- Невелика трата - по рублю с брата.
- Ножки зябнут, ручки зябнут - не пора ли нам дерябнуть?
- Не собрать ль нам с умом и не сбегать за вином?
- Питие есть веселие Руси. А нас не хватятся?
- Да кому же мы нужны, дед? - удивился Егор.
- Я тебе не дед.
- Дед, - оценил меня взглядом Болотников. - Если кто мне не нравится,
то я того никак не называю, если нравится, то дедом, а если люблю - то
старым. Так что ты для меня - дед.
Ехали мы сначала на троллейбусе, потом в метро, потом в автобусе, по-
ка не попали в квартал новых блочных домов. Егор по пути с интересом
расспрашивал меня о киностудии и я рассказал ему о Косте Гашетникове, о
Виталии Вехове, о Коле Осинникове, про "Ночь открытых дверей", о фильме
"Карусель" и про приключения бутылочки водки. Егора особенно заинтриго-
вала мультипликация, он тут же начал добродушно фантазировать, какие
можно было бы сделать забавные игрушки в сценке встречи Нового года с
шампанским. Но по-настоящему его заинтересовал рисованный звук.
- Как рисованный? Неужели звук можно нарисовать? А если можно, зна-
чит, я могу нарисовать себе какой хочу звук? - засыпал меня вопросами
Егор.
- На кинопленке, рядом с изображением, - объяснил я Егору, - то есть
рядом с кадриками, идет звуковая дорожка. Она похожа на запись электро-
кардиограммы, ну, как у нас в кардиологическом кабинете. Вот и придумал
кто-то - если на кинопленке нарисовать кривые квадратики или треугольни-
ки или просто какой-то орнамент, то получится звук, которого не сущест-
вует в природе. Хотя в принципе все музыкальные инструменты, созданные
человеком, издают звуки, которых нет в природе.
- В наоборот нельзя? - загорелся Егор. - Чтобы я, например, нарисовал
картину, а какой-нибудь прибор, бродя своим лучом по ней, извлекал бы
симфонию или концерт для балалайки с оркестром?
- Может быть, это и возможно, но пока я о таких приборах не слыхал.
- Жаль, - вздохнул Егор. - У меня иногда, когда я пишу картину, в ду-
ше такая музыка звучит...
Мастерская оказалась в полуподвале. Егор отомкнул навесной замок и в
лицо ударил запах пыльного, нежилого, давно непроветриваемого помещения.
Затоптанный пол, кушетка без ножек, два стула, холсты в рамах, лицевой
стороной прислоненные к стенкам, пустые тюбики из-под красок. Егор,
что-то бормоча себе под нос, полез за кушетку, потом в шкафчик, стоявший
у стены, достал два граненых стакана, сдул пыль с одного стула, заодно
продул стаканы, водрузил их на стул, достал из внутреннего кармана
пальто бутылку портвейна. Белыми крепкими зубами вцепился в пластмассо-
вый колпачок и сорвал его с с легким хлопком.
- Кстати, о музыке, - ухмыльнулся он, - аккуратно разливая портвейн,
- композиторы утверждают, что звук открываемой бутылки - это самая бо-
жественная нота на свете.
Мы молча взяли наши бокалы, чокнулись и еще мгновение постояли в
предвкушении, а может, собираясь с духом.
Егор ахнул свой стакан одним махом, дождался меня.
- Вот куда вся краска уходит, - кивнул он на бутылку. - Ну, что, дед?
- Егор, покажи, пожалуйста, картины, - попросил я, понимая, что и
Егору хочется того же.
Егор помедлил.
- Хорошо, тебе покажу. Только честно говори, что думаешь, не ври.
Он нашел место для второго стула напротив света и ставил на него по-
лотна, но поначалу я просто не успевал вглядеться в них, настолько быст-
ро Болотников менял эти четырехугольники, похожие на окна в мир его ви-
дений. Краски на них метались, жгутами схлестывались в клубки, вспучива-
лись пузырями и растягивались в нити. Натюрморты, портреты, пейзажи,
композиции...
Похоже было, что Болотников забыл обо мне и сам для себя устроил вер-
нисаж. В этом затхлом полуподвале не было и тени официальной торжествен-
ности выставочного комплекса, когда полотна неприкасаемо молчат со стен,
здесь они кричали вместе с создателем, их можно было кинуть в ссылку, в
угол и снова вернуть на колченогий пьедестал. Бородатый творец то мрач-
нел, то довольно улыбался и только приговаривал: "Ай, да Болотников...
