Он бросился в город. День за днем обходил его улицы, вглядывался в
женщин. Понимал, что это бессмыслица, но не мог прекратить поиски. Иногда
вдруг обжигала мысль: а если ока сейчас вернулась? И кидался обратно в
поселок. Но там его встречал пустой дом и унылый, изголодавшийся пес.
Матвей снова ехал в город к один за другим обходил его храмы, слушал хоры,
а потом дожидался хористов, смотрел им в лица... Бывало, ночевал на
вокзале, чтобы с ранней обедни снова начать обходить все "сорок сороков"
московских церквей... Однажды задремал на вокзальной скамейке. Не заметив,
уронил на пол кепку. А когда очнулся, нашел в ней два пятака и новенький
гривенник... Сначала не понял - откуда это, а потом пошел взглянуть на
себя в зеркало: увидел исхудавшего, изможденного старика с седой бородой,
в грязном, истершемся ватнике. И вернулся домой.
...Карат залаял весело. Матвей разбирался в его лае. Тихий, почти
скулящий: "Пусти гулять!", или лютой зимой: "Пусти в комнату, замерз!";
спокойный, короткий, остерегающий: "У ограды остановился чужой!"; злобный,
громкий, частый: "Чужой вошел на участок!"; тоже громкий, но заливистый,
веселый: "К нам пришел знакомый!". А знакомый - это значит Ренат, иногда -
дядя Коля Паничкин. Матвей с утра уже был у Рената, попросил чего-нибудь
почитать, тот порылся, достал том: "Читал?" - "Нет". - "Да ты что! -
остолбенел Ренат. - Пока не прочтешь, я тебя культурным человеком не
считаю!" Матвей пригляделся: "Махабхарата". "Слушай, салям-алейкум, ты мне
сейчас дал бы чего попроще, такое настроение. Юлиана Семенова нет?" -
"Есть Юлиан Отступник на французском, но пока не прочтешь "Махабхарату", я
тебе ничего не дам". Делать нечего, Матвей завалился с книгой на топчан...
и как-то быстренько задремал. Услышав заливистый лай Карата, очухался и
решил, что Ренат зачем-то пришел. Нехотя поднялся, лениво прошел к
крыльцу. В сенях крутил хвостом и лаял Карат. Матвей открыл дверь,
приготовив приветствие: "Спасибо, салям-алейкум, за книжку - идеальное
средство от бессонницы", но слова замерли... Внизу, у крыльца, опираясь на
палку, стояла Ядвига Витольдовна. Карат рванулся к старухе и почтительно
обнюхал ее.
- Прошу простить меня, уважаемый Матвей, - медленно сказала она с
явным акцентом, - у меня маленькое несчастье. Совсем пропал звук у
телевизора. Я думала, что оглохла, но потом включила радио и все хорошо
услышала. Значит, пропал звук у телевизора. Вы не могли бы посмотреть этот
аппарат? Может быть, еще возможно вернуть ему звук?
- Да бога ради, разумеется, сейчас посмотрю, - охотно откликнулся
Матвей.
- Я вам чрезвычайно благодарна, - говорила старуха по пути к дому. -
Знаете, я еще не очень старая женщина, мне семьдесят семь лет, и я все
могу сама. Я и читать могу, но у меня стали быстро уставать глаза, и я
почти перестала выписывать газеты. Но я привыкла быть в курсе всех дел
жизни и смотрю телевизор - от него мои глаза не устают. Но пропал звук!
Прекрасное изображение, а звука совсем нет.
- Звук, Ядвига Витольдовна, не самое страшное, авось починим.
- Я буду так благодарна вам, уважаемый Матвей.
Дело и вправду оказалось пустяковое - от старости телевизор совсем
разболтался и требовал просто капитальной чистки. Матвей сбегал домой,
натащил кучу деталей, и уже через час старуха благодарила его:
- Вы замечательный мастер, уважаемый Матвей! Ведь не только появился
прекрасный звук, но и изображение намного лучше стало! Я напою вас чаем!
Он присел к столу и огляделся. Ядвига жила чисто и скромно: этажерка
с десятком книг, старенький, но еще крепкий платяной шкаф, маленькое
уютное кресло у телевизора, короткая кровать, застеленная клетчатым
пледом, рядом - столик с шитьем... Матвей провел взглядом по шитью - и
вокруг вернулся, пригляделся. А потом даже встал, чтобы удостовериться:
да, действительно, на столике были сложены детские платьица, штанишки,
рубашечки, а одна распашонка лежала раскроенная, но еще не сшитая. Матвей
улыбнулся: подрабатывает старушка, что ли?
Она как раз вошла в комнату с чайником в руках.
- Мы будем пить чай и смотреть телевизор, уважаемый Матвей! И нам все
будет слышно!
- Ядвига Витольдовна, - сказал он, - у вас внуки есть?
- О, нет, нет! - покачала она головой. - Я совсем одна, совсем. -
Виновато улыбнулась и осторожно поставила чайник на подставку.
- А это? Хобби? - шутливо спросил Матвей, указывая на детские
вещички.
- О, это в воду, в воду, - и она опять неловко улыбнулась - то ли
жалобно, то ли просительно.
- Куда, простите? - не понял Матвей.
- Это поплывет по реке, далеко-далеко... Садитесь, я налью вам чаю.
Он свежей заварки и чудно пахнет.
"Не дай мне бог сойти с ума", - подумал ошарашенный Матвей.
Ядвига Витольдовна налила ему чаю, придвинула крохотную сахарницу и
блюдечко.
- Берите сахар, уважаемый Матвей, - сказала чинно и сама отхлебнула.
- О, вполне удачно, вполне! А варенье у меня, конечно, свое - вишневое,
крыжовенное, малиновое, смородиновое, - она указала на четыре одинаковые
хрустальные вазочки с вареньем и без паузы продолжила: - Я была первой
красавицей Варшавы...
"Бедняга", - подумал Матвей.
- Разумеется, сейчас в это трудно поверить, но это было так. В
двадцать восьмом году я танцевала с Дзядеком! Ну - с Пилсудским, все его
звали Дзядек, по-польски - дедушка, и, честно признаться, он был прелесть!
В конце зимы на балу в Вилянуве он сам пригласил меня, и вся Варшава
смотрела на нас. Он, конечно, был реакционер, но тогда я этого не
понимала. Я помню ту зиму, ту весну - вокруг только и разговоров про
будущие выборы в сейм, а у меня голова шла кругом от поклонников и
кавалеров. Из высшего общества, разумеется... Мой отец был... Впрочем,
теперь это неважно... - Она чопорно отхлебнула чай, вновь довольно
покивала. - А потом я вышла замуж. Если честно признаться - не вышла, а
убежала. Отец был против того, чтобы я выходила за небогатого и
неродовитого студента. Да мало этого - еще и коммуниста! Скандал. Но я
все-таки вышла замуж, потому что очень любила Збигнева. А потом мы
оказались в Москве - Збигнев стал работать в Коминтерне. И все было
чудесно. Родилась Басенька, потом - Янек. Мы жили... О, это был кусочек
настоящего счастья... До мая тридцать восьмого года, до всей этой ужасной
истории...
Она помолчала. Матвей слушал настороженно.
- Вы знаете? - вдруг строго спросила она.
- Нет, нет, ничего не знаю, - поспешил он ответить.
- В мае тридцать восьмого Коминтерн распустил Коммунистическую партию
Польши по ложному обвинению в измене ее руководства. Это был страшный
удар... Ваш Сталин нанес страшный удар польским патриотам... Впрочем, я не
хочу об этом говорить, история уже осудила его. А мы со Збигневом и детьми
вскоре оказались в Белоруссии. С сентября тридцать девятого он работал в
западных районах... А потом началась война. Збигнев сразу ушел в войска,
мы с детьми должны были эвакуироваться, но не успели. С Басенькой и Янеком
я убежала в деревню, к знакомым. Пришли немцы, но мы были там свои, нас,
конечно, никто не выдал. И так - до апреля сорок второго года... до
второго апреля... Они согнали детей со всех окрестных сел, много-много
ребят, приходили в дома и выгоняли только детей - их было несколько сотен
и совсем малышей и ребят постарше. Они повели их к реке, она называется
Свольно. Снег еще не сошел, и на реке был лед, тонкий, весь в полыньях.
Они сталкивали их в воду, а тех, кто мог плыть, стреляли из автоматов.
Многие матери бросились за детьми в воду, я бы тоже бросилась, но в толпе
потеряла Басеньку и Янека, я их вначале видела, Басенька держала Янека за
руку и, как большая, гладила... вот так, по голове. Ядвига Витольдовна
провела рукой в полуметре от пола. Басеньке было уже шесть, а Янеку -
только четыре. А потом они пропали в этой толпе, я кричала, но вокруг все
кричали, мы не знали, куда их ведут, мы думали, их будут угонять в
Германию, а на Басеньке были тонкие осенние сапожки - я думала, ей будет
холодно, - а у Янека такие маленькие валеночки... Они все утонули,
уважаемый Матвей, только шапочки остались на воде и уплыли
далеко-далеко... Я не знала, что в то время Збигнев был уже неживой...
Потом меня угнали в Германию... Ну я не хочу говорить об этом... И после,
здесь, в России... нет, не хочу... и после войны я приехала туда, к
Свольно. Встретила многих своих соседок, у них тоже не было деток. И мы
решили отмечать их память. К каждой годовщине мы шьем для них платьица,
рубашечки и второго апреля опускаем туда, в реку... Каждый год я ездила
туда, а теперь вот уже три года ездить не могу. Но я посылаю все, что шью,
по почте моей дорогой соседке Люции Казимировне. У нее было трое деток -
Марысе было уже двенадцать - она была красивая серьезная девочка с большой
косой, Витеку - восемь, и он очень мило дружил с Басенькой, мы с Люцией
Казимировной даже шутили, что поженим их когда-нибудь, а Збышеку - только
пять, он был ужасно смешливый, я с утра до вечера слышала его смех... Вот
сейчас закончу распашонку для Янека, она простая, но теплая. А потом я
придумала - по телевизору видела, как танцевали девочки из школьного
ансамбля, и у них были чудесные платьица, очень нарядные - здесь оборочки,
здесь маленький вырез и такие пышные рукавчики. Я все хорошо разглядела и
теперь сошью такое Басеньке... Пейте чай, уважаемый Матвей, - она указала
на варенье. - Пожалуйста, не обижайте меня.
Матвей вспомнил о чае и залпом выпил свою чашку - горло пересохло.
- Я налью еще, - улыбнулась Ядвига Витольдовна.
Они долго сидели молча. Наконец старуха тихо сказала:
- А теперь, уважаемый Матвей, расскажите, что случилось у вас. Я так
понимаю, что эта милая девушка вас покинула? Я давно ее не вижу.
- Да что теперь говорить, - пробормотал Матвей растерянно.
- Надо, надо говорить. Было бы кому слушать. А я готова слушать вас
долго. Я терпеливая и всему знаю цену, поверьте.
- Я верю вам, Ядвига Витольдовна, - вдруг вырвалось у Матвея.
И он рассказывал до темноты.
- Да ты никак не поднялся еще? - с удивлением и укором сказал дядя
Коля, когда в восемь утра заспанный Матвей под лай Карата открыл дверь.
Дядя Коля был трезв и чист, серьезен и даже немного торжествен - так
показалось Матвею, когда он пропускал его в дом. Гость по-хозяйски уселся
за столом, зачем-то постучал по полу, будто пробуя его крепким сапогом.
- Сидай, - пригласил Матвея. - И слухай, дело серьезное.
Поскольку все действительно серьезные дела для Матвея миновали, он не
торопясь ополоснул лицо из рукомойника, отпустил Карата побегать, поставил
на плиту чайник и только после этого сел напротив дяди Коли. Тот ждал со
значительным видом. Матвей закурил.
- Ну, дядь Коль, давай, чего у тебя стряслось с утра пораньше?
- Вот сам и рассуди, - начал он вдруг горячо, - место у нас глухое,
народу, считай, нет почти. Зимой, конечно. Так?
- Ну так, так, - улыбнулся Матвей.
- Руки у тебя с головой, то есть, значит, по технической части ты
соображаешь. Теперь смотри сам - обстановка напряженная, не ровен час, -
жахнет, и поминай, как звали.
- Это ты о чем?
- О положении в мире, - весомо сказал дядя Коля.
Матвей засмеялся.
- Ты чего, дядь Коль, предлагаешь над нашей Березовкой систему
противоракетной обороны соорудить?
- Не шуткуй, - строго оборвал его дядя Коля. - Ты вникни, а там уж
посмеемся. От напряженной обстановки - общее расстройство нервов. Как
говорится, ни сна, ни отдыха. Опять же - пенсия. Восемьдесят шесть рублев
