четыре на Потешной улице... а лучше сами позвоните и узнайте телефон
главврача и его имя-отчество... Бороться и искать, найти и не сдаваться,
не так ли, друзья мои?
Академик подмигнул коллегам. Они оба сидели с бычьими лицами и в
ответ шефу синхронно вздохнули.
- Костя, по итогам этой операции, - мрачно сказал Семен, - мы с тобой
должны получить звания майоров физико-математических наук и именные ЭВМ с
портретом Штирлица.
"Господи, неужели теперь всегда так будет?" - вдруг подумал Матвей,
проводив Рената. Он пытался забыть эту песенку про понедельник, а она все
лезла, лезла. И с щемящим страхом Матвей подумал, что никуда ему не деться
от памяти, и не поможет снежное затворничество, ничто не поможет, если
только не обратиться в беспамятного манкурта, но ведь убивать прошлое -
еще хуже, чем предсказывать будущее. Он сидел за столом, с которого не
убрал остатки завтрака, смотрел в окно на белый сад и старался думать о
том, что дров надо наколоть, что пора веранду на зиму забивать, что надо
Карата выпустить погулять, и в то же время боролся с желанием обернуться,
посмотреть на стоявший за спиной диван, потому что не мог вспомнить, какой
на нем узор - цветочки или листочки? И обернулся наконец, и уже не смог
гнать песенку про понедельник, а вместе с ней - Милу, и вдруг встал,
бросился к дивану, упал лицом в его блеклые листочки, и оказался там, в
прошлом времени, где Мила, распустив по плечам легкие, невесомо вьющиеся
волосы, поджав под себя ноги, сидела на этом диване, перебирала истертые
струны, пела тонко и чисто: "Понедельник, понедельник, понедельник
дорогой, ты пошли мне, понедельник, непогоду и покой..."
- ...Матвей, ты любишь дождь?
- Нет.
- Почему?
- Потому что нелетная погода.
- Ну это раньше, а теперь?
- И теперь не люблю.
- Почему?
- Потому что нелетная погода.
- А я люблю. Особенно мелкий, негромкий, осенний. Он так тихонько
шуршит, как будто кто-то идет не спеша. Говорят: идет дождь. Он правда
идет. Я его представляю человеком, который идет ко мне в гости. Иногда
бежит кто-то большой, шумный, этакий сердитый великан. А тихий осенний
дождик - он старенький и добрый, он сказки рассказывает, он всех любит,
всех успокаивает. Он мой друг. А вот ливень я не люблю - он кричит на
одной ноте и похож на электричку над ухом.
- Фантазерка ты, - Матвей обнял ее и ткнулся лицом в плечо.
- Это не фантазии, Матвей, это все правда, - серьезно сказала Мила. -
Это все есть. Если мы чего-то не видим, то не значит, что этого нет. Я
когда была маленькой, думала, что Деда Мороза со Снегурочкой можно
увидеть, и много раз в новогоднюю ночь старалась не заснуть. Потом я
недолго была дурочкой и думала, что сказки - это неправда. А когда стала
взрослой, то поняла, что все, о чем мы думаем, все сказки, все фантазии,
как вы их зовете, - все это правда. Это есть, это с нами, это в нас. Ты
понял?
- А наш дядя Коля Паничкин, пьяница поселковый, поет: "Мы рождены,
чтоб сказку сделать пылью!"
- Я не знаю, зачем твой дядя Коля рожден, но только им это никогда не
удастся... Слышишь, Матвей, слышишь? - Она вдруг привстала. - Слышишь -
дождь уходит!
- У меня слух никудышный, самолетами порченый, - вздохнул он
виновато.
- Да? - Мила с жалостью поглядела на него, а потом тонким пальчиком
провела по его щекам, по бороде. - А я все равно тебя люблю.
