на топчане, все гнался и гнался за ними, не отступая, потому что погоня
уже привычно вошла в его кровь, потому что много лет гнался он за
принципом Машины и догнал его, понял во сне и теперь воплощал в провода и
диоды, в микросхемы и экран, в медь и пластик. Воплощал в реальное,
твердое и знал, что дойдет до конца - воплотит. Одного не знал - что
дальше случится, но готов был ко всему. Тут и настигло его Послание -
зыбкое, многозначное...
Ночь - его время, и опять она помогла. Он проснулся внезапно - с
готовым ответом. Ошеломленный его простотой, он вскочил с топчана,
бросился на крыльцо, настежь открыл дверь в ночь. Беззвучно шевелил
губами, повторял, обращаясь к немигающим звездам: "Я люблю ее... Я просто
люблю ее..."
- Успокойтесь, Анна Сергеевна, пожалуйста успокойтесь, - Костя хотел
дотронуться до ее руки, лежавшей на столе, но женщина резко отшатнулась.
- А я спокойна! Я спокойна! - истерически крикнула она. - Девочка
просто перезанималась, устала, вот и все! Она отдохнет и поправится, мне
обещали! Я ведь вам это еще в первый раз сказала! Чего вы хотите, я вообще
не понимаю!
- Да ведь, наверное, не в том дело, что дочка ваша перезанималась?
Или вернее - не только в том дело, не так ли, Анна Сергеевна? - мягко
сказы Семен.
- А в чем? В чем еще?! И какое вам дело?
- Я же объясняю, - сказал Костя, - у нас есть сведения, что ваша дочь
перенесла сильное душевное потрясение. И связано это с неким человеком или
людьми, ведущими... ну, определенные научные работы... Мы интересуемся
этими людьми, понимаете?
Женщина безвольно сложила руки на коленях, опустила голову, и стала
заметно, что она вся а некрасивых клоках и пятнах седины.
- Вы, наверное, из КГБ, - сказала ока наконец спокойно. - Так бы и
сказали сразу, а то все кругами ходите... Ничем я вам, товарищи чекисты,
не смогу помочь. Только одно скажу - никаких иностранцев у ней знакомых не
было, это точно. А после того как из детсада ушла, она и домой-то редко
заглядывала. Может, я сама виновата: все пилила ее, мол, хватит гулять,
надо серьезным делом заняться. А занималась она...
Женщина вздохнула, с опаской, исподлобья глянула на гостей.
- Ну чего уж скрывать... В церковном хоре она пела. Тем к жила.
- Где? В какой церкви? - быстро спросил Семен.
- В церкви Успенья Богородицы, в селе Романове... Это недалеко, по
Киевской дороге... Там где-то рядом и комнату снимала.
- А адрес вы знаете?
- Вы мне только правду скажите, товарищи чекисты, ей за это что
будет? - Женщина переводила глаза с Семена на Костю, а потом, выбрав
Костю, жалобно попросила: - Только честно скажите!
- Анна Сергеевна, ну что же вы такое говорите? - мягко укорил ее
Костя. - Да пусть пела, разве это запрещено? Никто вашу дочь не думает
преследовать, честное слово. Нам нужны только люди, с которыми она
общалась в последнее время.
- Я-то там не бывала ни разу, но Люда сказала, что она живет... Нет,
не в самом селе, - женщина силилась вспомнить, но что-то застило ее
память. - Рядом - поселок дачный... Забыла название... Сосновка, что ли?
Нет, не помню...
Семен досадливо хлопнул ладонью по коленке, и женщина вздрогнула.
- Извините, - сказал он. - Может быть, детали вспомните? Что за дом?
Что за хозяева?
- Да, помню! - обрадовалась Анна Сергеевна. - Помню! Люда говорила,
что от поселка до церкви ей четверть часа идти - сначала лесом, а после
полем. Что хозяйка - старушка. И еще в доме инвалид живет.
- Имя, имена не говорила?
- Имя? Ой, что-то крутится... То ли Михаил этот инвалид, то ли...
Макар? Или Андрей?.. Нет, не помню.
- Костя, мы что-то не то делаем, - ожесточенно сказал Семен, когда
сели в машину. - Мы делаем что-то не то, - повторил он размеренно и зло. -
Не тебе объяснять, как я уважаю Деда. Он для меня и мать, и отец, и
Альберт Эйнштейн. Но я не могу из-за любви к нему обслуживать его блажь,
не могу! - сорвался он на крик.
