разрешено выздоравливающим, а кто-то вылезает из теплой постели за пять
минут до завтрака, то к обходу главного врача младший, да и остальной
медицинский персонал готовился, как к смотру-параду.
Всех резво подняли с кроватей и с большей, чем обычно, тщательностью
устроили мокрую приборку, не жалея хлорамина. Медсестры безжалостно вы-
таскивали из межоконья сетки, авоськи, пакеты, банки с едой. Палаты при-
няли совсем стерильный вид. На завтрак дали сверх нормы по полстакана
сметаны, яблоки и какао. Из столовой сразу же погнали по палатам с при-
казом раздеться и лежать. В столовой каждый день разыгрывается одна и та
же сценка. Я сажусь на свое место и начинаю, не отрываясь, смотреть на
круглолицую девушку в кудряшках за женским столиком. Она тоже смотрит на
меня, потом не выдерживает, прыскает в кулак и что-то говорит своей со-
седке. Та молча кивает черной головой , но глаз не поднимает. Круглоли-
цую зовут Надя, черную - Нина. Об этом мне сказал Егор Болотников, мой
сопалатник и застольник, заметив наши переглядки. Он, кажется, знает
всех больных, медсестер и врачей.
В диспансере стало непривычно тише. И ждали томительно долго. Кто ус-
нул, кто читал, кто беседовал вполголоса. Мой сосед, который вырвался из
сумасшедшего дома, лежал на дальней от меня половине кровати, вжавшись
всем телом в батарею центрального отопления. С другой стороны, шевеля
губами во сне, храпел Леха Шатаев. Егор Болотников лениво подмигнул мне
синим глазом. Я уже каждого знаю и знаю кто как заболел. Наша палата на-
поминает мне многоместное купе - ее обитатели, как спутники в дальней
дороге, откровенно делятся своими житейскими проблемами, понимая, что
завтра судьба их разведет и вряд ли можно рассчитывать на новую встречу.
И естественно задумываешься - куда едет наш поезд-диспансер и почему его
пассажиры получили по плацкартному билету?
Наконец, двери распахнулись, и крахмально прошуршала камарилья белых
халатов: сам главный врач, заведующий отделением, лечащий врач, сест-
ра-хозяйка, дежурная медсестричка, пара практикантов.
- Болотников Егор, тридцать семь лет, инфильтрат в правом легком, -
монотонно докладывал лечащий врач. - Назначены препараты первоо ряда. К
нам поступил в связи с обострением процесса через три месяца после само-
вольной выписки из санатория. Болотников весело и прямо глядит в потолок
своими синими глазищами. Борода упрямо торчит вверх. Болезнь ходит тенью
за художниками, дожидаясь своего часа, когда холодные мастерские, беза-
лаберное питание и изнурительный труд сделают свое дело.
Главный врач внимательно рассматривал не рентгеновские снимки, кото-
рые ему подсовывал лечащий, а Егора.
- Почему вы прекратили лечение? Ведь вам совсем немного оставалось до
полного выздоровления - и все насмарку. Что же государство так и будет
впустую тратить деньги на ваше самоуправство?
- Я - художник, а там висели картины, которые мне не нравились.
- Не признаете официальное искусство?
- Надо признаться, что оно меня тоже.
- А официальную медицину признаете?
- Куда ж я денусь?
- Тогда у медицины к вам просьба. Газету к ноябрьским оформите?
- Вам как больше нравится - с флагами или дубовых веточек достаточно?
С желудями...
- Можно и того и другого. На ваш вкус. Так, чтобы сдержанно, но наг-
лядно и празднично.
- А за красками домой отпустите? Мне здесь недалеко, я после тихого
часа до ужина управлюсь. - Хорошо.
Следующий.
- Хусаинов Николай, двадцать лет, спонтанный пневмоторакс правого
легкого.
У Коли длинное худое лицо, недавно бритая наголо, но уже начинающая
обрастать ежиком черных волос голова и печальные карие глаза.
- Как же это случилось, Хусаинов?
- Крышу перекрывали. Кровельщик я. А напарник мой, значит, веревку
держал. И отпустил. А может бросил. И поехал я вниз. Дом старый, восемь
этажей, по нынешним меркам все двенадцать. Как на краю задержался, сам
не знаю. Ногами-то в сток уперся, а руками за ребра кровельные вцепился.
