их писать не на чем. У нас в Москорепе с бумагой... - он
провел ребром ладони по горлу... полный зарез.
* Часть третья *
НАСЛАЖДЕНИЕ ЖИЗНЬЮ
Здорово вы меня все-таки вчера разыграли, сказал я,
поглядывая на Смерчева снизу и сбоку. - Я думал, у вас и
правда коммунизм такой, какой я видел вчера, а он совсем не
такой.
- Ну да, мы же знали, что вы юморист. Мы хотели вам
показать, что и мы не без юмора.
Мы шли со Смерчевым вдоль широкой пальмовой аллеи. На
этот раз он был не в форме, а в легком светлом костюме и в
таких же светлых сандалиях. Солнце стояло в самом зените и
светило ярко, но не слепило, грело, но не пекло. На ветвях
пальм сидели какие-то невиданной красоты птицы и пели
поистине райскими голосами.
Мы, собственно говоря, даже не шли, а летели, лишь время
от времени отталкиваясь от земли. Во всем теле я чувствовал
необыкновенную легкость, о чем и сказал Смерчеву.
- А вы не догадываетесь почему? спросил, улыбаясь,
Смерчев.
- Почему? - спросил я.
- Наши ученые изобрели устройство, сильно ослабляющее
уровень земного тяготения.
- Неужели они даже до такого додумались? - спросил я. -
А для чего же они это сделали?
- Просто так, - сказал Смерчев. - Чтобы людям было
приятно жить.
Мы летели вдоль светлых высоких зданий. Они напоминали
мне некоторые небоскребы Нью-Йорка, но были гораздо светлее
и как бы воздушнее. Все они были соединены между собою
прозрачными галереями, в которых тоже росли пальмы и
глицинии.
Всюду слышался смех детей и влюбленных.
Навстречу нам так же легко, как и мы, летели молодые и
румяные парни и девушки с одухотворенными лицами.
Девушки все до одной были в коротких теннисных юбочках, с
загорелыми и стройными ногами. Они все ели мороженое
"пломбир" и бросали на меня влюбленные взгляды, все желали
меня, и я желал тоже поговорить с ними о чем-то возвышенном.
Люди вертелись на установленных вдоль аллеи каруселях,
качались на качелях и летали по воздуху на каких-то
оранжевых лодках.
В небе парил длинный голубой транспарант, на котором было
написано
НАСЛАЖДЕНИЕ ЖИЗНЬЮ
ЕСТЬ ОСНОВНАЯ И
ЕДИНСТВЕННАЯ ОБЯЗАННОСТЬ
КАЖДОГО КОМУНЯНИНА
Мы шли уже несколько часов, а солнце по-прежнему стояло в
зените, не сдвигалось, не слепило и не пекло.
Я спросил Смерчева, что это значит, и он посмотрел на
меня с добрейшей улыбкой.
- Вы разве не поняли? Это искусственное солнце.
- Искусственное? - переспросил я.
- Да, конечно, искусственное И весь климат у нас тоже
искусственный.
Как же вам этого удалось достичь? - спросил я. - Очень
просто, - сказал Смерчев. - Это совсем просто. Весь город
покрыт колпаком из горного хрусталя.
- И что же у вас не бывает смены времен года?
- Ни смены времен года, ни смены времен суток, ничего
этого у нас не бывает. У нас всегда день и всегда лето.
- А как же люди спят при таком свете?
- А очень просто. Те, кто хочет спать, могут задернуть
шторы. Впрочем, - уточнил он, у нас люди обычно не спят.
На мой вопрос почему, Смерчев объяснил, что люди у них не
спят, потому что им жаль времени. Жизнь настолько хороша,
что они ею ежеминутно и ежесекундно Наслаждаются.
- А когда же они работают? - спросил я.
- Они никогда не работают, - был ответ.
Среди встречавшихся нам прохожих было много людей,
которых я знал по прежней своей жизни и даже при мне еще
умерших. Они дружелюбно махали мне руками, и я им тоже
помахивал, встрече с ними нисколько не удивляясь. Я
понимал, что нахожусь в раю, пусть сотворенном не Богом, а
людьми. Я понимал, что если эти люди сумели построить
искусственное солнце и ослабить земное тяготение, то ничего
удивительного нет в том, что они научились воскрешать
мертвых. Между прочим, аллея эта была одновременно похожа
на какой-то гигантский супермаркет, а по бокам ее стояли
бесконечной длины прилавки, а на них разложены и лоснились
всяких сортов колбасы, сыры, белужьи бока, разрезанная на
тонкие ломтики семга, икра красная, икра черная, икра
паюсная и баклажанная.
