- Совершенно справедливое замечание! - захихикал
таможенник. - Но снимки в газетах делаются для
государственных потребностей, а у вас потребности личные.
Они знают, что можно заснять на пленку, а вы, я ужасно
извиняюсь, можете и не знать. И по незнанию можете
отобразить какие-нибудь такие, понимаете ли, теневые стороны
нашей действительности и тем самым привлечь внимание службы
БЕЗО. Зачем же вам это нужно?
При упоминании службы БЕЗО я оглянулся на Сиромахина. Он
стоял как раз позади меня.
- Уступите ему, дорогуша, - сказал мне Дзержин
Гаврилович. - Лучше уступить часть и сохранить целое, чем
потерять все.
Считая спор оконченным, таможенник отодвинул пленки в
сторону и продолжил свою работу. Мне пришлось тут же
узнать, что я могу сколько угодно пользоваться своим
магнитофоном, но не кассетами и не батарейками. Батарейки
были вынуты и из моего портативного приемника фирмы
"Грюндиг". Насчет имевшихся у меня блокнотов и шариковых
ручек майор совещался с кем-то по телефону, и мне эти
предметы были великодушно оставлены. Но после этого майор
вытащил на свет божий флоппи- диск с симовскими глыбами.
- А это что?
- Это? - удивился я. - Разве вы не знаете?
Переглянувшись с генералами, таможенник пожал плечами.
- Нет, такого никогда не видел.
- Но компьютеры у вас есть?
- Конечно, есть, - сказал Смерчев. - Но у нас не такие,
у нас большие компьютеры.
- Но это же не компьютер, - попытался я объяснить. - Это
пленка для компьютера.
- А для чего она нужна? - спросил таможенник.
Я сказал, что пленку вкладывают в компьютер и на нее
записывают всякие там программы или тексты.
- А на этой что записано? - спросил таможенник и стал
рассматривать флоппи- диск на просвет, очевидно надеясь
разглядеть там какие-то буквы.
- А на этой записаны романы одного предварительного
писателя. Да вы наверняка его знаете. Его фамилия
Карнавалов.
- Карнавалов? - таможенник вопросительно посмотрел на
Смерчева, который ответил ему пожатием плеч.
- Как? - удивился я. - Неужели вы никогда не слышали
фамилию Карнавалов?
Таможенник смутился. Коммуний Иванович покраснел.
- Ну как же, - сказал я, -неужели вы даже в предкомобах
Карнавалова не проходили?
Оказывается, нет, не слышали. И не проходили. - Надо
же! - подумал я. - Да кто бы мог себе это представить! Я
в свое время думал, что люди в будущем могут забыть кого
угодно, но только не Симыча. Бедный Симыч! Стоило ли,
ворочая глыбы, так напрягаться, чтобы через каких-то
шестьдесят лет они стали совершенно безвестными?
Ну а раз так, что же мне бороться за вещь, которая со
временем утратит всякую цену? И когда таможенник отложил
флоппи-диск в сторону, я не стал возражать. В конце концов,
я не для того сюда приехал, чтобы раскидывать глыбы, которые
никому не известны. Лучше уж я дам почитать кому-нибудь
свои книги.
Тут как раз до моих книг и дошло. Они были у меня
уложены на самом дне чемодана. Таможенник поинтересовался,
что это за книги, и я не без гордости сказал, что это мои
собственные книги.
- Ваши собственные? - переспросил он.
- Ну да, - сказал я. - Мои собственные. А что вас
удивляет?
- Видите ли, - стал помогать мне Коммуний Иванович. -
Классик Никитич...
- Слушайте, - перебил я его, - да перестаньте же вы
называть меня этим идиотским именем. Если уж вы вообще не
можете обойтись без подобных кличек, называйте меня просто
Классик, но без всяких Никитичей.
В другое время я мог бы и промолчать. Но тут я был очень
уж раздражен всеми этими странными и непонятными
церемониями, от которых я за время своей жизни в диком
капиталистическом обществе немного отвык.
- Хорошо, хорошо, - сразу же согласился Смерчев, - Если
вы не хотите отчества, мы будем называть вас просто Классик.
Я только хотел сказать, дорогой Классик, что в нашем
обществе нет частной собственности. У нас все принадлежит
всем. И эти книги тоже не могут считаться вашими
собственными.
