этих существах, территории которых мы постоянно нарушаем; о других,
которым отдаем свои территории, и неожиданно понял, что всю жизнь я не
делал ни того, ни другого: не отдавал и не брал, и в результате люди
оставались для меня незнакомцами, как прохожие на улице.
Вторично я проснулся в темноте, в тихой пещере, снаружи ревел ветер.
На мне не было шлема Абрайры, и в пещере пахло влагой и пылью.
Меня беспокоил сон о Флако. Флако обвинил меня в том, что я служу
злому обществу. И если мое общество злое, подумал я, то я тоже злой, если
искал его благодарности. Все равно что брать деньги у преступника. Я
вспомнил, что многие годы меня называли caballero, джентльмен, и я считал
это комплиментом. Но если присмотреться к слову caballero, увидишь, что у
него общий корень со словом chivalry (рыцарство), и назвать человека
caballero значит сказать, что у него благородное происхождение, что он
силен и искусен в военном деле. И только в обществе убийц такой эпитет
может рассматриваться как комплимент.
Социальные инженеры считают, что любое общество зло. И эта вера
позволяет им создавать любой мир, независимо от того, какие страдания он
принесет. Я решил, что их философия - обман, хитрость, чтобы одурачить
самих себя. Я не могу жить в злом обществе.
Я решил оставить свое общество и подумал, смогу ли оставить его, не
изменившись сам. Единственная попытка изменить общество, с которой я
знаком, это попытка никитийских идеал-социалистов, но их методы всегда
вызывали во мне отвращение. Символ веры идеал-социалистов начинается так:
"Мы верим, что для достижения гармонических взаимоотношений между людьми
мы должны создать новое общество, в котором общие благородные цели стоят
выше целей индивидуума". Звучит прекрасно. Но тут просто утверждается, что
общество значит больше индивидуума, а я никогда не мог в это поверить.
Но они считают также: чтобы программа социальной инженерии была
эффективной, созданное с соответствии с этой программой общество должно
находиться в культурной изоляции. И отсюда другой символ веры
идеал-социалистов: чтобы их "благородный эксперимент" преуспел, они должны
уничтожить другие культуры - либо поглощением, либо геноцидом. Для тех,
кто верит в идеал-социализм, это прекрасное решение, но для тех, кто не
верит, совсем наоборот.
И, размышляя над этим, я понял, что идеал-социалисты, создавая свое
общество, тут же разлагают его. Они мочатся в собственную питьевую воду,
так сказать, потому что верят: их идеалы будут процветать в обществе,
отдельные члены которого могут при этом разложиться. Считают, что
преданный социалист имеет право убивать невинных граждан и при этом сам не
утратит любви к человечеству и благородства.
И поэтому те из нас, кто смотрит на идеал-социализм извне, видят, что
вся эта система зла. Мы видим убийства, предательство, видим, как
уничтожают людей и не уважают человечество, распространяя эти идеи, и у
нас вся система вызывает отвращение. Как сказала Абрайра, всякое общества
при взгляде извне кажется злым. Я легко вижу зло идеал-социализма. Но
гораздо труднее увидеть зло в собственном обществе.
Я решил никогда больше не служить злому обществу. Не стану служить
своему обществу. Я принялся пересматривать свои убеждения и думал, как
уничтожить их. "Как можно освободиться от подсознательных верований?"
думал я. Как сказала Абрайра, у каждого из нас тысячи представлений,
наложенных на нас нашей культурой. Я ожидаю, что люди обязательно ходят в
обуви и расчесывают волосы. Такие представления я не могу уничтожить, как
же тогда мне уничтожить представления, выработанные всей жизнью, такие, о
которых я даже не подозреваю? Легче было бы рыбе прожить без воды. И я
понял, что мне придется покинуть свое общество. Остаться в нем означает
разложиться. Среди всего этого количества утопий, которые пытаются
организовать меж звезд, для меня должно найтись место, где я обрету мир.
