Владимир ВОЙНОВИЧ
ЖИЗНЬ И НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ СОЛДАТА ИВАНА ЧОНКИНА
Роман-анекдот
КНИГА ПЕРВАЯ "ЛИЦО НЕПРИКОСНОВЕННОЕ"
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Было это или не было, теперь уж точно сказать нельзя, потому что
случай, с которого началась (и тянется почти до наших дней) вся история,
произошел в деревне Красное так давно, что и очевидцев с тех пор почти не
осталось. Те, что остались, рассказывают по-разному, а некоторые и вовсе
не помнят. Да, по правде сказать, и не такой это случай чтоб держать его в
памяти столько времени. Что касается меня, то я собрал в кучу все, что
слышал по данному поводу и прибавил кое-что от себя, прибавил, может быть,
даже больше, чем слышал. В конце концов, история эта показалась мне
настолько занятной, что я решил изложить ее в письменном виде, а если вам
она покажется неинтересной, скучной или даже глупой, так плюньте и
считайте, что я ничего не рассказывал.
Произошло это вроде бы перед самой войной, не то в конце мая, не то в
начале июня 1941 года, в этих, примерно, пределах.
Стоял обыкновенный, жаркий, как бывает в это время года, день. Все
колхозники были заняты на полевых работах, а Нюра Беляшова, которая
служила на почте, прямого отношения к колхозу не имела и была в тот день
выходная, копалась на своем огороде окучивала картошку.
Было так жарко, что, пройдя три ряда из конца в конец огорода, Нюра
совсем уморилась. Платье на спине и под мышками взмокло и, подсыхая,
становилось белым и жестким от соли. Пот затекал в глаза. Нюра
остановилась, чтобы поправить выбившиеся из-под косынки волосы и
посмотреть на солнце скоро ли там обед.
Солнце она не увидела. Большая железная птица с перекошенным клювом,
заслонив собой солнце и вообще все небо, небо, падала прямо на Нюру.
- Ай! - в ужасе вскрикнула Нюра и, закрыв лицо руками, замертво
повалилась в борозду.
Кабан Борька, рывший землю возле крыльца, отскочил в сторону, но,
увидев, что ему ничего не угрожает, вернулся на прежнее место.
Прошло сколько-то времени. Нюра очнулась. Солнце жгло спину. Пахло
сухой землей и навозом. Где-то чирикали воробьи и кудахтали куры. Жизнь
продолжалась. Нюра открыла глаза и увидела под собой комковатую землю.
" Что же я лежу?" - подумала она недоуменно и тут же вспомнила про
железную птицу.
Нюра была девушка грамотная. Она иногда читала "Блокнот агитатора",
который регулярно выписывал парторг Килин. В "Блокноте" недвусмысленно
говорилось, что всяческие суеверия достались нам в наследство от темного
прошлого и их надо решительно искоренять. Эта мысль казалась Нюре вполне
справедливой. Нюра повернула голову вправо и увидела свое крыльцо и кабана
Борьку, который по-прежнему рыл землю. В этом не было ничего
сверхъестественного. Борька всегда рыл землю, если находил для этого
подходящее место. А если находил неподходящее, тоже рыл. Нюра повернула
голову дальше и увидела чистое голубое небо и желтое слепящее солнце.
Осмелев, Нюра повернула голову влево и снова упала ничком. Страшная
птица существовала реально. Она стояла недалеко от Нюриного огорода,
широко растопырив большие зеленые крылья.
"Сгинь!" - мысленно приказала Нюра и хотела осенить себя крестным
знамением, но креститься, лежа на животе, было неудобно, а подниматься она
боялась.
И вдруг ее словно током пронзило: "Так это же аэроплан!" И в самом
деле. За железную птицу Нюра приняла обыкновенный самолет "У-2", а
перекошенным клювом показался ей неподвижно застывший воздушный винт.
Едва перевалив через Нюрину крышу, самолет опустился, пробежал по
траве и остановился возле Федьки Решетова, чуть не сбив его правым крылом.
Федька, рыжий мордатый верзила, известный больше под прозвищем Плечевой,
косил здесь траву.
Летчик, увидев Плечевого, расстегнул ремни, высунулся из кабины и
крикнул:
- Эй, мужик, это что за деревня?
Плечевой нисколько не удивился, не испугался и, приблизившись к
самолету, охотно объяснил, что деревня называется Красное, а сперва
называлась Грязное, а еще в их колхоз входят Клюквино и Ново-Клюквино, но
они на той стороне реки, а Старо-Клюквино, хотя и на этой, относится к
другому колхозу. Здешний колхоз называется "Красный колос", а тот имени
Ворошилова. В "Ворошилове" за два последние года сменилось три
председателя: одного посадили за воровство, другого - за растление
малолетних, а третий, которого прислали для укрепления, сперва немного
поукреплял, а потом как запил, так и пил до тех пор, пока не пропил личные
вещи и колхозную кассу, и допился до того, что в припадке белой горячки
повесился у себя в кабинете, оставив записку, в которой было только слово
"эх" с тремя восклицательными знаками. А что это "Эх!!!" могло значить,
так никто и не понял. Что касается здешнего председателя, то он хотя тоже
пьет без всякого удержу, однако на что-то еще надеется.
Плечевой хотел сообщить летчику еще ряд сведений из жизни окрестных
селений, но тут набежал народ.
Первыми подоспели, как водится, пацаны. За ними спешили бабы, которые
с детишками, которые беременные, а многие и с детишками и беременные
одновременно. Были и такие, у которых один ребятенок за подол цепится,
другой за руку, вторая рука держит грудного, а еще один в животе
поспевает. К слову сказать, в Красном (да только ли в Красном?) бабы
рожали охотно и много, и всегда были либо беременные, либо только что
после родов, а иногда и вроде только что после родов, а уже и опять
беременные.
За бабами шкандыбали старики и старухи, а с дальних полей, побросав
работу, бежали и остальные колхозники с косами, граблями и тяпками, что
придавало этому зрелищу сходство с картиной "Восстание крестьян", висевшей
в районном клубе.
Нюра, которая все еще лежала у себя в огороде, снова открыла глаза и
приподнялась на локте.
" Господи, - сверкнула в мозгу ее тревожная мысль, - я здесь лежу, а
люди давно уж глядят".
Спохватившись на свои, еще не окрепшие от испуга ноги, она проворно
пролезла между жердями в заборе и кинулась к постепенно густевшей толпе.
Сзади стояли бабы. Нюра, расталкивая их локтями, стонала:
- Ой, бабы, пустите!
И бабы расступались, потому что по голосу Нюры понимали, что ей край
надо пробиться вперед.
Потом пошел слой мужиков. Нюра растолкала и их, говоря:
- Ой, мужики, пустите!
И, наконец, очутилась в первом ряду. Она увидела совсем близко
самолет с широкой масляной полосой аж по всему фюзеляжу и летчика в
коричневой кожаной куртке, который, прислонившись к крылу, растерянно
глядел на подступавший народ и вертел на пальце потертый шлем с дымчатыми
очками.
Рядом с Нюрой стоял Плечевой. Он посмотрел на нее сверху вниз,
засмеялся и сказал ласково:
- Ты гляди, Нюрка, живая. А я думал, тебе уже все. Я ведь аэроплан
первый заметил, да! Я тут у бугра сено косил, когда гляжу: летит. И в
аккурат, Нюрка, на твою крышу, на трубу прямо, да. Ну, думаю, сейчас он ее
счешет.
- Брешешь ты все, - сказал Николай Курзов, стоявший от Плечевого
справа.
Плечевой споткнулся на полуслове, посмотрел на Николая тоже сверху
вниз, поскольку был выше на целую голову, и, подумав, сказал:
- Брешет собака. А я говорю. А ты свою варежку закрой да и не
раскрывай, пока я тебе не дам разрешения. Понял? Не то я тебе на язык
наступлю.
После этого он поглядел на народ, подмигнул летчику и, оставшись
доволен произведенным впечатлением, продолжал дальше:
- Эроплан, Нюрка, от твоей трубы прошел вот на вершок максима. А
минима и того менее. А если б он твою трубу зачепил, так мы бы тебя завтра
уже обмывали, да. Я бы не пошел, а Колька Курзов пошел бы. Он до женского
тела любопытный. Его прошлый год в Долгове в милиции три дня продержали за
то, что он в женскую баню залез и под лавкой сидел, да.
Все засмеялись, хотя знали, что это неправда, что Плечевой это
придумал сейчас. А когда перестали смеяться, Степан Луков спросил:
- Плечевой, а Плечевой, а ты когда увидал, что эроплан за трубу
зачепится, испужался, ай нет?
Плечевой презрительно сморщился, хотел сплюнуть, да некуда было -
всюду народ. Он проглотил слюну и сказал:
- А чего мне пужаться? Эроплан не мой, и труба не моя. Кабы моя была,
может, спужался б.
В это время один из мальчишек, крутившихся тут же под ногами у
взрослых, изловчился и шарахнул по крылу палкой, от чего крыло загудело,
как барабан.
- Ты что делаешь? - заорал на мальчишку летчик.
Мальчишка испуганно юркнул в толпу, но потом снова вылез. Палку,
однако, выбросил.
Плечевой, послушав какой звук издало крыло, покачал головой и спросил
у летчика со скрытым ехидством:
- Свиной кожей обтянуто?
Летчик ответил:
- Перкалью.
- А чего это?
- Такая вещь, - объяснил летчик. - Материя.
- Чудно, - сказал Плечевой. - А я думал он весь из железа.
- Кабы из железа, - влез опять Курзов, - его бы мотор в высоту не
поднял.
- В высоту поднимает не мотор, а подъемная сила, - сказал известный
своей ученостью кладовщик Гладышев.
За образованность Гладышева все уважали, однако в этих его словах
усомнились.
Бабы этих разговоров не слушали, у них была своя тема. Они
разглядывали летчика в упор, не стесняясь его присутствия, словно он был
неодушевленным предметом, и вслух обсуждали достоинства его туалета.
- Кожанка, бабы, - чистый хром, - утверждала Тайка Горшкова. - Да еще
со складками. Для их, видать, хрома не жалеют. жалеют.
Нинка Курзова возразила:
- Это не хром, а шевро.
- Ой, не могу! - возмутилась Тайка. - Какое ж шевро? Шевро - то с
пупырышками.
- И это с пупырышками.
- А где ж тут пупырышки?
- А ты пошшупай - увидишь, - сказала Нинка.
Тайка с сомнением посмотрела на летчика и сказала:
- Я бы пошшупала, да он, наверно, щекотки боится.
Летчик смутился и покраснел, потому что не знал, как на это все
реагировать.
Его спас председатель Голубев, который подъехал к месту происшествия
на двуколке.
Само происшествие застало Голубева в тот момент, когда он вместе с
одноруким счетоводом Волковым проверял бабу Дуню на предмет
самогоноварения. Результаты проверки были налицо: председатель слезал с
двуколки с особой осторожностью, он долго нащупывал носком сапога железную
скобу, подвешенную на проволоке вместо подножки.
В последнее время пил председатель часто и много, не хуже того, что
повесился в Старо-Клюквине. Одни считали, что он пил, потому что пьяница,
другие находили, что по семейным причинам. Семья у председателя была
большая: жена, постоянно страдавшая почками, и шестеро детей, которые
вечно ходили грязные, вечно дрались между собой и много ели.
Все это было бы еще не так страшно, но, как на грех, дела в колхозе
шли плохо. То есть не так, чтобы очень плохо, можно было бы даже сказать
хорошо, но с каждым годом все хуже и хуже.
Поначалу, когда от каждой избы все стаскивали в одну кучу, оно
выглядело внушительно, и хозяйствовать над этим было приятно, а потом
кое-кто спохватился и пошел тащить обратно, хотя обратно-то не давали. И
председатель себя чувствовал вроде той бабы, которую посадили на кучу
барахла сторожить. Окружили ее с разных сторон, в разные стороны тащат.
Одного за руку схватит, другой в это время из-под нее еще что-нибудь
высмыкнет, она к тому, этот убежал. Что ты будешь делать?