- Успокойся ты, остынь, - ответил Костя.
- В свои семьдесят семь он может позволить себе каприз, а я?! Работа
стоит, лаборатория срывает план, сотрудники скоро забунтуют, а я устраиваю
дела каких-то автомобильных летчиков с их дурацким "Шаттлом"! Из плана
полетела моя монография, на конференцию в Лондон я не поехал, а ведь меня
Говард приглашал, сам Бенджамен Говард! А я сейчас вместе с тобой должен
искать какое-то Успенье Богородицы! Что мы там найдем?! Ну богомольная
старуха, ну инвалид юродивый, дальше что?! Ну секта, какие-нибудь
трясуны-баптисты...
- Баптисты - не секта и не трясуны, - возразил Костя.
- Я ничегошеньки в этом не понимаю! Я синагогу от мечети не отличу, я
физик - и не самый плохой! - а не поп и не сыщик! Я понимаю, Костя, я все
понимаю, я знаю, что без Деда я бы и сейчас преподавал "Физику" Перышкина
в шестом классе Омской школы, но ведь... Ведь это что выходит - я тебя
породил, я тебя и убью?!
- Семен, - сказал Костя напряженно, - тебе не кажется, что мы в
тупике?
- Да! Именно в тупике! С самого начала всей этой странной затеи!
- Я не о том, - нервно перебил Костя. - Не кажется ли тебе, что все
мы, ученые, в тупике? Ведь всем давно ясно, что мы раздробили науку на
тысячи осколков, направлений, узеньких штреков, каждый долбит свой лаз и
не видит общей цели. Движение для нас - все, а зачем, куда? Считается
неприличным, наивным задавать этот вопрос. А Дед - гений. Он ищет
принципиально новые пути, парадоксальные, невероятные. Поверх барьеров. Их
нельзя выдумать за столом, их надо отыскать в жизни, понимаешь? Позавчера
был у него на даче. Он выписал себе штук сто книг по философии, истории,
этнографии Индии и Китая, обложился ими с трех сторон, сидит - и
конспектирует, как первокурсник. Ищет. Уверен, что все возможные
глобальные открытия предугаданы много веков назад. Думаешь, почему он так
вцепился в Зеркальщика? Потому что - "свет мой, зеркальце, скажи да всю
правду доложи...". Откуда это взялось? Вся история цивилизации переполнена
предсказателями будущего - пророками, прорицателями, оракулами, пифиями. И
ведь угадывали, черти, не раз угадывали! А Дед сидит, чешет лысину
линейкой, приговаривает. "Нет дыма без огня! Бороться и искать...", и
пишет, как всегда, двумя карандашами: синим - конспект, красным - свои
соображения. Анна Егоровна мне жаловалась на кухне; по двенадцать часов
сидит, как молоденький, она его гулять силой вытаскивает... Семен, скажи
честно: неужели ты допускаешь, что Дед свихнулся?
Семен убито вздохнул.
- Нет, конечно...
- Бот так-то. Ладно, едем в Романово, - Костя включил мотор. - А
Бенджамен Говард тебя подождет. И Нобелевская - тоже...
...Сначала Матвей относился к нему с иронией, потом с симпатией, а
потом стал считать как бы другом. Отрезав себя от старых друзей и связей,
он хотел одиночества, но выходило так, что совсем без людей нельзя. После
смерти тети Груни и ухода Милы Матвей остался с Каратом, и доходило до
того, что тянуло повыть с ним на пару. Тогда он шел к Ренату, отрывал его
от работы, и тот - близоруко и покорно - соглашался идти обедать, или
дрова колоть, или в лес.
А впервые Ренат сам пришел к Матвею с наивно-наглой просьбой: не
может ли он дровами помочь, а то холодно. Матвей подивился на здорового
мужика, который не удосужился дровами запастись, а теперь клянчит на
дармовщинку. Но что-то удержало его от резкого отказа: наверное, нелепый
вид Рената - ватник, золотые очки и лаковые мокасины, заляпанные глиной.