Я был ужасно измучен. У меня болела голова. От
усталости, от жары, от того, что я не выспался и целую
вечность не похмелялся. И от всех противоречивых
впечатлений этого дня.
- Вы понимаете, сказал я Смерчеву, - чтобы вы ни
говорили, эти книги мои собственные. Не только потому, что
они принадлежат мне как вещи. Но и потому, что я их сам
собственной своею вот этой рукой написал. - Для
убедительности я даже потряс рукой у самого смерчевского
носа. Надеюсь, вы согласны, что эта рука моя собственная и
принадлежит мне, а не всем.
- А вы, оказывается, собственник! - кокетливо заметила и
покачала головой Пропаганда Парамоновна.
- Слушайте, взмолился я, обращаясь одновременно и к
таможеннику, и ко всем комписам. Что вы меня с ума сводите?
Почему вы не разрешаете взять с собой мои книги? Я же не
собираюсь торговать ими или как-то на них наживаться. Но
может быть, мне захочется их кому-нибудь подарить.
- Вы собираетесь их распространять? - в ужасе спросила
Пропаганда Парамоновна.
- Что значит распространять? возразил я. Не
распространять, а дарить. Хотите я вам подарю экземпляр?
- Мне? Зачем? - отшатнулась Пропаганда в испуге. Мне
это не надо, я на предварительном языке вообще не читаю.
Я видел, что и они все взвинчены и возбуждены. Разговор
наш давался им трудно. Но ведь и я не железный. Тем более,
что день у меня был такой тяжелый. Не выдержав всей этой
глупости, я просто сел на пол, обхватил голову руками и
заплакал. Надо сказать, это со мной не часто бывает. Я с
детства не плакал, а эти комуняне за один день довели меня
до слез дважды.
Я видел: Смерчев толкнул в бок Искрину Романовну, и она
кинулась ко мне.
- Ну что вы! Что с вами! Ну зачем же плакать? Ну
успокойтесь же! Не надо плакать. Не надо, миленький,
дорогой, Клашенька...
Клашенька? Я понял, что это уменьшительное от слова
"классик". И вдруг мне стало так смешно, что у меня плач
сам собой перешел в хохот. Я не мог удержаться, давился от
смеха, катался по полу. Все комписы растерянно топтались
надо мной, и кто-то из них сказал что-то про доктора.
- Не надо никакого доктора, сказал я, поднимаясь и
отряхивая колени. - У меня уже все прошло. Я все понял и
ни на что не претендую. Вы можете выкинуть все мои книжки
хоть на помойку, только объясните, почему вы их так боитесь?
Вы же сами мне сказали, что читали их в предкомобах.
- Не читали, а проходили, - ласково улыбнулся Смерчев.
То есть некоторые знакомились и подробнее, но другим учителя
вкратце пересказывали затронутые вами темы и
идейно-художественное содержание.
- Ага! - понял я разочарованно. - Вы мои книги
проходили. Но читать их запрещено, как и раньше.
- Ни в коем случае! - решительно возразил Смерчев. - Ну
зачем же вы так плохо о нас думаете? У нас ничего не
запрещено. Просто наши потребности в предварительной
литературе полностью удовлетворены.
- Тем более, что идейно предварительная литература часто
была очень невыдержанна, - заметила Пропаганда Парамоновна.
- В ней было много метафизики, гегельянства и кантианства.
- И много даже кощунства против нашей коммунистической
религии, - поддержал ее молчавший до того отец Звездоний.
- И метод социалистического реализма, которым
пользовались предварительные писатели, сказала Пропаганда
Парамоновна, партия давно осудила как ошибочный и вредный.
Правилен только один метод коммунистического реализма.
- Да и вообще, - сказал Смерчев, - вы должны понять,
дорогой наш Классик, что за тот исторический промежуток,
который отделяет наше время от вашего, наша литература
настолько выросла, что по сравнению с ней все писания ваши и
ваших современников выглядят просто жалкими и беспомощными.
- Да, да, да, да, сказал Звездоний, и все они грустно
закивали головами.
- Ну все-таки не все, - опять защитил меня Сиромахин. -
У него есть одна замечательная книга, которая по своему
уровню приближается даже, я бы сказал, к ранним образцам
комреализма. К сожалению, - повернулся он ко мне, - вы ее с
собой почему-то не привезли. Но мы ее найдем...