Ой, да Егор..."
Но одну картину он рассматривал долго. Ощущение от полотна было та-
кое, будто заглянул через жерло вулкана в обжигающее нутро Земли и от
черных потрескавшихся стенок кратера сквозь белое, желтое, оранжевое па-
даешь, затаив дыхание, в извивающийся красно-багровый центр. Я на миг
отвернулся и снова взглянул. Сомнений не было - над центром дрожало ма-
рево жара, и это был не обман зрения, а материальная реальность.
- Что это? - спросил я у Егора почему-то тихо.
- "Красная яма", - ответил он задумчиво и повторил, - красная...
яма...
- Как же это сделано? - не выдержал я. - Не понимаю, но ощущение та-
кое, что она дрожит, как мираж, особенно в центре.
- Ага, как мираж, - подтвердил Болотников и как бы очнулся.
- Как сделано, говоришь? А никому потом не разболтаешь мои секреты?
И он повернул картину ко мне боком. В раму были вбиты десятки, нет,
сотни гвоздиков. От каждого из них, пересекая полотно в различных нап-
равлениях, были натянуты нити. Они были также окрашены в различные цвета
и, проходя поверх полотна, совпадали с ним по цвету или контрастировали,
создавая тем самым эффект миража.
- Гениально, Егор, - восхитился я. - Ты же сломал плоскость, заколдо-
ванное двухмерное пространство. Сколько художников бились над тем, чтобы
создать иллюзию перспективы, объема, игры света и тени...
- Выдумка не моя, - усмехнулся Егор. - Но здесь к месту пришлось.
Мы смотрели на "Красную яму". Она манила, засасывала, обжигала...
- Здорово, Егор. Спасибо тебе... Мне трудно объяснить почему, но я
вижу и знаю, что плохой, недостойный человек не смог бы написать такие
картины, как ты... Счастливый ты человек, Егор. Умел бы я рисовать, на-
писал бы портрет. Женский...
Портвейн опять позвал нас под свои красные знамена. Мы выпили, потом
допили, Егор называл меня старым, говорил, что научит писать красками...
- Счастливый я, говоришь? - Егор словно вспомнил сказанное мной. -
Нет, не знаю я, что такое счастье, как говорит ваша бутылка шампанско-
го... Знаю только, что талант - это крест, проклятие. Я не могу смотреть
на мир впрямую, широко открытыми глазами, настолько мне все кажется нес-
терпимо ярким. Когда пишу картину, волнуюсь до дрожи в пальцах - такой
удивительной она мне видится, а когда заканчиваю, то знаю, что она
только бледное подобие желаемого.
- Ну, что ты Егорушка, - мягко сказал я ему. - Талант не может быть
проклятием. Верно, он заставит забыть о еде, разбудит ночью и потребует
такой концентрации всех духовных и физических сил, что никакого здоровья
не хватит. Зато... - Во-во, - перебил меня Егор, - потому мы с тобой и
хлебаем из одной больничной миски. За все надо платить. За все, старый.
- Расплата?.. Расплата за талант?.. Не думаю. Вот если тебе дано, а ты
ничего не сделал, не создал, тогда другое дело. - А что, может ты и
прав, - рассмеялся Егор. - И потом, что такое болезнь для художника?
Разве мы не болеем также своими картинами? Кстати, о болезнях - не пора
ли нам?.. И знаешь что, старый?
Егор встал, вздохнул, расстегнул рубашку, поскребся в такой же дрему-
че волосатой, как и борода, груди и обвел взглядом мастерскую:
- Выбери себе картину... Любую, что по душе - дарю!
- Да ты что, Егор, не возьму. Ни за что. Для меня это слишком ценный
подарок. Дар... И потом куда я с ней в диспансер явлюсь? Ты лучше, зна-
ешь что, приходи ко мне в гости, будет же когда-нибудь и на моей улице
праздник, вот ты и удвоишь его, принесешь подарок. Договорились?
- Смотри, пока я добрый, а то передумаю. Обязательно передумаю. Эх,
жалко, идти надо, самое время загулять, а старый?