Я снова уснул и проснулся в ослепительных лучах солнца. Выл ветер, и
ветви деревьев качались, чуть не ломаясь. По небу неслись яркие облака,
почва влажная. Буря только что кончилась. Я лежу на боку в
ультрафиолетовой траве и гляжу на небольшой пруд с крутыми берегами, почти
круглый по форме. Абрайра, Мавро и Перфекто набирают из пруда воду в ведро
и пьют. Губы у меня растрескались от жажды.
На дальней стороне пруда из леса вышло существо, темно-зеленое
маслянистое животное с длинным сегментированным телом и небольшими
клешнями. Оно двигалось, прижимаясь к поверхности, и было не выше кошки,
но длиной с человека. Я пытался вспомнить, что оно мне напоминает:
скорпиона без жалящего хвоста, краба, вытащенного из панциря. Пытался
определить, травоядное это, хищник или стервятник, но у меня не было
данных. Оно подползло к воде. И я понял, что оно само по себе. Одно.
Не знаю, есть ли у него аналог на Земле, можно ли его описать как
что-то "похожее"; на Земле нет ничего похожего на это существо. Проводить
простые ассоциации, утверждать, что на Пекаре все похоже на что-то на
Земле, просто несправедливо. К тому же помешает мне разобраться в истинной
природе этих существ и может оказаться опасным.
Абрайра дала мне попить. У меня кружилась голова.
- Тебе лучше? - спросила она. Села рядом со мной и положила мою
голову себе на колени.
- Немного.
- Могу я помочь?
- Говори со мной. Займи мой мозг чем-нибудь приятным.
- Ну, давай найдем что-нибудь утешительное. Мне интересно, каково это
иметь семью. Твоя мать мертва. Расскажи мне об отце, братьях и сестрах.
- Отец? - спросил я. - Мой отец... - И ничего не смог придумать.
Отец. Я помню, как отец сидит в кресле и плачет после смерти матери, а
дети Евы карабкаются на него. А что было потом, не могу вспомнить. Ничего.
Не только ничего о нем не знаю и не слышал. Я даже не могу вспомнить,
чтобы думал об этом. Совершенно неожиданное ощущение. Словно я пришел на
экзамен, а профессор экзаменует меня по предмету, о котором я даже не
слышал. Отец. Я вернулся назад. Помню об отце все после смерти матери.
- Мой отец, - закричал я, - был слабый и циничный человек. Он был
безнадежный неудачник. Бросал одну работу за другой. Часто говорил:
"Неизученная жизнь недостойна жизни, но и изученная не лучше". После
смерти матери он... он...
Я был ошеломлен. После смерти матери он перестал для меня
существовать. Я встал, и меня охватил ужасный страх. Я мог привести только
два объяснения: либо у меня серьезно пострадал мозг, или произошло нечто
настолько ужасное, что я полностью блокировал все воспоминания об отце.
Мне хотелось убежать, но бежать было некуда. Я очень встревожился и кончил
тем, что принял новую дозу болеутоляющего, чтобы опять уснуть.
Мы миновали обширные равнины и оказались в неглубоком каньоне из
спрессованной грязи. А в каньоне увидели много обветренных камней, грубо
округленных, как шары. Каждый камень достигал восьми метров в высоту, и
расположены они были спиралью, как рисунки в пещерах австралийских
аборигенов. За многие сотни, а может, тысячи лет, круглые камни
погрузились в землю. Но их вид наполнил меня благоговением. Они очень
похожи на камни, которые бросал в нас пустынный владыка, но эти огромны, а
спиральное расположение свидетельствует как будто об их искусственном
происхождении. Я все время ожидал увидеть вход в пещеру, какую-нибудь
дверь на склоне, какие-нибудь росписи. Но не было ни следа тех, кто так
расположил камни.
В этот день мы добрались до берега. Я пытался что-нибудь вспомнить об
отце, но не смог ничего, абсолютно ничего. И гадал, почему я блокировал
воспоминания о нем. Может, узнал, что на самом деле он убил мою мать?
