реальным потребностям индивидуума количество шайко-объемов
воды горяче-холодной. Я несколько обеспокоился, что прежде,
чем приступить к поверхностному помыву, мне придется
произвести непосильные для меня математические вычисления,
но приведенная тут же таблица меня успокоила, там было все
подсчитано заранее. При моем росте 165 сантиметров и весе
78 килограммов моя потребность удовлетворялась ровно шестью
шайко-объемами.
Правила также указывали, что потребителям пунктов помыва
запрещено:
1. Мыться в верхней одежде.
2. Играть на музыкальных инструментах.
3. Отправлять естественные надобности.
4. Портить коммунистическое имущество.
5. Категорически запрещается разрешать возникающие
конфликты с помощью шаек и других орудий помыва.
Читая инструкцию, я краем глаза заметил, что мимо меня
сначала прошли двое мужчин, потом одна женщина, потом целая
семья - муж, жена и мальчик, потом еще две женщины, все,
естественно, голые. Я все же как-то заколебался и спросил
подошедшего толстяка, где здесь мужское отделение. Тот
удивился:
- А ты, малый, из какой деревни приехал?
- Из Штокдорфа, сказал я.
- Из Шатурторфа?
Не из Шатурторфа, а из Штокдорфа, - поправил я.
- Такого названия я что-то вроде и не встречал, сказал
толстяк. - А где это? Далече?
- Да так, - сказал я. Лет шестьдесят отсюда.
Он посмотрел на меня совсем как на идиота и сказал, что
разделение различных предприятий на мужские и женские еще
существует только в кольцах враждебности, а здесь полное
равенство и разница между женщиной и мужчиной практически
стерта.
Я невольно скосил глаз и убедился, что у толстяка разница
и в самом деле основательно стерта.
Изнутри зал поверхностного помыва ничего особенно
интересного собою не представлял. Баня как баня. Длинные
каменные лавки, краны вдоль с ген, пар, гул голосов.
Мужчины и женщины мылись вместе, меня это удивляло только
потому, что происходило в Москве. Но такое свободное
смешение полов мне приходилось видеть и за шестьдесят лет до
этого, еще в Третьем Кольце.
Зал был большой, с колоннами. На одной из колонн я
увидел стрелку и под ней надпись: "Удовлетворение
сексуальных потребностей за углом". Все-таки сколько
удивительных перемен произошло за время моего отсутствия!
Между прочим, ниже упомянутой надписи гвоздем было
нацарапано слово "СИМ". Я опять вспомнил Симыча и подумал,
что хорошо бы его завести сюда в эту смешанную баню, чтобы
он посмотрел, до чего эти заглотчики только додумались.
Представляю, как бы он тут плевался.
Я прошел несколько шагов в направлении, указанном
стрелкой, и передо мной возникли из пара те самые шоферы,
которых я уже дважды видел. Держа в руках пластмассовые
стаканчики с чем-то темным, они явно с низменными целями
наседали на щуплую девицу, которая, как ни странно, была
почти одета. Причинное место у нее было прикрыто клеенчатым
лепестком, а на сосках были какие-то звездочки. Несмотря на
игривые цели, лица у всех троих были сердитые.
Я хотел пройти мимо, но шофер с перевязанным пальцем
остановил меня вопросом:
- Отец, третьим будешь?
В другой раз я на обращение "отец" мог бы обидеться, а то
и в рожу заехать. Но сейчас я обрадовался, узнав, что
святая традиция пить на троих дожила вместе со мной до
коммунизма. Аромат болтавшейся в стаканчиках жидкости
достигал моих ноздрей и, прямо сказать, был не очень-то
аппетитен. Но дело не в аромате. От одного только запаха
того, что мне приходилось лакать, лошади падали в обморок.
И сейчас я выпил бы хоть керосин. Но я до того устал, что
от одной рюмки чего угодно мог бы просто свалиться и не
встать. Поэтому я себя пересилил и, приложив руку к груди,
сказал шоферам наставительно:
- Извините, ребята, завязал. Сам не пью и вам не
советую. Алкоголь разрушает печень и влияет отрицательно на
умственные способности.
Шоферы переглянулись.
- Да мы вроде тоже не алкаши, - неуверенно сказал
перевязанный. Мы же тебя не пить приглашаем.
- А чего делать? - спросил я удивленно.
Мужики опять переглянулись, а девица хихикнула.
- Надо же! - озадаченно сказал перевязанный. - Чего
делать, говорит. Ты что не знаешь, что вот с такими-то, -
он указал на девицу, - делают? Пойдем за угол,
удовлетворимся.
- Втроем с одной женщиной? - Я не верил своим ушам. -
Да это же свальный грех! Да как же можно допускать такое
безобразие и бесстыдство? Ведь вы живете при коммунизме, за
который люди гибли под пулями, сгорали в кострах, замерзали
в болотах!
Несмотря на усталость, я вкратце рассказал им об
Октябрьской революции, о Великой Отечественной войне, о
блокаде Ленинграда и строительстве разный крупных
сооружений.
- И ничем этим вы не дорожите, сказал я и, плюнув,
двинулся дальше.
- Слушай, папаша! - догнал меня перевязанный. Ты чего
это раскипятился? Псих, что ли? Да какие же мы
развратники? Это не мы, это девки развратницы. Раньше они
мыло это, - он показал на стаканчик, по полбанки брали. Это
было еще ничего. И потребность удовлетворишь, и помоешься.
А теперь меньше трех банок не берут, вот и приходится
скидываться.
Мне стало неловко оттого, что я чего-то здесь не понял.
Я извинился, но сказал, что в их общем деле участвовать, к
сожалению, не могу, потому что, во- первых, жене своей
обычно не изменяю, а во-вторых, мыла нет, забыл в чемодане.
На что шофер мне сказал, что мыльные потребности
удовлетворяются здесь же, и указал на какую-то будку в углу,
где голая толстуха выдавала подходившим стаканчики. Мы с
моим новым знакомым подошли, я получил свой стаканчик,
понюхал и отдал шоферу.
Уж как он меня благодарил!
- Ты, отец, - сказал он, - я вижу, приезжий и в нашей
жизни не разбираешься. Так если чего будет нужно, обращайся
прямо ко мне. Я в седьмой комколонне работаю, меня там все
знают. Мое новое имя Космий, но все меня Кузей кличут, по-
старому. Так что если тебе чего нужно, кардан какой или
кривошип, приходи прямо в колонну, я тебе все, чего хочешь,
достану.
Поблагодарив его, я пошел искать воду. Везде на стенах и
на колоннах были несмывающиеся надписи такого примерно рода:
ВОДА-ИСТОЧНИК ЖИЗНИ
ВОДА-НАРОДНОЕ ДОСТОЯНИЕ
КТО РАСТОЧАЕТ ВОДУ, ТОТ ВРАГ НАРОДА
ОДНИМ ШАЙКО-ОБЪЕМОМ МОЖНО НАПОИТЬ ЛОШАДЬ
А приблизившись к стенке с кранами, я увидел плакат, с
которого кто-то, похожий на красноармейца времен гражданской
войны, наставил на меня палец со словами: "Ты израсходовал
лишнюю шайку!"
Не я, сказал я. Я вообще еще ни одной шайки не брал.
Конечно, красноармеец был всего-навсего нарисован, но
выглядел так натурально, что под его взглядом я невольно
ежился. Потребность свою я удовлетворил лишь на треть, то
есть из положенных мне шести шаек использовал только две. Я
подумал, что за такую экономию мне, может быть, даже
полагается какой- нибудь орден. Впрочем, ордена я требовать
не стал и пошел к выходу.
На выходе мне вернули мою одежду. Она была горячая после
прожарки. Пуговицы пиджака расплавились. Но молния на
брюках осталась цела, она у меня металлическая.
КЛЯТВА
В просторном и светлом зале Дзержин Гаврилович Сиромахин
поздравил меня с легким паром. Он был один. Остальные, он
сказал мне, уехали.
- Ну а теперь, дорогуша, последняя формальность, и едем
отдыхать.
Мы вошли в дверь с вывеской "Кабинет удовлетворения
ритуальных потребностей". Я испугался, что там опять
окажется что-нибудь неприличное, но ошибся.
За длинным столом, на стульях с высокими спинками, под
большим портретом Гениалиссимуса сидели три толстых тетки,
все три генеральского звания. Видимо, они представляли
собой какой-то суд. Вид у них был достаточно строг, но при
этом старшая (она сидела посередине) даже сказала мне уже
слышанный мною комплимент, что я для своего возраста хорошо
сохранился.
Впрочем, она тут же посуровела и объявила мне, что,
вступая на основную священную территорию Москорепа, я должен
произнести клятву гражданина коммунистической республики.
