называли "уважаемый товарищ Гладышев" и где академик собственноручно
поставил подпись. И на всех, кто читал письмо, это тоже производило
известное впечатление. Но когда самородок, в который-то раз, начинал с
кем-нибудь обсуждать перспективы, которые откроются перед миром после
внедрения пукса, люди скучнели, отходили в сторону, и Гладышев, подобно
многим научным гениям, испытывал состояние полного одиночества, пока не
подвернулся под руку Чонкин.
Гладышев любил рассказывать о своем деле, а Чонкин от скуки был не
прочь и послушать. Это их сблизило, и они подружились. Бывало, Чонкин
выберется на улицу по делу или так просто, а Гладышев уже копается в своем
огороде окучивает, пропалывает, поливает. И всегда в одном и том же
костюме: кавалерийские галифе, заправленные в потертые яловые сапоги,
старая, драная майка и широкополая соломенная шляпа в виде сомбреро, где
он только нашел ее, непонятно.
Чонкин помашет селекционеру рукой:
- Слышь, сосед, здорово!
- Желаю здравствовать, - вежливо ответит сосед.
- Как жизнь? - поинтересуется Чонкин.
- Тружусь, - последует скромный ответ.
Так слово за слово и течет разговор, плавный, непринужденный.
- Ну, когда ж у тебя картошка-то с помидором вырастет?
- Погоди, еще рано. Всему, как говорится, свой срок. Сперва еще
отцвести должно.
- Ну, а если и в этом году опять не получится, что будешь делать? -
любопытствует Чонкин.
- В этом должно получиться, - с надеждой вздыхает Гладышев. - Да ты
сам посмотри. Стебель получается вроде картофельный, а на листве нарезь,
как на томате. Видишь?
- Да кто его знает, - сомневается Чонкин, - сейчас пока вроде не
разберешь.
- Ну как же не разберешь? - обижается Гладышев. - Ты погляди,
кусты-то какие пышные.
- Насчет пышности, это да, - соглашается Чонкин. И лицо его
оживляется. У него тоже возникла идея. Слышь, а так не может получиться,
чтобы помодоры были внизу, а картошка наверху?
- Нет, так не может быть, - терпеливо объясняет Гладышев. - Это
противоречило быГзаконам природы, потому что картофель есть часть корневой
системы, а томаты наружный плод.
- А вообще-то было бы интересно, - не сдается Чонкин.
Для Гладышева вопросы Чонкина, может, и кажутся глупыми, но чем
глупее вопрос, тем умнее можно на него ответить, поэтому оба вели эти
разговоры с большим удовольствием. С каждым днем дружба их крепла. Они уже
договаривались, чтобы встретиться по-семейному: Чонкин с Нюрой, а Гладышев
со своей женой Афродитой (так звал ее Гладышев, а за ним стали звать и
другие, хотя от рождения она числилась Ефросиньей).
11
В этот день Чонкин успел переделать кучу дел. Натаскал воду, наколол
дров, накормил отрубями кабана Борьку и сварил обед для себя и для Нюры.
После этого он обычно, как был, в Нюрином переднике садился к окошку и,
подперев голову рукой, поджидал Нюру. А другой раз, чтобы время быстрее
текло, садился к окну с вышиванием. Посмотреть на солдата, который сидит в
женском переднике у окна да еще занимается вышиванием, смех, но что
делать, если Чонкину нравилось вышивать? Интересно ему было, когда из
разноцветных крестиков складывалось изображение петуха, или розы, или еще
чего-нибудь.
Сейчас он тоже начал вышивать, но работа не клеилась, мысли о
неопределенности его положения отвлекали. Несколько раз он выходил на
крыльцо поговорить с Гладышевым, но того не было, а зайти к нему домой,
беспокоить Чонкин стеснялся, тем более что до этого ни разу не заходил.
Чтобы как-то убить время, занялся более тупой, чем вышивание, работой
- вымыл полы. Грязную воду вынес за калитку и выплеснул на дорогу.
Девочка лет пяти в цветастом ситцевом платье играла возле забора с
кабаном Борькой: сняла с головы шелковый бантик и повязала Борьке на шею.
