верить любым обещаниям жизни, заснул он. И увидел сон о Единороге.
Увидел себя маленьким, лет семи, на краю леса. Замшелого,
буреломного, сказочного леса. Матюша стоял на солнечной опушке, по пояс в
траве, и слышал, как в глубине, в чащобе хрустят под грузным телом ветки.
Мальчик знал, что там гуляет Единорог, и не боялся его. Он сделал шаг к
лесу. Близко, над самым ухом невидимая мать попросила: "Осторожней,
сынок". Матюшка кивнул и вошел в лес. Сразу на плечо ему спрыгнула золотая
Белка, прижалась к щеке, обвила пушистым хвостом шею. "Эге-гей!" -
раздалось издалека, и Матюша понял, что это спешат его друзья: Серый Волк
и Иван-Царевич. Волк был ростом с мальчика, с длинной шерстью, он пах
по-домашнему - теплом и печкой. "Здравствуй, Волк", - Матюша обнял его за
толстую шею, спрятал лицо в шерсти, а Волк лизнул его щеку горячим мокрым
языком. "Здравствуй, Ваня", - сказал мальчик, и Царевич (с отцовским лицом
- давним, запечатленным на фотографии военных времен, когда Матюши еще не
было на свете, и никто не знал, ждать ли его) поклонился. Солнце острыми
лучами проникало в лес, и каждый луч падал на яркую кровавую бусинку
брусники. Шаги Единорога слышались рядом, но он не приближался, а словно
кругами ходил, не спеша, уверенно - то ли время не пришло ему показаться,
то ли просто гулял сам по себе. Белка перепрыгнула с Матюши на Волка и
села у него на загривке. "Звал нас?" - спросил Царевич, и мальчик кивнул.
"Вы обещали взять меня в лес". - "Еще не пора, - печально сказал Царевич.
- Ты подожди немного". Совсем рядом шумно вздохнул Единорог, а затем
тяжело повернулся, и шаги его удалились. Пока они не стихли, Матюша,
Царевич, Волк и Белка молча смотрели в ту сторону, куда ушел Единорог.
"Вот видишь, - сказал Царевич, - еще рано". Матюша услышал тихий,
облегченный вздох и понял, что это мать, с опаской следившая за ним,
отпустила тревогу и страх. "Хорошо, - покорно сказал мальчик. - Я буду
ждать". И снова обнял теплого Волка, прощаясь.
Он отвернулся от друзей и, сделав всего несколько шагов, оказался на
опушке, заросшей травами. Над ними летали бабочки, множество бабочек, и
каждая оставляла короткими цветной след. Следы вспыхивали, исчезали,
переплетались, путались, от этого в воздухе дрожало многоцветное марево, и
спящий Матвей словно услышал мысли мальчика: "Вот лето кончится, а потом
зима, а потом опять будет лето, я приду сюда и обязательно увижу его".
На этом сон кончился, но Матвей провидел, что продолжение есть, и оно
казалось ему второй жизнью. И если от первой жизни он прожил большой
кусок, то эта вторая - таинственная, манящая - только начинала свое
медлительное течение, устремленное в баснословный край, исполненный
сияния.
...Он проснулся с разгадкой. Как будто незримый покровитель нашептал
ему, спящему, те слова, которые Матвей искал уже два года - бился, маялся,
а найти не мог. И вот теперь все вдруг стало ясно - до деталей. Он
окончательно понял принцип Машины. Теперь дело было за техникой, всего
лишь за техникой, которая должна воплотить принцип в реальность. Техника
подвела Матвея только однажды, но теперь-то он знал, что тогда, во время
катастрофы, не техника не сработала, а просто судьба, исполняя
предназначение, повернула жизнь Матвея в иное русло. А теперь судьба вела
его к удаче, и техника не могла подвести.
...Он тащил эту ветку тяжело, упрямо и с иронией думал: "Я похож на
муравья" - ветка была в два человеческих роста длиной и толщиной, как нога
толстяка.
- Вы такой хозяйственный, экономный, - сказала она нараспев и
поднялась навстречу со скамеечки у крыльца. - Можно, я помогу!
- Вот еще! - буркнул недовольно и даже отстранил ее жестом.
Кинул ветку к дровяному сараю, отряхнул руки и закурил.