Когда с вязанкой дров пришли на Ренатову дачу, Матвей огляделся и разом
все понял про жизнь хозяина: веранда с безногим столом и битыми стеклами,
пустая комната, заваленная пыльными газетами и журналами, еще одна такая
же - поменьше и погрязней, с продавленным диваном, тощий кот с
фосфорическими голодными глазами, в закутке-кухне - газовая плита, во
много слоев заляпанная подгоревшим варевом, и наконец - большая жилая
комната с облупившейся печкой и сотнями книг на полках и в стопках,
рабочим столом с аккуратно разложенными листами бумаги, карандашами,
ручками и элегантной, сверкающей хромом пишущей машинкой.
- Такой дом протопить тебе, знаешь, сколько дров надо? - грубовато
сказал Матвей.
- Я как-то... привык... к холоду. Работается лучше... и вообще, -
извинился Ренат.
- Ты что, писатель?
- Не-ет, - засмеялся он, - я литературовед.
Матвей не мог серьезно относиться к такой работе, она казалась ему не
мужским делом, а баловством дамским. Раньше, в летные голы, он бы
посмеялся в открытую. Тогда он вовсе не считал нужным присматриваться к
людям, делил их на мужчин и всех остальных: женщин, детей, стариков. У
"остальных" были точно определенные функции: у одних - спать с мужчинами,
рожать детей и вести хозяйство, у других - расти и учиться, у третьих -
доживать и помогать молодым. А мужчины, в свою очередь, делились на "шляп"
и мужиков, то есть на тех, кто тусуется помаленьку при жизни, ловчит и
бездельничает, и тех, кто эту самую жизнь на себе тянет. Картина была без
полутонов, четкой. И особенно четкой от того, что, как в рамку, помещалась
в решенные Матвеем сроки. Но рамка рассыпалась, и он стал приглядываться к
людям: ведь оказалось, что среди них еще долго, наверное, жить, и стоит,
пожалуй, разобраться получше. По прежней мерке Ренат был стопроцентной
"шляпой" и даже не просто "шляпой", а "шляпой с перышком", то есть
находился на последней ступени мужского падения, донельзя приблизившись к
бабам. Теперь же Матвей не спешил с оценкой. И мало-помалу, отвечая на
вопросы, которые сам себе задавал, он ощутил, как растет его симпатия к
"шляпе" и меркнет ирония. "Трудяга или бездельник?" - спрашивал Матвей. Ну
хорошо; пусть работа его непонятная и бестолковая, но ведь трудяга! И не
просто, а фанат. Готов не есть, не пить, а целыми сутками вкалывать. Если
бы все так ишачили, давно уже коммунизм был. Ловчила? Смешно сказать -
достаточно взглянуть на его логово. Балбес? Ну уж нет - в своем деле дока,
ас. А вот похитрей вопрос, наивный на вид, из драчливого детства: пойдешь
с ним в разведку? И ответ вполне взрослый: насчет разведки не знаю, а вот
то, что этому парню верить можно - факт. Такие не продаются и не
покупаются, как их ни заманивай, ни стращай. Матвей, конечно, не мог
доказать этого, но он почувствовал в Ренате упрямую силу его предков -
степных наездников, - и тогда привязался к нему. Может быть, потому, что
он, Матвей, бросив вызов неведомым мрачным силам, тоже должен был быть
настырным фанатом, но порой ощущал в себе и неуверенность, и робость, и
даже страх, и даже подлое желаньице плюнуть на все и на всех, завалиться
на диванчик у телевизора и жить вот так - бездумно и безбедно. Но он
приходил в пустой промерзший Ренатов дом, видел этого черта упрямого в
ватнике на майку, замотанного в драный шарф, в очочках, еле сидящих на
плоском носу, и Матвею делалось стыдно, он называл себя "шляпой с
перышком", рохлей, слюнтяем, тюфяком, штафиркой, бабой, и в нем подымалась
тогда та самая злость, которая города берет. Ведь смелость это так, для
стороннего глаза, а на самом деле города берут от обиды и злости.
А разобравшись в этом, Матвей честно попытался понять смысл Ренатова
дела. И Ренат столь же честно, без издевки постарался объяснить ему.
- Я изучаю литературу. Некоторые очень наивные и не очень грамотные
люди считают, что мы должны помогать писателям лучше писать, а читателям -
лучше понимать их. Ерунда. Этим критики, наверное, долины заниматься, но