- Повторяйте за мной! - приказала она.
Всю клятву я, конечно, не помню. Помню только, что
начиналась она с благодарности Гениалиссимусу за оказанную
мне честь. Как коммунистический гражданин, я должен был
соблюдать строжайшую дисциплину на производстве, в быту и
общественной жизни, выполнять и перевыполнять
производственные задания, бороться за всемерную экономию и
всеобщую утилизацию, свято хранить государственную,
общественную и профессиональную тайны, тесно сотрудничать с
органами государственной безопасности, сообщая им обо всех
известных мне антикоммунистических заговорах, действиях,
высказываниях или мыслях.
Почти все предыдущее я повторял послушно, но тут
остановился, посмотрел на судей.
- Вы знаете, - сказал я. - Это как-то не того. Я в
общем-то доносить не умею.
- Как это не умеете? - удивилась главная судья. - Вы, я
слышала, даже романы писать умеете.
- Ну да, - сказал я, - романы-то это что. Романы
все-таки не доносы.
- Что вы! - успокоила меня она. - Доносы писать гораздо
проще. Ничего такого особенного не надо выдумывать, а чего
услышали, то и доносите. Кто где какой анекдот рассказал,
кто как на него реагировал. Это же очень просто.
- Для вас, может быть, просто, - вспыхнул я, - а для меня
нет. Я и в прошлой жизни стукачом не был, а теперь не буду
тем более.
Все три женщины переглянулись.
- Дзержин Гаврилович, - сказала сердито старшая. Что это
вы к нам такого зеленого комсора приводите? Почему вы его
предварительно не обработали? Вы уж сначала поговорите с
ним, а потом, когда уговорите, тогда мы его послушаем снова.
Я видел, что Дзержин смущен. Когда мы опять оказались в
зале, он схватил меня за руку и поволок куда-то в угол.
- Вы с ума сошли, дорогуша! - зашептал он, боязливо
оглядываясь. Что же это вы такое со мной делаете? Разве
можно такие слова говорить?
- А что я такого сказал? спросил я.
- Неужели вы даже не понимаете, что сказали? Вы
демонстративно отказались сотрудничать с органами и даже
произнесли какое-то слово "стукач". Я даже не знаю, где вы
его слышали. Это устарелое, это гадкое слово. У нас здесь,
конечно, полная свобода в пределах разумных потребностей, но
за такие слова не только в кольцах враждебности, а и у нас
наказывают. Так что давайте вернемся туда, но без фокусов.
- Нет, сказал я твердо. - Нравится вам или не нравится,
но я прибыл сюда вовсе не для того, чтобы на кого-то
стучать.
- О Гена! - пробормотал он. - Глубоко же в вас сидят
социалистические предрассудки. Неужели трудно повторить
какие-то слова! Это же не больше чем ритуал. Поклянетесь,
что будете доносить, а сами не будете. Или будете писать
ложные доносы и сдавать лично мне. А я их куда-нибудь под
сукно.
- Ну знаете! - возмутился я. - За кого же вы меня
принимаете? Если у вас такой коммунизм, что без доносов
никак нельзя, то я вообще в вашей Московской репе не желаю
оставаться ни одного лишнего часа. Я немедленно возвращаюсь
к себе в Штокдорф.
- Ну и езжайте, - сказал он, вдруг рассердившись. Сейчас я
прикажу вернуть вам ваши вещи и можете возвращаться. Если
вам не интересно посмотреть, как мы живем... А собственно
говоря, вам это и не нужно. Вы привыкли свои романы из
головы выдумывать, вот и про нас можете насочинять разных
нелепиц и небылиц. Что ж, нас этим не удивишь. Про нас
много всякой клеветы наворочено. На одну больше, на одну
меньше...
Он отвернулся к окну с видом обиженным и огорченным.
Мне тоже было неприятно. Не люблю зазря обижать людей.
А кроме того, я подумал, ну что ж, действительно, тащился я
сюда, рискуя, можно сказать, своей жизнью, и у самого порога
повернуть обратно, даже не заглянув, что за ним?
- Ну ладно, - сказал я. - Черт с вами. Я вам уступаю. Но
это последний раз.
- Ну и молодец! - Сиромахин даже подпрыгнул от радости.
- Я знал, что вы человек мудрый и поступите правильно. А
что касается этих самых доносов, то я вам скажу по секрету:
