такого. Это вот еще, когда я совсем маленькая была, еще до колхоза, у
Степана Лукова, вон он там живет за конторой, лошадь пропала, так и то
думали цыгане, а потом нашли ее, переплыла на тот берег.
- Ну, а если пацаны там захотят чего отвернуть? - постепенно сдавался
Чонкин.
- Пацаны уже спать полегли, - сказала Нюра.
- Ну ладно, - решился Иван, - минут на десять, пожалуй, зайду.
Он взял свою винтовку. Нюра собрала тяпки.
В первой половине избы чисто убрано. На широком столе стояли бутылка,
заткнутая тряпицей, два стакана и две тарелки одна с вареной картошкой,
другая с огурцами. Чонкин сразу оценил, что не хватает мясного, и, оставив
винтовку в избе, сбегал к самолету за вещмешком. Колбасу Нюра тут же
крупно порезала, а консервы вскрывать не стали, не хотелось возиться.
Чонкина Нюра усадила на лавку к стене, а сама села напротив на
табуретку. Чонкин разлил самогон себе полный стакан, Нюре - половину,
больше она не разрешила. Чонкин поднял свой стакан и произнес тост:
- Со встречей!
После второго стакана Чонкина развезло. Он расстегнул гимнастерку,
снял ремень и сидел, привалясь спиной к стене, и о самолете больше не
думал. В наступивших сумерках, как в тумане, перед ним плавало лицо Нюры,
то раздваиваясь, то снова собираясь в единое целое. Чонкин чувствовал себя
весело, легко и свободно, и непослушным движением пальца он поманил к себе
Нюру и сказал ей:
- Поди сюда.
- А зачем? - спросила Нюра.
- Просто так.
- Просто так можно и через стол говорить, - сопротивлялась она.
- Ну иди, - жалобно сказал он, - я ж тебя не укушу.
- Ни к чему все это, - сказала Нюра и, обойдя стол, села слева от
Чонкина на некотором расстоянии.
Они помолчали. На противоположной стене громко стучали старые ходики,
но их в темноте не было видно. Время шло к ночи.
Чонкин глубоко вздохнул и придвинулся к Нюре. Нюра вздохнула еще
глубже и отодвинулась. Чонкин снова вздохнул и придвинулся. Нюра снова
вздохнула и отодвинулась. Скоро она очутилась на самом краю лавки.
Двигаться дальше было опасно.
- Чтой-то холодно стало, - сказал Чонкин, кладя левую руку ей на
плечо.
- Да не так уж и холодно, - возразила Нюра, пытаясь сбросить его руку
с плеча.
- Чтой-то руки замерзли, - сказал он и правой полез ей за пазуху.
- А вы вообще-то всегда на эроплане летаете? - спросила она,
предпринимая последнюю, отчаянную попытку освободиться.
- Всегда, - сказал он, просовывая руку у нее под мышкой за спину,
чтобы расстегнуть лифчик.
8
Был не то день, не то вечер, не то свет, не то сумерки. Чонкин
проснулся от того, что почувствовал кто-то угоняет его самолет. Он вскочил
с постели, на которой рядом с ним никого не было, и выбежал на крыльцо.
Тут он увидел Самушкина, который торопливо запрягал в самолет белую
лошадь, похожую на Чалого. "Ты что делаешь?" - закричал Чонкин, но
Самушкин, ничего не ответив, быстро вскочил в кабину и хлестнул лошадь
концами вожжей. Лошадь подпрыгнула и, перебирая ногами, легко полетела над
самой землей, а за ней над самой землей полетел самолет. На нижнем крыле,
свесив ноги, сидели те самые девки, которые днем проезжали мимо Чонкина в
телеге, среди них сидела и Нюра, она махала ему тяпкой, чтобы он догонял.
Чонкин побежал за самолетом, и казалось, вот-вот догонит, но самолет
ускользал от него, а бежать было все труднее, мешали перекинутая через
плечо скатка и винтовка, которую он держал в руке. Он подумал, что
винтовка ему совершенно не нужна, потому что старшина забыл выдать
патроны, и, бросив винтовку, побежал гораздо быстрее. Вот он уже почти
настиг самолет и хотел ухватиться за протянутую Нюрой тяпку, как вдруг
вырос перед ним старшина и грозно спросил: "Ты почему не приветствуешь?"
Он на минутку остановился перед старшиной, не зная, то ли отвечать ему, то
ли дальше гнаться за самолетом, а старшина опять закричал: "А ну-ка пройди
мимо столба и десять раз поприветствуй его!" Чонкин стал торопливо
озираться, чтобы побыстрее выполнить приказание старшины, пока самолет еще
не улетел далеко, но столба нигде не было видно.
"Значит, ты не видишь этот столб! - закричал старшина. - А вот я тебе
глаз сейчас выну, тогда ты у меня все увидишь что нужно!" С этими словами
старшина подошел к нему, вынул правый глаз, протянул вперед, в
пространство, и этим вынутым глазом Чонкин действительно увидел перед
собой растресканный столб, на котором горела лампочка. Он еще подумал
зачем она, интересно, горит, если и без нее свету достаточно? Он взял у
старшины собственный глаз и пошел по направлению к столбу, но вспомнил про
самолет и оглянулся.
Самолет был тут же, за его спиной. Он неподвижно парил в воздухе над
самой землей, а лошадь беспомощно перебирала ногами, но не могла
сдвинуться с места. "Надо бы ее подковать", подумал он и увидел старшего
политрука Ярцева, который вышел из-за горы и манил его пальцем. Чонкин
оглянулся на старшину, чтобы спросить у него разрешение, но старшина уже
был занят другим: он скакал на каптенармусе Трофимовиче по какому-то
укатанному кругу, а посреди круга стоял подполковник Пахомов и стегал
длинным бичом то одного, то другого.
Когда Чонкин подошел к Ярцеву, тот наклонился к самому его уху, а
Чонкин испугался и закрыл ухо ладонью. "Не бойся, не плюнет", сказал сзади
Самушкин. Иван убрал руку. Ярцев тут же превратился в жука и залез к нему
в ухо. Чонкину стало щекотно, он хотел вытряхнуть Ярцева, но тот тихо
сказал: "Не волнуйтесь, товарищ Чонкин, вы лицо неприкосновенное, и я вам
сделать ничего не могу. Мне поручено сообщить вам, что у товарища Сталина
никаких жен не было, потому что оннсам женщина".
Сказав это, Ярцев опять превратился в человека, спрыгнул на землю и
ушел за гору.
Тут с неба медленно спустился товарищ Сталин. Он был в женском
платье, с усами и с трубкой в зубах. В руках он держал винтовку.
- Это твоя винтовка? - строго спросил он с легким грузинским
акцентом.
- Моя, - пробормотал Чонкин заплетающимся языком и протянул руку к
винтовке, ноптоварищ Сталин отстранился и сказал:
- А где старшина?
Подлетел старшина верхом на Трофимовиче. Трофимович нетерпеливо рыл
землю копытом, пытаясь сбросить с себя старшину, но тот крепко держал его
за уши.
Товарищ старшина, - сказал Сталин, - рядовой Чонкин покинул свой
пост, потеряв при этом боевое оружие. Нашей Красной Армии такие бойцы не
нужны. Я советую расстрелять товарища Чонкина.
Старшина медленно слез с Трофимовича, взял у товарища Сталина
винтовку и приказал Чонкину:
- Ложись!
Чонкин лег. Под ним была пыль, топкая пыль, которая его засасывала,
лезла в рот, в уши, в глаза. Он пытался разгрести пыль руками, ждал
команду "отставить", но команды не было, и он проваливался все глубже и
глубже. Тут его затылка коснулось что-то холодное, он понял, что это ствол
винтовки, что сейчас грянет выстрел...
...Он проснулся в холодном поту. Рядом с ним, прислонившись к его
плечу, спала какая-то женщина, он не сразу вспомнил, кто эта женщина и как
они очутились в одной постели. Только увидев свою винтовку, спокойно
висевшую на вешалке для верхней одежды, все вспомнил, соскочил на холодный
пол и, наступая на завязки кальсон, кинулся к окну.