- С чего вы взяли, что я экономный?
- У вас полный сарай дров, а вы все тянете... ветки, ящики...
- Понимаете, - Матвей присел рядом, - вот эта береза, например, моя
ровесница или около того. Если ее распилить умело и топить тоже умело, то
хватит на три, ну четыре зимних вечера. Представляете, целая жизнь прошла,
а всего-то - на три вечера обогреть старуху да инвалида. А если на весь
год - значит, нужен нам небольшой лесок. Он рос, жил, а мы его - раз и
спалим. И чтобы вырос такой же, нужно еще лет сорок. Мне стыдно хороший
лес жечь. Вот и хожу, как побирушка, по поселку и вокруг, ищу сухие ветки,
деревья, старые ящики, заборы, доски - если губить, то отработавшее,
послужившее, не живое. Чтоб справедливо было.
- Вы в справедливость верите? - спросила она с удивлением.
- А почему нет? - в ответ удивился и он.
- Но ведь жизнь несправедлива!
Они смотрела удивленными ясными глазами, чуть-чуть недоверчиво, будто
подозревала его в подвохе и ждала, что он и сам сейчас рассмеется,
признается, что пошутил, конечно.
- Вы уверены в этом? - спросил он и впрямь с подвохом.
- Ой, вы же смеетесь надо мной! - как будто обиделась она. - Ну где
же справедливость в жизни? Все эти случайные смерти, болезни, все эти
лавины и сели, машины с пьяными водителями, гололед, бандиты и хулиганы...
А в природе?! Ведь там тоже нет никакой справедливости! Жизнь жука или
божьей коронки так же случайна, как жизнь человека... А само рождение
разве не случайно? А где случайность, там не может быть справедливости.
- Философы называют случайность формой проявления необходимости...
- Ой, да не знаю я этой философии! Я вижу, что нет в природе ни
справедливости, ни правды! Справедливость только в сказках... Поэтому дети
их так любят... Дети вообще хотят справедливости... а потом привыкают, что
ее нет в жизни...
- Конечно, нет, - согласился он неторопливо. - В природе нет. И в
жизни нет... Но...
Матвей помедлил, словно не решаясь продолжить. Затянулся в последний
раз, затоптал бычок.
- Но в том-то и штука, что человек эту справедливость может принести
в мир. Человек - царь природы не потому, что изобрел луноход. А потому,
что он, только он один может изменить мир по законам совести,
справедливости. И смысл появления человечества - не покорение природы.
Смысл - принести справедливость. Если каждый будет так жить, то...
случайности, конечно, никуда не денутся... но справедливости в мире будет
все больше, и больше, и потом, может быть, настанет...
- Царство божие?
- Это уж как назвать.
- Вы, Матвей, философ. Только все это теория, в жизни по-другому.
- А разве жизнь не от нас зависит?
- Нет! - крикнула она с обидой. - Вот почему я ушла из детсада?
- А вы там работали?
- Да, музвоспитателем. Я и детей люблю, и музыку, и вообще это самая
хорошая профессия - учить детей музыке, а я все равно ушла. Там, в детсаду
нашем, все воровали. Повара воровали, бухгалтер воровала, половина
воспитательниц воровали и, конечно, директор всех покрывала и сама
воровала. Масло, сахар, муку, просто деньги - скажем, на ремонт выделят, а
они как-то так сделают, что половина денег у них в карманах остается. Ну и
что я могла сделать?! В милицию пойти? Так у них там все свои. Написать
куда-нибудь, чтоб комиссию вызвали? Были и комиссии, гак их тоже покупали.
А кто пожалуется - тому еще хуже. Одна воспитательница против них пошла,
так они ее саму чуть не посадили - еле убежала. А я вовсе не боец, не знаю
я всех этих уловок, даже не понимаю, как им удается воровать, только
видела не раз, как они вечерам на "рафик" - мешками, ящиками...
- Понимаю, - кивнул Матвей. - А все-таки это ничего не меняет.
Сами-то вы не воровали. И что ни делай с вами, все равно не стали бы
воровать. Вот я и говорю, что все от человека зависит... А воруют... Что ж
- это всегда было. Будущего своего не знают - вот и гадят. А посмотрели бы
на себя лет через десять в арестантских куртенках где-нибудь в Сосьве -
авось по-другому жить бы стали...
Она засмеялась тоненько, и Матвей взглянул удивленно.
- Извините, - смутилась она. - Просто вы мне одного человека
напомнили... Вас только двое таких, наверное...
- Кого же?
- Отца Никанора. Моего... ну, как это сказать... даже не знаю...
- Отца?
- Ну да, он священник. Я-то неверующая, так воспитана. Ну а когда из
детсада уволилась, не знала, куда идти. Не хотела ни другого сада, ни
школы - там всюду одно и то же: вранье и гадость. А у меня голос хороший и
слух абсолютный. И я пошла в церковь, сказала, что готова петь в хоре.
Отец Никанор пригласил меня к себе домой - рядом с церковью домик у него.
И представляете, что меня там поразило - у него там рояль. Концертный
"Петрофф", старый, вполне приличный. Он меня усадил, я стала петь, играть,
потом он тоже, под конец даже арию царя Бориса исполнил - и так здорово!
Оказалось, что он до семинарии учился в консерватории. Молодой еще... лет
сорок ему... Он был рад вспомнить прошлое... И согласился меня взять. А я
ему тогда честно сказала, что, наверное, иногда не смогу петь. У меня
бывает, что голос пропадает, если настроение плохое. Я боялась, что он
меня будет уговаривать, мол, дело есть дело, тем более - если деньги, мол,
артист должен петь в любом состоянии... Или вовсе прогонит... Но он...
знаете, вот как вы, - понимаю, говорит. К господу, говорит, надо с тихой
душой идти, а если не спокойно вам, то обратитесь к Нему с молитвой в
сердце своем. И когда не сможете петь, то не надо. Он поймет. Я чуть не
заплакала... Нам же всю жизнь одно - и в школе, и в училище: ты обязан, у
тебя долг, надо заставлять себя, преодолевать слабость, надо воспитывать в
себе и в учениках волю, ответственность, ты должен, должен... Я в храм,
как на праздник, лечу... А если нет настроения... Молиться я так и не
научилась, хотя теперь много молитв и псалмов знаю... В бога не верю,
нет... не отвергаю, но не верю... еще не готова... Я в лес иду. Слушаю
птиц, дождь... А зимой - просто смотрю - белые деревья и синее небо -
ничего нет лучше... А завтра я пойду в храм. Завтра ведь большой праздник
- Преображение Господне. Я готовлюсь к нему. И все наши тоже готовятся, и
весь причт тоже... Будет очень хорошо, настоящий праздник будет...
Приходите, Матвей! Правда, приходите к нам завтра!
- Спасибо за приглашение... Но ведь я неверующий...
- Ну и что? Я тоже, не в этом дело!
- Понимаете, Мила...
О, каким обманом была его трезвая рассудительность и как мало
спокойствия было в душе! Нацеленный на дело, на борьбу, единорогом прущий
к цели, о которой и подумать страшно, отринувший во имя этой цели все,
решивший и жизни не пожалеть, и уже загодя зачеркнувший эту жизнь,
выделивший себя из круга людей, отделившийся от них заповедной зоной, он
внятно ощутил растущую тревогу за эту счастливую беднягу и понял, что не
сможет пройти мимо и что путь к цели не обок этой девочки лежит, а через
ее душу, слишком хрупкую для беспощадного, действительно несправедливого
мира. Он почувствовал груз той самой нелюбимой Милой ответственности, от
которой не мог уклониться, не мог сбежать в леса и храмы, потому что был
старше, сильней, опытней, потому что играл уже в гляделки со смертью и
вынес ее взгляд. Он в бога не верил, но знал, что есть в мире силы, смысл
которых огромен и до поры не ясен и мощь неизвестна. Он бросил им вызов -
осознанно и дерзко, а в ответ - он понимал это! - получил Послание, и
явилось оно в облике Милы. Он силился разгадать тайный код, уловить смысл
Послания, но весь великий смысл оборачивался большими темными глазами,
тонким, звенящим голосом и всей ее хрупкой фигуркой, соткавшейся из тумана
и готовой раствориться в нем. Смысл ускользал, а Матвей, ворочаясь ночью