Борька вертел шеей, пытаясь разглядеть бантик, но это ему не удавалось.
Увидев Чонкина, девочка поспешно сняла бантик с Борьки и зажала в руке.
- Ты чья будешь, девочка? - спросил Иван.
- Я-то Килина, а ты чей?
- А я сам свой, - усмехнулся Иван.
- А я папина и мамина, - похвасталась девочка.
- А кого ты больше любишь - папу или маму?
- Сталина, - сказала девочка и, смутившись, убежала.
- Ишь ты, Сталина. - Глядя ей в след, Чонкин покачал головой.
Впрочем, Сталина он по-своему тоже любил.
Помахивая пустым ведром, направился он назад к дому, и в это время на
свое крыльцо вылез Гладышев, взлохмаченный, с красными полосками на щеке.
- Слышь, сосед! - обрадовался Чонкин. - А я тебя тут дожидаю уже
более часу, куда это, слышь, думаю, запропал?
- Соснул я малость, - смущенно сказал Гладышев, потягиваясь и зевая.
- После обеда книжку прилег почитать по части селекции растений, а оно,
вишь, разморило. Жара-то какая стоит, прямо наказание. Не будет дождя, так
все чисто попалит.
- Слышь, сосед, - сказал Чонкин, - хошь табачку? У меня самосад
крепкий, аж в горле дерет. Нюрка вчера на рынке в Долгове купила.
Он отогнул передник, достал из кармана масленку из-под ружейного
масла, набитую табаком, и газету, сложенную книжечкой.
Табак для здоровья - вреднейшее дело, - изрек Гладышев, подходя к
жердевому забору, разделявшему два огорода. Ученые подсчитали, что капля
никотина убивает лошадь.
Однако, от угощения отказываться не стал. Закурил, закашлялся.
- Да уж табачок-крепачок, - одобрил он.
- Табачок самсон, молодых на это дело, стариков на сон, - поддержал
Чонкин. - А у меня к тебе, слышь, сосед, дело есть небольшое.
- Какое ж дело? - скосил на него глаза Гладышев.
- Да дело-то зряшное, ерунда совсем.
- Ну, а все-таки?
- Да так, не стоит даже и говорить.
- Ну, а не стоит - не говори, - рассудил Гладышев.
- Это, конечно, правильно, - согласился Чонкин. - Но, с другой
стороны, как же не говорить? Прислали меня сюда на неделю, и сухой паек на
неделю, а прошло уже полторы, а меня не берут. И опять же насчет сухого
пайка никакого известия. Значит, я что же, выходит, должон жить за счет
бабы?
- Да, это нехорошо, - сказал Гладышев. - Ты теперь называешься -
Альфонс.
- Ну, это ты брось, - не согласился Чонкин. - Ты, слышь, жену свою
как хошь называй, хоть горшком, а меня зови попрежнему Ваней. Так вот я
тебе к чему говорю. Письмишко надо составить к моему командиру, что я есть
и как мне быть дальше. Ты-то человек грамотный, а я вообще-то буквы
понимаю, а пишу плохо. В школе еще кой-как кумекал, а потом в колхозе и в
армии все на лошади да на лошади знай тяни вожжу то вправо, то влево, а
грамоты там никакой и не нужно.
- А расписываться умеешь? - спросил Гладышев.
- Нет, это-то я могу. И читать, и расписываться. Я, слышь, знаешь,
как расписываюсь? Сперва пишу "И", потом "Ч", потом кружочек, и дальше все
буква к букве, и в конце такую черточку с вывертом, и на всю страницу от
края до края. Понял?
- Понял, - сказал Гладышев. - А бумага, чернила у тебя есть?
- А как же, - сказал Иван. - Нюрка-то, она почтальоншей работает.
Тоже работа, тебе скажу, не для каждого. Голову надо большую иметь.
- Ну ладно, - наконец согласился Гладышев, - пошли к тебе, а то у
меня там баба с дитем, будут мешать. А это дело серьезное, тут надо писать
политически выдержанно.
Через час политически выдержанный документ был составлен.
Выглядел он так:
Командиру батальона тов. Пахомову
от рядового красноармейца
тов. Чонкина Ивана
РАПОРТ
Разрешите доложить, что за время Вашего отсутствия и моего
присутствия на посту, а именно по охране боевой техники самолета, никаких
происшествий не случилось, о чем сообщаю в письменном виде. А также
разрешите доложить, что воспитанный в духе беззаветной преданности нашей
Партии, Народу и лично Великому Гению тов. Сталину_И.В., я готов и в
дальнейшем беспрекословно служить по защите нашей Социалистической Родине
и охране ее Границ, для чего прошу выдать мне сухой паеквна неопределенное
время, а также недополученный мною комплект обмундирования.
В моей просьбе прошу не отказать.
К сему остаюсь...
Складно, - одобрил Чонкин сочинение Гладышева и поставил свою
подпись, как обещал, через всю страницу.
Гладышев написал еще и адрес на приготовленном Чонкиным конверте без
марки и ушел довольный.
Чонкин положил конверт на стол, взял растянутую на пяльцах салфетку и
сел к окошку. За окном было уже не так жарко, солнце клонилось к закату.
Скоро должна была прийти Нюра, кабан Борька поджидал ее уже на бугре за
деревней.
12
Привязав лошадь у Нюриной калитки, председатель Голубев поднялся на
крыльцо. Нельзя сказать, чтобы он при этом сохранял полное присутствие
духа, скорее наоборот, он входил в Нюрин дом, испытывая, примерно, такое
волнение, как входя к первому секретарю райкома. Но он еще по дороге
решил, что войдет, и сейчас не хотел отступать от этого своего решения.
Постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, открыл ее. Чонкин при его
появлении испуганно и растерянно шарил глазами по комнате, ища, куда бы
сунуть пяльцы.
- Рукоделием занимаетесь? - спросил председатель вежливо, но
подозрительно.
- Чем бы ни занимался, лишь бы не заниматься, - сказал Чонкин и
бросил пяльцы на лавку.
- Это верно, - сказал председатель, топчась у дверей и не зная, как
продолжить разговор. Так, так, - сказал он.
- Так не так, перетакивать не будем, - пошутил в ответ Чонкин.
"Все вокруг да около, уводит в сторону", - отметил про себя
председатель и решил пощупать собеседника с другого конца, затронуть
вопросы внешней политики.
- В газетах пишут, - осторожно сказал он, подходя ближе к столу, -
немцы обратносЛондон бомбили.
- В газетах чего не напишут, - уклонился Чонкин от прямого ответа.
- Как же так, - схитрил Голубев. - В наших газетах чего зря не
напишут.
- А вы по какому делу? - спросил Чонкин, чувствуя какой-то подвох.
- А ни по какому, - беспечно сказал председатель. - Просто зашел
посмотреть, как живете. Донесение пишете? спросил он, заметив на столе
конверт с воинским адресом.
- Да так пишу, что ни попадя.
"До чего же умный человек! - мысленно восхитился председатель. - И с
этой стороны к нему подойдешь, и с другой, а он все равно ответит так, что
ничего не поймешь. Небось, высшее образование имеет. А может, и
по-французски понимает".
- Кес кесе, - сказал он неожиданно для самого себя единственные
французские слова, которые были ему известны.
- Чего? - Чонкин вскинул на него испуганные глаза и замигал
покрасневшими веками.
- Кес кесе, - упрямо повторил председатель.
- Ты чего это, чего? Чего говоришь-то? - забеспокоился Чонкин и в
волнении заходил по комнате. Ты, слышь это, брось такие слова говорить. Ты
говори, чего надо, а так нечего. Я тебе тут тоже не с бухты-барахты.
- Я и вижу, не с бухты-барахты, - решил наступать председатель. -
Установили тут наблюдение. Дураки-то, думаете, не поймут. А дураки нынче
тоже умные стали. Мы все понимаем. Может, у нас чего и не так, да не хуже,
чем у других. Возьмите хоть "Ворошилова", хоть "Заветы Ильича" везде одна
и таже картина. А то, что прошлый год сеяли по мерзлой земле, так это ж по
приказу. Сверху приказывают, а колхозник за все отдувается. Не говоря уже
