она возникла из тумана и спросила совсем негромко, а Матвей ясно услышал,
хотя и был далеко от калитки. Услышал, будто над ухом сказали:
- У вас комната на лето не сдается?
Ходить с этим вопросом начали с января, и Матвей всегда отвечал
"нет". Но комната была, и тетя Груня берегла ее для неведомой Матвею
усть-лабинской племянницы, которая когда-то давно приезжала гостить и
теперь тоже ожидалась. Не первое лето ожидалась, да все никак не ехала и
на тети Грунины приглашения не отзывалась. Комната пустовала, а в сентябре
тетя Груня понятливо вздыхала: "Конечно, у них там, в Усть-Лабинске,
благодать, лето до октября, чего ей тут делать..."
Матвей неизвестно отчего вдруг решил распорядиться не своим жильем и
даже не подумал, как объясниться с хозяйкой.
- Смотрите, - открыл он дверь в узкую комнату.
Девушка поглядела на обтерханный древний столик, на стул ему под
пару, на матрац с ножками, на картину "Витязь на распутье" и подошла к
окну. Заглянула, привстав на цыпочки, - что там, под ним. Там был сад,
начинавшийся сразу от дома - яблоньки, кустики вразброс...
- Сколько вы берете?
- За все лето - триста, - ответил Матвей наобум и, войдя в роль
хозяина, спросил: - Вы одна или с детьми?
- Одна...
- А вот здесь - готовить, - показал он на кухоньку.
Девушка взглянула небрежно.
- Я в конце мая приеду. То есть на той неделе. И все время, наверное,
буду жить. Вас тут много людей?
- Я да старуха.
- Это вы жену так зовете? - насмешливо посмотрела она на Матвея.
- Нет, хозяйку, - почему-то смутился он. - Она настоящая старуха,
семьдесят пять лет...
- А-а, - протянула девушка и опять заглянула в окно. - А цветы у вас
есть?
- Растут какие-то...
Матвей не помнил точно, есть ли цветы на участке.
- Вы - жилец? Снимаете?
- Да.
- На лето? Или весь год?
- Весь год. Я живу тут.
- Значит, договорились.
И когда она исчезла - не ушла, а именно исчезла, - Матвей протер
глаза, как будто со сна, и вдруг быстро похромал к калитке, выглянул на
улицу... А девушки там не было. Туман был, туман майского утра - легкий и
нежный. И тогда ему показалось, что девушка соткалась из тумана и
растворилась в нем, и было в ее явлении нечто загадочное, нечто не
принадлежащее твердому миру вещей и простых событий, нечто родственное
наваждению, мороку, и то была не шутка, не обман чувств и напряженных
нервов: Матвей вдруг понял, что с самого начала подспудно смутило его -
Карат, голосистый, заливистый Карат почему-то смолчал на этот раз и теперь
лежал у крыльца, тихо урчал и косил испуганным темным глазом.
Опираясь на клюку, вернулась из магазина хозяйка.
- Тетя Груня, а я комнату сдал, - склонил он повинную голову.
Старуха постояла молча, обдумывая.
- Кому сдал-то? - спросила наконец.
- Какой-то девушке. Она одна. На все лето.
Подобие улыбки скользнуло по морщинистому старухиному лицу.
- Ну и ладно сделал, - махнула она рукой и пошла в дом. Уже с крыльца
спросила:
- За сколько сдал-то?
- За триста...
- Ирод бессовестный, - беззлобно сказала тетя Груня. - Ты б еще за
триста рублев Каратову вон будку сдал. Оглоед.
...А тогда, после песочной дорожки, после березовой аллеи жить стало
невозможно. То есть жить даже очень можно - с военной-то пенсией здоровому
бездельнику (ну и что, что на протезе? Не в инвалидной ведь коляске! А
боли... Стерпеться нельзя, что ли?). У, еще как можно жить-то, и не
доживать, а именно жить ("Ста лет тебе не обещаю, - сказал лечащий врач на
прощанье, - но до восьмидесяти можешь дотянуть. Если не сопьешься"),
наконец, жить, не считая сроков! Но не мог.
Плотно закрыл окна в комнате и на кухне. Двери из кухни в прихожую и
из прихожей в комнату открыл настежь. Пустил газ на полную из трех
конфорок и лег на диван в белой рубашке и в тренировочных брюках. Думал,
что заснет себе тихонечко - и привет. Но сна ни в одном глазу не было.
Лежал, вытянув руки по швам, и пытался вспомнить детство, но вспоминались
только мать и отец - рядком, как на свадебном фото, а вот этого вспоминать
не хотелось. Он красиво придумал, что перед смертью вся жизнь пробежит
перед мысленным взором, замедляя бег на счастливых мгновениях, показывая
их вновь и вновь, как показывают рапидным повтором голы на экране, но ни
хрена почему-то не бежало. И будто в насмешку вылезли толстые голые ляжки
безымянной от времени девицы и его, Матвеево, давнишнее глупое, почти
мальчишеское удивление: "Вот это да! А под юбкой и незаметно было, что
такие толстые!" Завоняло газом. С раздражением встал, достал бутылку
водки, зубами сорвал пробку, налил сразу стакан и вылил сразу. И кинулся к
окну, чуть не вышибив раму, распахнул его - глотнул прохладный чистый
воздух летней ночи. Стоял, вбирая его. Выталкивал газ из легких. В тишине
ловил ничтожные звонки, расшифровывал их (машина... ветер в листьях...
шаги прохожего... черт его знает что... скрип рамы...). Дрожал то ли от
холода, то ли от предчувствия. И внезапно, разбив тишину, раздался
привычный взрыв - невидимый, однополчанин прорвался за звуковой барьер,
ушел в иное измерение и подмигивал оттуда, недоступный судьбе.
Наутро помер майор Басманов, а выживший Матвей отправился в свое
другое измерение. Уходил он медленно, по пути меняясь, день за днем
обрастая новыми подробностями: появились борода и тяжелая суковатая палка
по руке, неспешным, тяжелым стал шаг, слова порастерялись, набралось
молчания... А потом этот дом в поселочке возник, и бабка Груня, и Карат, и
зимний тулуп, и ватник на осень и весну, и хватка колоть дрова, и с печкой
управляться, и многое другое, что могло показаться сутью, но было лишь
предисловием к сути.
А суть нарастала медленно. Матвей сопротивлялся: она представлялась
ему темной пульсирующей массой, набухающей, вяло клокочущей, страшной до
озноба, до мурашек, колюче бегущих по коже от затылка к пяткам, а потом -
по рукам, по кистям, да самых пальцев, и пальцы дрожали. Просыпался
посреди ночи, выходил курить на крыльцо, вполголоса говорил звездам: "Не
дай мне Бог сойти с ума...", и звезды согласно мигали: "Не дай..." Он
отталкивал нарастающую суть, пугался ее, называл безумием и содрогался от
прежде неизвестного ему страха. И неравная эта борьба тянулась долго,
выкручивала нервы, высасывала душу, пока однажды, обессиленный,
измотанный, дрожащий, не вышел он на обычное свое крыльцо... То все как-то
ночью выходил, а тут - под утро проснулся.
И увидел рассвет.
Просто рассвет. Июньский. Обычный - розовеющий с востока.
Завороженный, не мог оторвать взгляд. Не шелохнувшись, стоял до
чистого утреннего неба.
И тогда отчетливо понял, что это - чудо. А значит, глупо не верить в
чудеса.
Вот и прорвался он за барьер - без взрыва, в тишине. За барьер
трезвого смысла, одномерности и расчета.
Лишь потом, много спустя, он все это вспомнил, обдумал, исчислил и
назвал именами, а тогда словно стронулось что-то в мире, переменилось, и
только одно откровенно и ясно предстало перед ним: он обречен на войну с
этой слепой жизнью, не знающей своего будущего. Он победит тьму, развеет
ее, и каким бы диким, нелепым ни казалось со стороны это противоборство,
он вступит в него. Ради этого были летные годы, ради этого - самообман
сроков, ради этого - мучительное воскрешение. Все не случайно: он избран,
отмечен, предназначен.
Исчезла темная, клокочущая масса, исчез страх, внезапно обнажилась
суть, и была она прекрасна.
- ...Что это вы не спите? - сказал Матвей, и вышло грубо, будто был
он сварливый хозяин и цеплялся к жиличке.
Он смутно увидел ее в темном открытом окне, сидящую с ногами на
подоконнике, когда вышел по старой привычке покурить часа в два ночи.
Кончался май, она переехала на дачу неделю назад и жила незаметно, почти
не соприкасаясь ни с хозяйкой, ни с Матвеем.
- Я очень люблю ночь, - сказала она едва слышно. - Я сова. Если б
можно было, я жила бы ночью, а днем спала.
- И что б вы делали ночью? - с усмешкой спросил Матвей и опять
почувствовал неуместность своего тона. Но она будто не заметила этого.
- На помеле летала бы, - серьезно сказала она.
- А-а, так вы, значит, ведьма? - засмеялся Матвей.
- Нет, я колдунья.
- Злая или добрая?
- Очень добрая.
Глаза Матвея привыкли в темноте, и ему показалось, что он различил на
лице девушки улыбку.
- Ну так сделайте что-нибудь хорошее.
- А что вам нужно?
- Мне... - Матвей задумался. - Если вы колдунья, то сами должны
знать!
- Я знаю, - решительно сказала девушка. - Вам нужна вера в
собственные силы.
- Точно! - удивился Матвей.
- Видите, я действительно знаю. Я почти все про вас знаю.
- Расскажите, - попросил он настороженно.
- Только не обижайтесь, я правду буду говорить. Так вот, вы не верите
в свои силы с самого детства, потому что все ребята были нормальные, а вы
- хромой. Они бегали, играли в футбол, в хоккей, а вы за ними не могли
поспеть. И вам стало казаться, что вы - хуже. И отсюда все пошло. Учиться
в институте вы, наверное, не стали, спрятались в этом поселке...
- Так, так, - подбодрил Матвей, сдерживая смех.
- ...Профессии настоящей не получили, ведь вы не работаете? Завели
себе мастерскую и сидите в ней целыми днями, соседям утюги чините. Семьи у
вас нету. А все потому, что вы не верите в себя, считаете себя хуже
других. А ведь это совсем не так! Ну что из того, что вы хромаете,
подумайте! - "Колдунья" увлеклась, и ее голос звонко разносился по ночи. -
Вы могли бы выбрать любую профессию. Мало ли таких дел, для которых
неважно - хромой ты или нет, ведь правда?
- Конечно, правда, - покладисто сказал Матвей.
- Никогда не поздно начинать! Надо только поверить в себя! Вот взяли
бы, например... и выучили какой-нибудь иностранный язык. Вы ведь ни одного
не знаете, - сказала она убежденно, и Матвей не выдержал - расхохотался.
- Вы ужасно молодая, ужасно самоуверенная и совсем плохая колдунья! -
Он откашлялся и запел. - "Аллонз анфан де ла патри..."
И с чувством довел "Марсельезу" до конца, подчеркнуто грассируя.
- Вы знаете французский? - растерянно сказала девушка.
- Да, милая колдунья, я год работал в Алжире, был и во Франции,
правда, недолго.
- А кем же... А кто же вы? - совсем растерялась она.
- В Алжире я был советником...
- Вы - дипломат?! - почему-то ужаснулась она.
- Нет, я был военным советником, точнее - пилотом-инструктором.
- Вы - летчик?! А как же... нога?
- Вот тут-то и есть главная ваша ошибка. Я не просто хромой, я без
ноги, но вовсе не с детства, а всего шесть лет.
Девушка помолчала и вдруг захихикала:
- Ой, какая же я дура! Я думала - сидит такой бирюк в бороде, примуса
починяет...
- Да это просто соседи иногда заходят, я и помогаю...
- Бы не сердитесь?
- Напротив! Вы меня повеселили. Я теперь знаю, как выгляжу со
стороны.
- Нет, нет! Вы гораздо лучше выглядите, честное слово! Я все-таки
чуть-чуть, совсем капельку колдунья, и я угадала, что вы не должны быть
таким бирюком, что вы намного лучше и интереснее. Правда! Иначе разве я
стала бы все это вам говорить?
Он засыпал с легким сердцем. Почему-то казалось, что, в сущности,
жизнь прекрасна, в той самой своей потаенной сущности, столь редко
раскрывающейся людям, она прекрасна и чудесна, то есть полна чудес и
загадок, разгадывать которые заманчиво и радостно. С чистой душой, готовой