А еще всякие там фрукты и овощи, диковинные и
недиковинные, всякие апельсины, мандарины, артишоки,
авокадо, бананы и ананасы.
И, само собой, разные вина, коньяки, водки, воды, соки,
шипучие напитки и всевозможные сорта пива в бутылках, в
банках, в бочонках - словом, всяких товаров, как у нас в
штокдорфском супермаркете, ну, может, немножко поменьше.
Но у нас в супермаркете обычно хоть сколько-нибудь народу
бывает (иной раз по субботам и очередь скапливается человек
до шести), а тут никто ничего не берет, все идут мимо и на
прилавки даже не смотрят. Только девушки хватают по дороге
пломбир или финики и со смехом летят себе дальше.
А почему это здесь никто ничего не берет? - спросил я у
Смерчева, всем увиденным весьма потрясенный. - Денег ни у
кого, что ли, нет?
- Ну конечно же, нет, отвечал Смерчев, загадочно
улыбаясь.
- Ага, -сказал я, это дело понятное, у меня лично денег и
при социализме не было, да и при капитализме было не густо.
Эти мои слова Смерчева развеселили, и он стал смеяться,
только почему-то беззвучно. И, смеясь, вежливо мне
объяснил, что у людей денег нет, потому что они не нужны.
Здесь каждый берет, чего сколько хочет, и совершенно
бесплатно, но никто ничего не берет, потому что люди все
свои потребности уже давным- давно и полностью
удовлетворили, и от всех этих яств их просто воротит. Они
ничего другого есть не хотят, кроме пломбира и фиников.
- Значит, и я могу взять чего хочу и сколько хочу? -
поинтересовался я недоверчиво.
Смерчев отвечал утвердительно.
Тогда я приблизится к прилавку и, сначала неуверенно, а
потом все больше входя во вкус, стал набирать продукты: две
литровых бутылки шведской водки "Абсолют", палку краковской
колбасы, длинную булку, несколько штук форелей, пачку
очищенных креветок, связку бананов и какие-то банки с
паштетом, икрой, сгущенкой, зеленым горошком, спаржей и еще
с чем-то. Что-то я пихал в карманы, что-то за пазуху, уже
на руках держал я выше головы, и что-то уже валилось, а мне
все было мало и мало.
Я поднял голову, чтобы посмотреть, как бы там еще
устроить банку сгущенного молока, когда вдруг увидел Руди,
который плыл по воздуху на своем "ягуаре" и одной рукой
махал мне, а другой обнимал фройляйн Глобке.
Я тоже хотел махнуть Руди рукой и сделал такое движение,
отчего вся эта Вавилонская башня, которую я держал на руках,
рухнула, все эти банки- склянки посыпались, правда, без
всякого грохота. Я испугался и стал это все подбирать,
боясь, что меня немедленно арестуют или станут стыдить.
"Гражданин, - скажут, - как же это вам не стыдно так
варварски обращаться с народным добром".
- Да брось ты подбирать с полу! услышал я знакомый
насмешливый голос. Это негигиенично.
Я посмотрел снизу вверх и увидел перед собой Лешку
Букашева в белом костюме и без бороды. А рядом с ним,
прижимаясь к нему, стояла Жанета во всем прозрачном. Он
рассказывал ей анекдот про Вовку-морковку, а она громко и
развратно смеялась.
- А где Лео? - спросил я ее.
- А вон он, - сказала она, и я увидел Лео, который на
лавочке целовался с моей женой.
Мне стало как-то неприятно, но не очень неприятно, а
только немножко неприятно. Я слегка подпрыгнул и, паря в
воздухе, приблизился к ним.
- Ну как же тебе не стыдно, сказал я жене, - при живом-то
муже целоваться с другим! Ты же знаешь, что он от этого
даже и удовольствия никакого не получает.
- Чепуха! - сказал Зильберович голосом Симыча. -
Раньше, когда я жил при социализме, я ни от чего не получал
удовольствия, кроме твоих романов. А теперь я получаю
удовольствие от всего, кроме твоих романов.
- Вот видишь, - сказал я жене. - Он меня обижает и не
читает моих романов, а ты с ним целуешься.
Тут ко мне наклонился Смерчев и сказал шепотом.
