишь, что обижают женщину, это мгновенно
ассоциируется с мучениями твоей матери и другими инцидентами, которые я
ввела тебе в память. И чувство ужаса приводит в действие планы мщения,
которых у тебя на самом деле никогда не было; ты начинаешь надеяться, что
месть принесет тебе душевный мир. И действуешь принудительно, яростно,
независимо от того, чего это тебе будет стоить. Я сотни раз накладывала
этот образец на сотни нервных путей. Ты не можешь действовать вопреки
своей программе.
Я знал, что она говорит правду. Я яростно реагировал, когда
насиловали Абрайру. И попытку Джафари захватить Тамару я тоже рассматривал
как насилие: мужчина насилует женщину. И действовал по ее программе, как
марионетка пляшет, когда кукольник дергает ее за ниточки. Но я не хотел
позволять ей менять программу, ведь она может еще что-то украсть из моего
мозга.
- Зачем мне пускать тебя в свой мозг?
- Хочешь впадать в ярость всякий раз, как услышишь о том, что бьют
женщину? - спросила Тамара. - Посмотри, чего это уже тебе стоило. Сделай
инъекцию. Подключись, - сказала она. И посмотрела в угол, на монитор
сновидений на столе.
Вся ситуация оказалась настолько ошеломляющей, что я не мог логично
рассуждать. Я не верил ей, но она, казалось, действует мне на благо. Я
подошел к столу, наполнил шприц, сделал себе укол, подключился к монитору.
И оказался в холодной пустыне, где ветер дул над голыми песками и
морские чайки метались над головой, как конфетти. Небо серое. Вся эта
сцена заставляла меня нервничать. Передо мной появилась Тамара и какое-то
время смотрела на меня. Я вспомнил попытку генерала Квинтаниллы захватить
Гватемалу, кровь моей матери, забрызгавшую стену за шкафом с фарфором,
свой собственный гнев, изнасилованную сестру Еву и отчаяние, которое я
испытал тогда. И вдруг все это стало словно во сне, это были яркие
сновидение, которые я мог ясно вспомнить, и тем не менее сновидения. Я
никогда не бродил ночами по городу в поисках солдат Квинтаниллы. Никогда
не испытывал такой гнев и отчаяние. И точно так же десятки воспоминаний
всплывали в сознании и теряли свою интенсивность: тот случай, когда я в
молодости избил человека в баре за то, что он со смехом рассказывал, как
избивает свою подругу; когда ударил мальчика на ярмарке - он толкнул свою
сестру.
Страшная боль заполнила голову, я услышал звуки словно от рвущейся
резины, звуки сильного ветра, и упал без сознания.
Медленно пришел в себя и огляделся, не понимая, где нахожусь. На
песке пустыни сидела женщина и смотрела вверх, как чайка. Я подошел к ней
и стал молча смотреть. Она не обращала на меня внимание, и я ходил вокруг
нее кругами, пока в памяти не вспыхнуло: Тамара. И я вспомнил, кто я и
где.
Она посмотрела на меня и спросила:
- Готов?
- Да, - ответил я, не понимая, к чему я готов.
И тут же на меня обрушились сотни воспоминаний. Я переживал их в мире
сновидений, где секунда равна часам. Передо мной раскинулись пятьдесят лет
моей жизни, и я проживал их все заново. В большинстве незначительные
происшествия: запах, прикосновение, голоса в темной комнате. Мозг не
сберегает все, как утверждают некоторые: на самом деле мозг обманывает
нас, если мы его слишком напрягаем, и добавляет воображаемые подробности.
Редки были воспоминания, которые записались с такой четкостью, что мне
ясные были все связи. И эти воспоминания не приходили единым эпизодом,
отраженным во всех подробностях. Скорее напоминало распространяющийся в
мозгу невроз: клетка возбуждается, затрагивает другую клетку, та, в свою
очередь, еще несколько. Каждый обрывок воспоминания влечет за собой
другие, с ним связанные, пока все это не сплетается, и я вспоминаю случай
или человека, сыгравшие определенную роль в моей жизни.
Я вспомнил мать, какой она была в год, когда я отправился в Мехико
изучать морфогенетическую фармакологию. Теперь я знал, что мою мать не
изнасиловали и не убили. Она много лет мирно прожила с моим отцом в
пригороде, и я вспомнил обрывки разговоров, которые мы вели по телефону,
отчетливо, с ностальгической радостью, вспомнил, как навещал ее на
Рождество. Вспомнил, как ехал в поезде на магнитной подушке через джунгли
и увидел в окно нескольких парней. Они изо всех сил старались вытянуть в
длину анаконду. Сильно ощущался запах сигар. И живя в этом воспоминании, я
в то же время думал, почему воспоминание именно об этом Рождестве
оказалось таким важным. И тут же вспомнил, что большую часть жизни мать
была католичкой, но в возрасте шестидесяти восьми лет она неожиданно
перешла в баптизм. Она настояла, чтобы ее крестили заново с погружением, и
послала мне денег, чтобы я мог приехать в Гватемалу на эту церемонию. Моя
сестра Ева пренебрежительно относилась к этому, и мать обижалась. Помню,
как стою за матерью - она лежит в гамаке на солнце - и смотрю груду
комиксов, лежащих рядом с ней; это все христианские комиксы о плохих,
ставших хорошими, о том, как дети-бандиты в гетто обретают Иисуса: "Пабло
Лягушонок встречается с Христом", "Стилет и библия". Я помню своего отца,
он сидит рядом со мной, пьет утренний кофе и смеется над обращением
матери.
- Она целыми днями лежит в своем гамаке и читает эти комиксы, -
говорит отец, думая, что это очень смешно.
- Не может быть!.. - возражаю я, а отец, взмахнув рукой, продолжает:
- Точно! Она даже спит с ними в гамаке, вместо того чтобы спать со
мной!
И я беспокоюсь о ее здоровье из-за того, что они проводит ночи в
гамаке, и думаю, что мать моя с возрастом не стареет, а становится
странной. Она стала регулярно звонить мне по телефону и каждый раз
рассказывала о каком-нибудь новом евангелисте, который скоро должен будет
выступать в Колоне, уговаривала меня приехать и послушать. Несколько раз
принималась плакать и говорила, что боится за мое духовное благополучие.
Два года спустя моя мать внезапно умерла от аневризма, и отец винил в
смерти ее привычку спать в гамаке под открытым небом.
И хотя мы уже семь лет не жили с женой, мы вместе пошли на похороны
матери, и поэтому я сразу вспомнил о своей жизни с Еленой. Елена на самом
деле не походила на Елену в моих сновидениях. В ней не было никакого
сходства с Тамарой, и я понял, что Тамара наложила это сходство на мои
воспоминания, чтобы я привязался к ней. Елена оказалась полной, низенькой,
с светло-каштановыми волосами, и не слишком умной. Когда я на ней женился,
мне казалось, что у нее сильный характер, это меня влекло к ней, поэтому я
ее любил. Она так же открыто обсуждала свою сексуальную жизнь, как
высказывают мнение о местном политике, и я спутал эту откровенность с
честностью. Мы встретились в колледже. Как и я, она часть детства провела
в деревне в Гватемале, и ей не хватало социального чутья, которое
вырабатывается в городе. Наша неумелость и неопытность в сложной городской
жизни заставила нас цепляться друг за друга. Мы поженились после окончания
колледжа, и она пыталась заставить меня заработать состояние. В медовый
месяц она забеременела и, когда мы вернулись домой, заявила, что я должен
ехать в Майами, открывать практику и заработать много денег, продавая
омоложение, а деньги нужны для nina [девочки (исп.)] (она с самого начала,
как узнала, что беременна, была убеждена, что родится девочка). Моя жена
часто смотрела голографическую хронику о жизни богачей и знаменитостей в
Панаме, и в каждой хронике рядом с богатыми людьми обязательно оказывался
морфогенетический фармаколог, который заботится, чтобы ваша молодость
никогда не кончалась. В Майами я увидел больше разврата, чем богатства.