- И поправим, подсказал Смерчев.
- Ну да, немножко поправим и, может быть, даже
переиздадим.
О какой книге шла речь, я не понял Но спрашивать мне уже
ничего не хотелось. И бороться не хотелось. Поэтому, когда
у меня изымали планы Москвы, майки с надписью "Мюнхен" и
жвачки, я даже не стал спрашивать почему, мне все надоело до
чертиков.
И когда мне дали расписаться под списком изъятых вещей, я
подмахнул его, не глядя.
НА ТРОИХ
Но это было не последнее мое испытание.
После таможенного досмотра мы двинулись дальше и вскоре
приблизились к двери с вывеской: ПУНКТ САНИТАРНОЙ
ОБРАБОТКИ.
Смерчев извинился и сказал, что санитарная обработка
совершенно мне необходима, поскольку в Москорепе принимаются
самые строгие меры против завоза из колец враждебности
эпидемических заболеваний.
Искрина Романовна предложила взять на хранение мои ценные
вещи, и я отдал ей сильно полегчавший "дипломат", часы и
бумажник.
Комписы остались за дверью, а я вошел в помещение,
которое оказалось предбанником с длинными деревянными
скамейками. На одной из них в углу раздевались уже виденные
мною шоферы паровика-лесовоза и вполне дружелюбно
разговаривали между собой на чистейшем без всяких примесей
предварительном языке, поминутно поминая Гениалиссимуса и
его родственников по материнской линии.
Большой палец одного из шоферов был перевязан черной
изоляционной лентой.
Глядя на шоферов, я тоже стал раздеваться. Как ни
странно, несмотря на невыносимую жару снаружи, здесь было
просто холодно, тело мое сразу стало синеть и покрываться
гусиной кожей.
Женщина в белом халате скучала за деревянной
перегородкой.
Шоферы сдали ей свою одежду, получили взамен каждый по
деревянной шайке и пошли дальше. Я тоже подошел к тетке,
сдал белье и получил шайку. Она была мокрая, скользкая и
без ручки.
В следующей комнате я встретил женщину с большой
машинкой, созданной, вероятно, для стрижки овец, а не людей.
Женщина предложила мне постричься. Я сел, прикрываясь
тазиком, и попросил подстричь меня под полубокс. Она,
ничего не ответив и ничем меня не накрыв, тут же провела мне
широкую просеку посреди темени.
- Мадам! - вскочил я. - Что это такое вы делаете? Да
вы с ума сошли! Я же просил сделать мне полубокс.
Она сначала даже не поняла, чего я от нее хочу, а потом
объяснила, что все граждане Москорепа в порядке борьбы с
ненужными насекомыми стригутся исключительно только под
ноль, а волосы сдаются на пункты вторсырья для дальнейшей
утилизации.
Потерять ни с того ни с сего мою замечательную прическу
было обидно, но, как говорят, снявши голову, по волосам не
плачут.
Я проследовал дальше и вскоре оказался перед дверью с
вывеской: ЗАЛ ПОВЕРХНОСТНОГО ПОМЫВА.
Сбоку от вывески был помещен документ, который назывался
"ПРОЧТИ И ЗАПОМНИ". Это были правила поведения для
моющихся. Они были составлены в возвышенных выражениях и
сопровождены эпиграфом из какого-то якобы произведения
Гениалиссимуса: "В человеке все должно быть прекрасно: и
лицо, и одежда, и тело".
Правила начинались с сообщения об огромной и неустанной
заботе, которую Гениалиссимус и руководимая им партия изо
дня в день проявляют по отношению к гражданам
коммунистической республики. Благодаря этой заботе
практически каждый комунянин получил возможность полностью и
регулярно удовлетворять свои потребности в поверхностном
помыве.
Однако, как постоянно учит Гениалиссимус, бережливость
должна войти в привычку, должна стать второй, а то и первой
натурой каждого комунянина. Приступая к помыву, следует
избегать расточительности и расходовать воду лишь в пределах
естественной потребности, которую вычислить совсем нетрудно.
Для этого надо умножить свой вес в килограммах на рост в
сантиметрах и полученное произведение разделить на
коэффициент 2145. В результате получим соответствующее