- Классик Классикович, вы напрасно ведете себя как
отсталый собственник. У нас здесь нет собственности ни у
кого ни на что. У нас все жены принадлежат всем, и ваша
жена тоже принадлежит всему нашему обществу. Пойдем, киска,
в баню, - сказал он и, взяв мою жену на руки, поплыл с ней
куда-то в сторону.
Я кинулся за ними вдогонку, но почувствовал, что я уже не
лечу, а еле-еле бегу по какой-то пахоте, ноги мои
расползаются в раскисшей почве, а земное притяжение, видимо,
опять включилось на полную мощность.
Смерчев с моей женой на руках летел над землей, а я уже
даже не бежал, а плыл по какой-то грязи, но все-таки
постепенно их догонял, когда передо мною появился отец
Звездоний в длинной ночной рубашке и со свечою в руке.
- Никакого Бога нет, - сказал он тихо. Есть только
Гениалиссимус, один Гениалиссимус, и никого, кроме
Гениалиссимуса.
- Пошел ты со своим Гениалиссимусом! - сказал я, пытаясь
сдвинуть его со своего пути.
Но он не сдвигался и, приближая ко мне свое лицо, тряс
жидкой своей бороденкой, подмигивал, скалился. Я никак не
мог его обогнуть, а жена моя улетала все дальше и дальше со
Смерчевым, и тогда в полном отчаянии я притянул Звездония за
бороду, укусил в нос и проснулся с подушкой в зубах.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Проснувшись, я долго еще грыз эту подушку, пока не
опомнился. Придя немного в себя, огляделся. Вокруг меня
было темно и тихо, тихо и темно. Темно, хоть глаз выколи.
Я перевернулся на спину и стал думать. Господи, ну что ж
это в самом деле такое? Почему, когда мне снится родина, со
мной на ней происходит всегда что-то нехорошее, неприятное,
от чего я хочу бежать и просыпаюсь в поту?
Мне было так не по себе, что я решил разбудить жену и
спросить, что сей сон мог бы значить. Жена моя большой
толкователь снов и вообще верит, что снов бессмысленных не
бывает, что они всегда несут нам какое-то сообщение, которое
надо только правильно разгадать.
Я протянул руку и пошарил рядом с собой, но там никого не
оказалось. Я хотел было удивиться, что это такое, почему
среди ночи ее нет со мной, куда она могла деться?
Но тут же я кое-что вспомнил и сам себе не поверил.
"Чепуха, - сказал я себе самому. Все это чистая чепуха,
ничего подобного не было и быть не могло. Я лежу в
Штокдорфе на своей собственной кровати, там окно, там свет
пробивается из-за шторы. Сейчас я откину штору и увижу свой
двор, три кривых березки возле забора и петуха, который
разгуливает по двору"
Я подошел к окну, отдернул штору и увидел перед собой
площадь Революции и памятник Карлу Марксу Правда, узнать
Маркса было довольно трудно. За шестьдесят лет моего
отсутствия голуби его голову так обработали, что она
казалась совсем седой.
Прямо через дорогу от Маркса, в скверике у Большого
театра, стоял во весь рост другой бородач в военной форме и
с перчатками в руках, это был, конечно, Гениалиссимус.
Здание Большого театра чем-то меня удивило. Я даже не сразу
понял, чем именно, а потом сообразил на его фронтоне
отсутствовали кони, как будто их никогда там не бывало.
Солнце стояло уже высоко.
По проспекту Маркса, окутанные клубами дыма и пара,
катили разных размеров машины, а по тротуарам плыла толпа
людей в укороченных военных одеждах. Мало кто из них шел с
пустыми руками. Почти все они несли в руках или на плечах
или волокли по земле какие-то предметы.
Кажется, я неплохо выспался и отдохнул. Теперь можно
было выйти, прогуляться и посмотреть, что же собой
представляет этот город через шестьдесят лет после моего
отъезда.
Я быстро оделся, заскочил в ванную. К горячему крану
была привязана табличка: "Потребности в горячей воде
временно не удовлетворяются". Я ополоснулся холодной водой
и выглянул в коридор Пожилая дежурная спала, положив голову
на тумбочку. На полу валялась уроненная ею книга. Я поднял
книгу и посмотрел название. Книга называлась: "Вопросы
любви и пола". Автором этого сочинения был сам
Гениалиссимус. Я осторожно положил книгу на тумбочку и,
стараясь ступать как можно мягче, пошел к лифту.
Лифт, однако, был закрыт на большой висячий замок. Рядом