Может, он трусливо убил себя сразу после смерти матери? Я подумал, что
если создам сценарий, близкий к правде, смогу вспомнить. Но тут же
обнаружил, что у меня в памяти еще один провал - провал, в котором должна
находиться Татьяна, девочка из моих снов. Почему, если она так важна для
меня, я помню только ее лицо и имя? Я не мог ответить на этот вопрос.
По-прежнему дул сильный ветер. Вечером мы остановились, и компадрес
посадили меня спиной к дереву. Руки и ноги не слушались меня, словно их
вообще не стало. У меня едва хватило энергии, чтобы поесть; я чувствовал
себя слабым, как ребенок. И долго лежал без сна и думал об отце.
На следующее утро я проснулся в машине, летящей над землей. Я лежал
на спине и больше не слышал прибоя. Чувствовал себя обособленным от всего.
От своего прошлого, от своих друзей, от своего мира. Небо темно-красное,
как на закате, и безоблачное. И на нем ни одной ленты oparu no tako. Их
разнесло бурей. Мы проехали под деревом, изорванной пальмой с увядшими
листьями, которые шуршали, как бумага, и меня в самое сердце поразило
нечто знакомое.
"Я возвращаюсь в Панаму, - с безумной радостью подумал я. - Я
возвращаюсь в Панаму". Солнце, отразившееся в листве, напомнило мне о
давно забытом случае. Не могу вспомнить, когда это произошло в моем
детстве: помню, что лежал на диване, глядя в окно. Между двумя открытыми
полями проходила линия деревьев, и толпа обезьян переходила из одного леса
в другой. И в то время мне показалось, что это я движусь, а обезьяны стоят
на месте.
Я лежал на дне машины, вспоминал эту пальму, так неожиданно
появившуюся после необычной фауны Пекаря, и меня наполнило ощущение
спокойствия, эйфория. И снова я ощутил, что возвращаюсь домой, в свою
собственную утраченную страну.
Постепенно пальмы стали встречаться чаще. К полудню мы достигли
полностью терраформированной лесистой местности. На деревьях болтали
попугаи, поедая фрукты; мы, несомненно, добрались до земель ябадзинов.
Мы остановились на ночь и два следующих дня двигались вдоль берега на
юг. Днем и ночью дул сильный ветер, он летел с холодных морей на нагретую
сушу и иногда достигал силы шквала. Но море здесь представляет собой узкую
ленту, и поэтому бури приносили мало дождей. Пыль, поднятая в пустыне
ветром, окрасила небо в тусклый желто-коричневый цвет, и закаты и восходы
стали особенно великолепны. Я чувствовал себя крепче и вечером лежал у
костра и слушал разговоры.
Абрайра весь день тревожилась, напрягалась и потому очень устала.
Когда к ней обращались, нужно было повторить два-три раза, чтобы она
ответила. После того как Мавро лег спать, Перфекто сказал:
- Что у тебя на уме, сестренка?
- Я только... не знаю. Хочу ее. Хочу эту планету!
- Да, - энергично подхватил Перфекто. - Знаю. Я тоже чувствую это.
Абрайра спросила:
- Помнишь, каково было в нашем поселке, в Темуко, когда мы были
детьми? У нас ничего не было! Абсолютно ничего, что можно было бы назвать
своим! Капитан Гуэррера давал нам одежду или игрушки, но ничего не
принадлежало мне - мне одной. Давая нам обувь, он всегда говорил: "Не
забывай делиться с другими". Мне это было ненавистно.
- Знаю, - сказал Перфекто. - Я тоже это ненавидел. Нас создали, чтобы
мы имели свою территорию, а потом ничего нам не дали.
Абрайра рассмеялась.
- Помнишь, как мы детьми прятали вещи под кроватью? И время от
времени приходил Гуэррера и все отбирал. Я нашла в канаве куклу и
несколько месяцев прятала ее; она мне была нужна не потому, что была
красивая, чистая, вовсе нет - она была моя.
Перфекто улыбнулся.
- Si. Гирон и его палки. Помнишь, как он приносил домой палки. Ничего
особенного в них не было, простые палки. Если он еще жив, я думаю, у него