...Господи! Каким давним, каким неправдоподобным казалось то время,
когда Матвею говорили: "Люблю!" Новехонькие формы, острые складочки на
брюках, фуражечки с форсом набок - курсантское времечко! Танцы, гулянья,
ночные провожания, Кати, Светы, Вали в тугих кримпленовых платьях, и
музыка, томительная, медленная музыка, и руки на их упругих талиях,
спинах, открытые губы и наивные: "Люблю"... И скоро, очень скоро - совсем
другая музыка, и одна из них - то ли Катя, то ли Света - у закрытого
гроба, в двадцать лет вдова с годовалым пацаном. "Никогда! Никогда! - зло
и упрямо повторял про себя Матвей, стоя в почетном карауле у гроба первого
офицера из их выпуска. - Смотри! - заставлял он себя не отводить глаз от
женщины. - Смотри и помни! На всю жизнь, сколько ее тебе осталось,
запомни. И не смей плодить сирот и вдов". Над скорбящим поселком рвали
сверхзвуковой барьер самолеты, как будто салютовали летчики погибшему
однополчанину, а Матвей твердил: "Вот твоя судьба - эти ревущие,
прекрасные машины и эта музыка в конце. И не смей никого припутывать к
своей жизни!"
Он сдержал свое слово, остался одиноким. Иногда искал легких
отношений с легкими женщинами, а если вдруг понимал, что с тайной,
невольной надеждой начинает прилепляться к подруге, та рвал - резко и
грубо, не боясь причинить боль, зная, что эта боль - лишь тень настоящей,
той, вдовьей.
Он сам определил себе срок - тридцать три года. Порой подсмеивался
над своей рисовкой - тоже Христос нашелся - а все-таки верил в этот срок,
рассчитывал под него жизнь. И спешил. Еще не бывал в Армении? Едем! На
Байкале? Слетаем хоть на два дня! Не читал Достоевского? Фолкнера? Бунина?
Надо успеть! И жизнь не скупилась. Раз - и нежданно-негаданно кинула его в
Африку, на берег Средиземного моря: год работал там, обучал хватких
алжирцев водить самолеты. А на обратном пути - езде подарок! - на два дня
попал в Париж. И, нагулявшись по Монмартру, по набережным Сены, увидев с
Эйфелевой башни дымчатый утренний город, уверился: так дарят только
напоследок. В двадцать восемь лет составил список дел на пятилетие - 44
пункта. И за день до тридцать третьего дня рождения выполнил последний из
них: обновил памятник родителям и поставил новую ограду на могиле - "на
нашей могиле", как говорил он привычно. А после... Не то чтобы искал
смерти, но будто дразнил ее, подманивал, брался за самые опасные
испытания. И благодарил судьбу за то, что она оттягивает последний удар.
В смерти своей одного принять не мог - разрывающих тело, мутящих
разум болей. А душа отлетала спокойно, с облегчением и ясностью, ни о чем
не жалея. Но воскресал Матвей с недоумением и обидой, потому что снова
мучился от рвущих болей. И снова умирал, уносился по длинному тоннелю
свернувшегося пространства, свободный от мук тела, радостный и легкий. И
снова воскресал - уже с раздражением, с отвращением, и хотел скорее уйти
окончательно, и просил врачей, стараясь говорить сдержанно, с
достоинством, по-мужски: "Оставьте, меня, ребята, дайте помереть". А они
матерились: "Ты у нас будешь жить, мы на тебя месячный запас крови извели,
а ты, тудыть твою растудыть, кобенишься!"
И когда он на новеньком, непритершемся, скрипучем протезе навсегда
уходил по песчаной дорожке, по березовой аллее из госпиталя, ничего, кроме
недоумения и растерянности, не было в его душе. Как же так?! Ведь если б
знать, как дело повернется, то жизнь по-другому бы отстроил. И сейчас
бежали бы навстречу по песочку несбывшиеся Ванечка и Танечка и давно
потерянная то ли Катя, то ли Света, то ли Валя... И был бы дом. И было б
настоящее будущее, а не это пустое время, зияющее перед ним... Как же мы
все неправильно живем! Какие же мы слепые котята! Колька Пастухов давно в
могиле, молодая его вдова из городка сбежала, и Колькин сын теперь другую
фамилию носит и другого отцом зовет. А я вот - жив, да никому не нужен...
Как же можно жить, не зная будущего?! Не зная, к чему готовить себя? Не
видя ничего за пределом сегодняшнего дня, часа?!
И как же мне быть теперь, когда я понял нелепость слепой этой жизни?