Напарник-то испугался, убег. Хорошо еще бабка из соседнего дома напротив
увидела, что сидит человек и сидит. Пожарных вызвала. Минут сорок прош-
ло. Они приехали, лестницу подставили. Слезай, говорят. А я не могу, ру-
ки свело. Пока они меня отдирали, руки по пальцу разжимали, вот легкое и
лопнуло.
Я слышу эту историю во второй или третий раз и меня все равно потря-
сает обыденность тона, которым Коля рассказывает о, может быть самых
страшных минутах за всю свою двадцатилетнюю жизнь. Я представляю себе,
какой фильм можно было бы снять, увидев его глазами Хусаинова...
Крыша восьмиэтажной махины, осторожный спуск. Ослабшая, дряблая, как
старость, страховочная веревка. Падение, мгновенное скольжение по крыше,
ноги,
упершиеся в водосток, руки намертво вцепившиеся в кровельные ребра...
попытка подтянутся, треск водостока... замер... навеки... нет, насколько
хватит сил... воспоминания - какие там воспоминания! - все внимание при-
ковано только к ногам и рукам, даже невозможно заметить старуху, которая
подслеповато уставилась в окне соседнего дома, разглядывая застывшего,
как изваяние на краю крыши человека... Бесконечное, застывшее время...
Сирена пожарной машины, суета серых брезентовых пожарных и вот выдвига-
ется, медленно вырастая, лестница, она у ног, но именно в этот момент,
скорее всего, всего сорваться. Над водостоком, над упершимися ногами по-
является голова в каске и вязаном подшлемнике. Пожарник добродушно и ве-
село спрашивает: "Ты что, парень?.." Заглядывает в глаза Хусаинова, то
есть в камеру, то есть прямо в глаза зрителя и замолкает. Он с трудом,
по пальцу, разжимает сведенные добела
судорогой руки. Переход через край крыши над пропастью... и темнота.
Когда Колю сняли, он сел на землю и сидел, держась за земной шар под-
рагивающими руками, потому что даже высоты человеческого роста было дос-
таточно, чтобы закружилась голова от восьмиэтажного страха памяти... И
дышать было нечем - плевра одного легкого сморщилась, как лопнувший воз-
душный шарик.
Главный вздохнул, потупился.
- Ну, а с напарником твоим что потом сделали?
- А ничего. Что ему сделаешь? Встретил я его потом в пивной, ну, дал
разок по рогам, потом выпили мы с ним, помирились, правда, вместе больше
не работаем.
- Выздоравливайте, Хусаинов, все у вас должно зарасти, ешьте по-
больше. Аппетит есть?
- Не жалуюсь.
- А после выписки куда? Опять на крышу? Или пониже профессию себе
подберете?
- Обратно вернусь. Привык я.
И вернется. У Коли нет туберкулеза - его даже вроде бы ни к чему дер-
жать в инфекционном отделении.
Следующий.
Груздев. Он тоже мой застольник. Тот самый белесый, вежливый студент
из Бауманского училища. Схема заболевания чахоткой для студентов одна и
та же: полгода то лекции по восемь часов в день, то лабораторные, то
коллоквиумы, но вот прошел ледоход и лопнули почки, забродила в крови
весна - а тут сессия. Даже экзамены не столь страшны - до них еще доб-
раться надо, зачеты сдать. Хороши пирожки в буфете - только разве утолят
они голод молодого? Дорогой ценой заплатил Степан за главную науку - где
теперь тело возьмешь другое взамен того, что дано тебе единожды? Студент
- легкая жизнь, тонкая шея, как звали меня на заводе сталевары. И чем я
тогда от Степана отличался?..
Степан и главный врач, оказывается, знают друг друга давно.
- Ну, что, Степан, грызешь гранит науки?
- Неохота, Ефим Григорьевич. Я же весной, как выписался, занимался
много, ребят догнал, хвосты сдал, сессию одолел и на юг подался, думал,
отдохну, забуду про все. Чисто все было, хорошо, и надо же опять. Кавер-
на. Что же я теперь клейменый на всю жизнь? Хотя и жизни-то еще не было.
- А ты что думал? Мы же тебя предупреждали, что юг для таких, как ты,
закрыт по крайней мере на несколько лет. Так что про солнышко ты пока
позабудь. Ему, видите ли, лишь бы на пляже поваляться. Ты же должен был
тут уму-разуму набраться и сам знаешь, что без веры не вылечишься никог-
да. Поэтому носа не вешай. Читай Сенеку.