Когда я был в Майами, Елена родила сына, и, вернувшись в Гватемалу, я
впервые увидел своего сына Викториано. И то чувство радости и тайны,
которые я испытал, впервые увидев Викториано, снова обрушилось на меня в
воспоминании. В этот момент у меня как будто снова родился сын.
Елена приставала ко мне семь лет, и я все же решил заняться практикой
в Майами, но она всегда бранила меня из-за нашего полуразрушенного
маленького дома, из-за тараканов под раковиной и из-за отсутствия во мне
честолюбия. Однажды я раньше обычного вернулся домой с ярмарки и принялся
обрезать папоротник за домом, выкапывал корни, чтобы они не проросли на
газоне. Я сидел в тени в кресле и пил пиво, когда прибежал молодой
Родриго, уже отрастивший пивное брюхо, и закричал:
- Я думаю, Елена уходит от тебя! Она забрала Викториано и все
остальное!
Я побежал в дом и увидел, что Елена выносит свои вещи к обочине. Она
закричала на меня, на самом деле закричала - необычный поступок для
женщины, так редко проявлявшей эмоции, прокляла меня за мою лень, за то
что валяюсь на заднем дворе и пью пиво, а "семья в это время гибнет от
бедности!" В тот же день она ушла от меня, и я помню письма, простые счета
врачей и школы, где учился Викториано. Я по праздникам писал Викториано,
но никогда ничего от него не получал. Однажды вечером ко мне пришла
женщина, жившая ниже по улице, пришла с бутылкой вина и попыталась
соблазнить меня. Она обвиняла Елену в том, что та меня бросила, говорила,
что Елена нашла себе сексуального партнера с очень извращенными вкусами;
эта женщина сказала, что она предпочитает мой простой секс. Кое-что из
сказанного ею она могла знать, только если действительно говорила с Еленой
о нашей интимной жизни, и я поверил, что Елена меня обманывала.
А потом я пошел на похороны матери, и Елена пришла не одна, она
привела с собой Викториано. Ему тогда было двенадцать - красивый мальчик,
и него становились широкими плечи. Фигура как у матери, и он носил белую
рубашку, распахнутую на груди. Мне он показался очаровательным, и после
похорон мы решили прогуляться и купили у разносчика немного bole [вина
(исп.)]. Мы с ним долго говорили, и я понял, что он мной гордится,
считает, что здорово иметь отца, продающего морфогенетические средства.
Мне его отношение показалось забавным, но он мне понравился, и после
похорон он начал отвечать на мои письма. А в двадцать три года он
неожиданно женился на красивой девушке, испанке, намного выше его по
положению, переехал в Гатун, всего в трех кварталах от меня, и стал
работать по ремонту оборудования в общественном транспорте.
Меня поразила мысль о том, что у меня был сын, живший рядом со мной,
на той же улице. Я подумал, где он сейчас, что испытал, узнав новости об
отце. Каждое воскресенье я приходил к Викториано на обед, и мы очень
хорошо проводили время. А через три года его жена родила дочь, которую
назвали Татьяной, и я любил ее, как собственного ребенка. Елена отобрала у
меня радость видеть, как взрослеет сын, но я испытал много радости, глядя,
как растет Татьяна. И воспоминания, которыми снабдила меня Тамара об этой
девочке, оказались точны. Девочка с тонкими чертами лица и темными
блестящими волосами - тот самый ребенок, о котором у меня сохранились
обрывки воспоминаний, и я знал, что это воспоминания верны. У Татьяны был
быстрый ум, как часто бывает у первого ребенка, и с того времени, как ей
исполнилось три недели, я был полон надежд, что она вырастет
сообразительной. Очень хороший ребенок, всегда страстно и долго обнимала
меня, когда я уходил. От ее волос всегда хорошо пахло, и я часто завидовал
мужчине, который когда-нибудь женится на такой умной страстной женщине с