- ...Мила, - протяжно позвал он, и в пустом доме голос прозвучал
одиноко, глухо. И сразу заскулил Карат. Матвей тяжело встал с дивана,
вышел в сени - Карат бросился к нему, стал тереться о ноги, будто почуял
тоску хозяина, захотел утешить его.
- Ничего, пес, ничего, это пройдет, - сказал Матвей, глядя в темные
собачьи глаза.
- Вот видите, - сердитый молодой заведующий отделением, весь в
бороде, потряс перед гостями историю болезни, - фактически иду на
должностное преступление. Я бы вам и слова не сказал, потому что о наших
пациентах мы даже родственникам имеем право не все сообщать, а уж
посторонним - вообще ни-ни. Вам просто повезло, я Николаю Николаевичу
отказать не могу. Он учитель моего отца...
- Так вы что же, - обрадовался Семен, - профессора Николаева сын?
- Знаете его?
- Как же нам Вениамина Захаровича не знать! - почти возмутился
Константин. - Обижаете, Андрей Вениаминович! В прошлом году он меня к себе
в Новосибирск пригласил лекции читать, целый месяц каждый день виделись...
- Так вы даже коллеги? А зачем вам эта несчастная девица? Как она-то
связана с теоретической физикой?
- Понимаете, Андрей Вениаминович, - замялся Семен, она, возможно,
связана с людьми, исследования которых... любительские, так сказать,
исследования, соприкасаются с темой, которой сейчас занят Николай
Николаевич...
Врач с подозрением посмотрел на бубличное лицо Семена.
- Ну ладно, - и раскрыл историю болезни, стал листать. - В общем,
ничего хорошего... Суицидальный синдром... Впрочем, вам наши термины ни к
чему, буду проще... Двадцать пять лет ей. Закончила музыкальное училище,
работала преподавателем музыки в детском саду... ушла оттуда... нигде не
работала... Лечащий врач говорил мне, что подозревает... ну, очевидно, она
пела в церкви: иногда начинает петь что-то религиозное, вроде псалмов, но
бессвязно. А нам попала в октябре прошлого года. До этого - за три дня две
попытки самоубийства. Причина неизвестна. Первый раз наглоталась не знаем
чего - каких-то таблеток, но ее просто вывернуло... Это ее мать
рассказала, вдвоем с матерью они живут... Два дня лежала пластом, а потом,
значит, вскрыла себе вены. Повезло: мать со службы вернулась раньше
обычного. Вызвала "скорую", всю в кровище ее в Склифосовского привезли.
Спасли. Оттуда - прямо к нам. Там один раз пыталась повеситься на
простынях. У нас тоже была попытка... В первые месяцы бывали истерические
приступы, сейчас - потише. В контакт не вступает ни с кем, почти не
говорит. Вообще речь нарушена, бессвязна. Чрезвычайно неряшлива, не
умывается, не причесывается... Вообще же физически она совершенно здорова.
И чувствуется, что была красива. Если вы хотите с ней поговорить, то с
полной ответственностью предупреждаю: ничего не выйдет. Во всяком случае,
пока.
- А как долго продлится это "пока"? - осторожно спросил Константин.
- Не могу привыкнуть, - вдруг с натянутой улыбкой сказал врач. - Уже
пятнадцать лет в психопатологии, а не могу. Наверное, никогда не смогу...
Вот когда мне такой вопрос задают, чувствую, как у меня сердце смещается.
Просто физически чувствую, как оно - раз и набок... Такой вот эффект
странный... Ну, вы не родственники, вам скажу просто: это самое "пока"
может вовсе не кончиться. Никогда. Через год-два сдадим мы девицу в другое
учреждение, и там она будет... до могилы. Но, впрочем, это не единственный
вариант. Организм очень крепкий, молодой, и все еще может нормализоваться.
Но необязательно. Вы ведь, как ученые, понимаете, что на самом деле мы ни
черта еще не знаем ни о человеке, ни о природе... Что вы, физики, что мы,
врачи, только диссертации защищаем да щеки надуваем, а по правде-то...
Заведующий отделением не договорил, захлопнул историю болезни и
безнадежно махнул рукой.
...В босоножках с перепонками, похожих на детские сандалики, в
сереньком платьице, скромном, никаком, в платочке, по-сиротски повязанном,