- Брось, Егор, не заводись. Да и загулять-то не на что. Рисовал бы ты
лебедей на пруду или русалок, тогда другое дело, - подмигнул я ему.
- Лебеди... русалки... ладно, твоя взяла, - крякнул с досадой Егор. -
А жалко, настроение есть... Ну, что? Двинули тогда?
На обратном пути в толчее транспорта мы с Егором продолжали говорить,
словно должны были вот-вот расстаться навсегда - столько оказалось надо
было сказать друг другу. Я поведал Егору о себе и сам для себя переоце-
нивал прожитое:
- Знаешь, Егор, вот я смотрел на твои картины, и думал о том, сколько
в них труда вложено и стыдно мне стало, что так мало я сделал за свою
жизнь. Двадцать лет, как блаженный, прожил у родителей за пазухой, по
настоянию отца и по его протекции поступил в Технологический институт.
Учился кое-как, без охоты, сдал в полтора раза больше экзаменов, чем
обычный студент - все время пересдавал неуды - и только после третьего
курса, когда у нас организовалась студия, открыл для себя кино.
Вот тогда-то я и понял, сколько времени я упустил, разве его наверс-
таешь? Ты не обижайся, но кино - это синтез, вершина всех искусств. Каж-
дый кадр - картина, живопись, а игра актеров - театр, пантомима, балет,
а звук - это музыка, опера, песня. Вот почему я люблю кино. И есть в нем
еще свое, только у кино такое есть, великое чудо - монтаж. Эйзенштейн
говорил, что если соединить, склеить два куска пленки и показать их зри-
телю, то в его воображении получится не просто два куска, один плюс
один, а два с плюсом. Например, если смонтировать женское лицо и цветок,
получится образ: женщина-цветок. С тех пор, как я открыл для себя кино,
появилась цель в жизни, интерес, я стал и учится лучше, защитил диплом
на "хорошо". При распределении повезло - пришла заявка от отраслевого
издательства, работаю редактором, занялся журналистикой, все ближе, все
реальнее была цель - поступить во ВГИК, но... женился, разъехался с ро-
дителями и заболел...
- Жена - та, что ходит к тебе, такая скуластенькая? - хмыкнул Болот-
ников.
- Да.
- Что-то вы не радуетесь друг другу, когда встречаетесь, - покачал
головой Егор, - хотя я со своей тоже... Моя в живописи толк понимает, но
предпочитает стихи. И знает их уйму. А я не запоминаю, хотя слушать
очень люблю. А ты со стихами как? - Могу написать, вернее, они у меня
сами собой пишутся или являются, как результат размышлений над тем, за-
чем жив? Вот, послушай...
Шестерня нечестности
молотит совесть.
Учет погрешностей -
всей жизни повесть.
Новость!
Страха не надо.
Смерть - не событие.
Верь в рай без ада
и врат открытие.
Хочешь истину знать - знай!
Каждым днем своим проверяй!
Клади страсть на весы.
Часы - воронка, сосущая нервы.
Сломай, коль смелый,
часы без стрелок!
Встало время, встало,
ни секунды,
ни мига не стало, время
бессмертной надеждой зажглось - только крутится,
крутится,
крутится,
крутится
ось!
Ложь косым искаженьем
в ежедневности буден -
так вступай же в сраженье
за того, кем ты будешь!
Лихорадка с утра -
воем ядра.
Запотел
свистом стрел,
дрожью пера -
пора...
- ... так вступай же в сраженье за того, кем будешь, - повторил Егор, - пора,
и правда, старый, пора...
Мы поспели к обеду, настал тихий час, но мне уже не было покоя. Пус-
тоцвет - если ничего не создал, что можно потрогать руками, увидеть гла-
зами. Посади дерево и построй дом, напиши книгу и спой песню, отдай лю-
дям плоды трудов своих и появится смысл в существовании капельки все-
ленского разума, которая себя называет "Я".
Глава тринадцатая
--===Северный ветер с юга===--
Глава тринадцатая
Я отъелся. И странно было ходить, задевая углы. Тело стало больше, а в голове
оно прежнее. И притяжение земное возросло - далеко не прыгнешь.
Я отоспался. Уже не боролся с собой после обеда, а раздевался и в
теплых носках залезал в кровать. Приятно на сон грядущий вспомнить сту-
дию, подвал, ребят... все где-то там... далеко...