За окном светало. Самолет стоял на прежнем месте, его большие нелепые
крылья резко чернели на фоне просветлевшего неба. Чонкин облегченно
вздохнул и, оглянувшись, встретился с Нюриным взглядом. Нюра хотела
закрыть глаза, но не успела, теперь не смотреть было глупо, а смотреть
стыдно. И стыдно было, что рука ее, пухлая, белая, голая до плеча, лежит
поверх одеяла. Нюра медленно потянула руку вбок, чтобы спрятать, и при
этом улыбнулась смущенно. Чонкин тоже смутился, но, не желая этого
показывать и не зная, что делать, шагнул к Нюре, взял ее руку в свою,
потряс легонько и сказал:
- Здравствуйте.
В то утро бабы, выгонявшие в поле скотину, видели, как из дома Нюры,
босой и без гимнастерки, вышел Чонкин. Подойдя к самолету, он долго
отвязывал его, потом разобрал часть забора, вкатил самолет в огород, а
забор снова заложил жердями.
9
Отличительной чертой председателя Голубева была неодолимая склонность
к сомнениям. Когда жена утром спрашивала:
- Что будешь есть - яичницу или картошку?
Он отвечал:
- Давай картошку.
Она доставала из печи чугунок с картошкой, и в эту секунду он знал
совершенно определенно, что хочет яичницу. Жена запихивала чугунок обратно
и шла в сени за яйцами. Возвращаясь, встречалась с виноватым взглядом мужа
- он снова хотел картошку.
Иногда он даже сердился:
- Давай что-нибудь одно, не заставляй меня думать про глупости.
Право на выбор его всегда тяготило. Он невыносимо мучался, когда
раздумывал, какую сегодня надеть рубашку, зеленую или синюю, какие сапоги
- старые или новые. Правда, за последние двадцать с лишним лет в стране
много было сделано для того, чтобы Голубев не сомневался, но какие-то
сомнения у него все-таки оставались и распространялись порой даже на такие
вещи, в которых вообще вообще сомневаться в то время было не принято. И не
зря второй секретарь райкома Борисов говорил иногда Голубеву:
- Ты эти свои сомнения брось. Сейчас надо работать, а не сомневаться.
И еще он говорил:
- Помни, за тобой ведется пристальное наблюдение.
Впрочем, он говорил это не только Голубеву, но и многим другим. Какое
наблюдение и как именно оно ведется, Борисов не говорил, может, и сам не
знал.
Однажды Борисов проводил в райкоме совещание председателей колхозов
по вопросам повышения удойности за текущий квартал. Колхоз Голубева
занимал среднеетположение по показателям, его не хвалили и не ругали, он
сидел и разглядывал новый гипсовый бюст Сталина, стоявший возле окна на
коричневом подцветочнике. Когда совещание окончилось и все стали
расходиться, Борисов задержал Голубева. Остановившись возле бюста вождя и
машинально погладив его по голове, секретарь сказал:
- Вот что, Иван Тимофеич, парторг твой Килин говорит, что ты мало
внимания уделяешь наглядной агитации. В частности, не дал денег на
диаграмму роста промышленного производства.
- Не дал и не дам, - твердо сказал Голубев. - Мне коровник не на что
строить, а ему только диаграммы свои рисовать, трынькать колхозные деньги.
- Что значит трынькать, - сказал секретарь. - Что значит трынькать?
Ты понимаешь, что ты говоришь?
- Я понимаю, - сказал Иван Тимофеевич. - Я все понимаю. Только жалко
мне этих денег. Их в колхозе и так не хватает, не знаешь, как дыры
заткнуть. А ведь вы потом сами с меня три шкуры сдерете, потому что я
председатель.
- Ты в первую очередь коммунист, а потом уже председатель. А
диаграмма - это дело большой политической важности. И мне странно видеть
коммуниста, которыйвэто недооценивает. И я еще не знаю, то, что ты
говоришь, ошибка или твердое убеждение, и если будешь дальше держаться той
же позиции, мы тебя еще проверим, мы в самую душу к тебе заглянем, черт
тебя подери! Рассердившись, Борисов хлопнул Сталина по голове и затряс
рукой от боли, но тут же выражение боли на его лице сменилось выражением
страха.
У него сразу пересохло во рту. Он раскрыл рот и смотрел на Голубева,
не отрываясь, словно загипнотизированный. А тот и сам до смерти
перепугался. Он хотел бы не видеть этого, но ведь видел же, видел! И что