- Где же его взять? Туго в диспансерной библиотеке с римскими филосо-
фами. И с неримскими тоже.
- Ты же знаешь, Степан, что библиотека составляется из книг, остав-
ленных больными.
Следующий.
У Аркадия суровые рубленые черты лица, спокойные серые глаза, седые
виски. Наверное, такими были джеклондоновские герои. Единственно, что он
невелик ростом, но ладно скроен. Про себя он, в отличие от других, не
рассказывает. Известно лишь, что он, коренной житель Москвы, завербовал-
ся подработать в Заполярье, но здоровье подкачало.
- Комлев Аркадий, сорок пять лет, предположительно туберкулома в пра-
вом легком.
- Ну что, герой Севера, как самочувствие? Жалуетесь на что-нибудь?
- У нас жаловаться не привыкли. Я отдохнул. Выспался. Чувствую себя
хорошо. Правда, немного надоело.
- Потерпите еще немного. Скоро сделаем вам снимочек, скажем результа-
ты лечения.
Следующий.
Это мой сосед из психушки. Главный молча смотрит на свет черные плен-
ки, тыкает с лечащим врачом в светлые пятна на них.
- Скажите, вам не холодно у окна, Титов? Может, вам пере селиться?
- А я ноги на батарею положу, на краешек кровати лягу, спрячусь под
подоконник, благо они здесь широкие, и холод сверху пролетает мимо. Зато
у окна веселее, птички навещают, я их подкармливаю... Как мои дела, док-
тор? - К сожалению, пока ничего определенного сказать нельзя. Сдвигов в
сторону улучшения не наблюдается, но и признаков ухудшения нет...
Палата притихла. Прикрыл глаза, спрятал их под глазами Болотников,
печальные, восточные глаза Хусаинова стали еще печальнее, совсем закаме-
нел лицом Аркадий, сморщился, как от зубной боли, Степан...
Следующий.
Со мной все ясно. Лечение только началось, и все у меня впереди, и
как в песенке поется, надейся и жди.
- Доктор, у меня к вам просьба.
- Слушаю вас.
- Дело в том, что туберкулез я заработал себе в подвале киностудии.
Студия любительская, а заболевание, считайте, профессиональное. У нас
скоро творческий отчет. У всего коллектива студии к вам большая просьба
- отпустите меня на этот вечер. Там и мой фильм будут показывать. - Раз-
решать подобное - не в наших правилах, но тут случай особый. Поэтому
попросите коллектив вашей студии, а лучше его руководителя, написать нам
официальное письмо, а мы рассмотрим и, может быть, решим вопрос положи-
тельно.
- За письмо не беспокойтесь, ребята сделают.
- Фильмы-то хоть интересные?
- А вы приходите, сами увидите.
- Спасибо. Если смогу.
Я ликую. Я так благодарен главному врачу, что смотрю на него с немой
признательностью, если не сказать больше, я чувствую такой прилив сил,
будто болезни моей нет, не было и не будет. И мне уже нетерпелось выско-
чить из постели и звонить Гашетникову.
Следующий.
Непонятно, то ли красный, неровный загар, то ли просто такая цветная
кожа у Лехи, но пожаром дышит от его пухлого круглого лица. Глазки в ще-
лочках век бегают туда-сюда, как на ходиках, хотя сам он неподвижен. Рот
без единого зуба растянут в улыбке.
- Шатаев Алексей, тридцать восемь лет, из мест заключения. Затемнения
в обоих легких.
- Разденьтесь, Шатаев, я вас послушаю... Так... Не дышите... Поверни-
тесь... Дышите глубже... Еще глубже... Ну, что же, ничего страшного не
слышно. Вы, Шатаев, лучше насчет кодеина скажите. Поступают жалобы от
медсестер, что вы у них выпрашиваете кодеин. Зачем он вам? По наркотикам
соскучились? - Кашель замучил, гражданин доктор, простите, гражданин
главный доктор. Очень прошу выписать таблеточки. А то соседям спать не
даю.
Леха кивнул на меня.
- Знаем мы ваш кашель, - усмехается главный и проходит дальше.
Леха обиженно натягивает одеяло на голову и мне слышно как он цедит
не сквозь зубы, зубов у него нет, а сквозь сжатые губы:
