- Не понимаю, о чем ты говоришь? - Маша надула губы. - Если ты разду-
мал, так прямо и скажи, а не... не...
Страшная вещь женские слезы. Черт с ними, со всякими бумажками! Целый
ворох их не стоит и одной крохотной слезинки. Подумаешь, важное дело -
диплом. "Выдан в три тысячи девятьсот таком-то году". Тьфу, пропасть!
Ладно, что-нибудь придумаем!
- Не надо, Машенька! Ты меня неправильно поняла. Просто в нашем вре-
мени есть свои особенности. Ну давай назначим день.
- А почему не завтра?
- Завтра? Гм... завтра. Видишь ли, мне нужно коечто подготовить.
Взять отпуск на работе и вообще...
- Когда же?
- Сейчас сообразим. - Кларнет вынул из записной книжки табель-кален-
дарь. - Сегодня у нас четверг. Давай в субботу. Суббота двадцать девято-
го июня. - Он обвел красным карандашом дату. - Согласна?
- Хорошо! Я за это время уговорю Федю.
- Причем тут Федя?
- Мне самой не справиться. Я ведь всего лишь лингвист, а тут нужно
составить программу трансмутации так, чтобы не получилось осечки.
Ну что ж, Федя так Федя. Кларнет даже почувствовал какое-то злобное
удовлетворение.
- Нужны ориентиры, - продолжала Маша, - не такие, как ты мне дал
прошлый раз. Пустынное место, где нет транспорта и пешеходов, лучше
поздно вечером. Вот что, давай-ка у Медного Всадника в одиннадцать часов
вечера.
- Он у вас еще стоит?
- Еще бы! Договорились?
- Договорились! - радостно сказал Кларнет. - У Медного всадника в
одиннадцать часов вечера в субботу двадцать девятого июня. Не забудешь?
- Такие вещи не забывают. Ну, целую!
* * *
Тот, кто никогда не выходил на свиданье задолго до назначенного сро-
ка, достоин сожаления. Настоящая любовь прошла мимо, не задев его даже
краем своих белоснежных одежд.
...Наступал час, когда белая ночь отдает беззащитный город во власть
колдовских чар.
По остывающему асфальту скользили на шабаш юные ведьмы в коротких
распашонках. Изнывающие от сладостного томления чертенята подтанцовывали
в подворотнях, повесив на грудь транзисторные приемники, старый грехо-
водник в лихо сдвинутом берете, под которым угадывались элегантные рож-
ки, припадая на левое копыто, тащил тяжелый магнитофон. Скрюченная карга
с клюкой несла под мышкой полупотрошеного петуха в цветастом пластиковом
мешочке.
Марципановые ростральные колонны подпирали бело-розовую пастилу неба,
сахарный пароходик резал леденцовую гладь Невы, оставляя за кормой пе-
нистую струю шампанского. Над противнями крыш вечерний бриз гнал на зак-
лание белых пушистых ягнят, и надраенный шампур Адмиралтейства уже свер-
кал отблеском подвешенного на западе мангала. А там, где хмельные запахи
лились в реку из горлышка Сенатской площади, маячила исполинская водоч-
ная этикетка с Медным Всадником на вздыбленном коне. Все готовилось к
свадебному пиру.
Кларнет шел по ковру тополиного пуха, и на шелковых подушках клумб
навстречу ему раскрывались лепестки фиалок, доверчиво, как глаза люби-
мой.
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо -
Все в облике одном предчувствую Тебя.
Основательное знакомство с творчеством Блока определенно пошло на
пользу моему герою.
...Тот, кто не простаивал на месте свидания, когда уже все мыслимые
сроки прошли, не знает, что такое муки любви.
Она обманула... Нет горше этих слов на свете.
Тоскливо дождливым утром в Ленинграде, ох как тоскливо! Все кажется
мерзким: и злобный оскал лошади, и самодовольная рожа всадника, и нас-
мешливые крики чаек, и сгорбленные фигуры первых пешеходов, и плюющийся
черным дымом буксир, волокущий грязную баржу, и покрытая коростой дождя
река, и похожие на свежие могильные холмы клумбы с небрежно набросанными
мокрыми цветами, и нелепые столбы, у подножья которых сидят голые мужики
с дурацкими веслами.
Тошно с опустошенной душой возвращаться в одинокое свое жилье, где
подготовлен ужин на двоих и вянут уже никому не нужные розы, - трудно
сказать, до чего тошно!
Торговец! В твоих руках секрет забвенья, нацеди мне из той бочки доб-
рую кружку вина! Ах, еще не продаете? Простите, я вечно путаю эпохи.
...Сколько же раз можно нажимать кнопку вызова, пока тебе ответят?!
Ну вот, слава богу!
На экране проявилась физиономия вихрастого юноши.
- Ну? - спросил он, неприязненно взглянув на Кларнета. Очевидно, это
и был тот самый Федя.
- Где Маша?
- Вам лучше знать.
- Она не прибыла.
- Не может быть, - нахмурился юноша. - Я сам составлял программу.
Максимальный разброс по времени не должен превышать пяти минут.
- Все-таки ее нет. Я прождал десять часов.
Федя недоуменно почесал затылок.
- Сейчас проверю. Какой у вас вчера был день?
- Суббота двадцать девятого июня, вот поглядите! - Кларнет поднес к
экрану календарь, на котором красным карандашом была отмечена вожделен-
ная дата.
- А год?
- Тысяча девятьсот шестьдесят девятый.
Федя уткнул нос в какие-то записи. Когда он наконец поднял голову,
его лицо было перекошено.
- Идиот! - сказал он тихо и злобно. - Прозевал свое счастье, дубина!
Суббота двадцать девятого июня! Ищи ее теперь во вчерашнем дне. Понятно?
Каждый день - во вчерашнем.
Изображение на экране исчезло.
Кларнет растерянно взглянул на карточный прямоугольник, который все
еще вертел в руках, и обмер. Это был прошлогодний календарь!
* * *
С тех пор в Ленинграде каждый вечер можно видеть обросшего бородой,
небрежно одетого человека, который внимательно вглядывается в лица
встречных женщин. Он идет всегда одной дорогой: мимо Биржи на Васильевс-
ком острове, через Дворцовый мост, вдоль фасада Адмиралтейства, и выхо-
дит к памятнику. Там он стоит некоторое время, а потом возвращается на-
зад тем же маршрутом.
По утрам, когда он просыпается, ему кажется, что вчера она была
здесь. Нет, не кажется. Он помнит ее поцелуи, наконец есть десятки при-
мет, свидетельствующих, что это не сон. И так - каждое утро. Он плачет,
и слезы капают в стакан с чаем, который он проглатывает, торопясь на ра-
боту.
А вечером он снова отправляется на бесплодные поиски.
Иногда его видят в компании пожилого тучного человека.
- Ты понимаешь, Будилов, - говорит он, - человек не может жить вче-
рашним днем. Нельзя быть сытым от обеда, который съел накануне. Что тол-
ку, что она тебя целовала вчера? Человеку все нужно сегодня. Чтобы каж-
дый день было сегодня. Ты понял?
- Ладно, пойдем домой, фантазер. Смотри не споткнись!
Будилов берет его под руку и бережно ведет, пока тот заплетающимся
языком бормочет стихи:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века -
Все будет так. Исхода нет...
И тогда Будилову хочется плакать.
Сюжет для романа
Я был по-настоящему счастлив. Тот, кто пережил длительную и тяжелую
болезнь и наконец почувствовал себя вновь здоровым, наверное, поймет мое
состояние. Меня радовало все - и то, что мне не дали инвалидности, а
предоставили на работе длительный отпуск для окончания диссертации, ко-
торую я начал писать задолго до болезни, и то, что впереди отдых в сана-
тории, избавляющий от необходимости думать сейчас над этой диссертацией,
и комфорт двухместного купе, и то, что моим попутчиком оказался симпа-
тичный паренек, а не какая-нибудь капризная бабенка. Кроме того, меня
провожала очаровательная женщина, которую я горячо и искренне любил. Мне
льстило, что она, такая красивая, не обращая внимания на восхищенные
взгляды пассажиров, держит меня за руку, как девочка, боящаяся потерять
в толпе отца.
- А вы далеко едете? - обратилась она к моему попутчику.
- До Кисловодска.
- Вот как? Значит, вместе до самого конца. - Она пустила в ход свою
улыбку, перед которой не мог устоять ни один мужчина. - Тогда у меня к
вам просьба: присмотрите за моим... мужем. - Она впервые за все время,
что мы были с ней близки, употребила это слово, и меня поразило, как
просто и естественно оно у нее прозвучало. - Он еще не вполне оправился
от болезни, - добавила она.
- Не беспокойтесь! - Мой попутчик тоже улыбнулся. - Я ведь почти
врач.
- Что значит "почти"?
- Значит, не Гиппократ и не Авиценна.
- Студент?
- Пожалуй... Вечный студент с дипломом врача.
Он вышел в коридор и деликатно прикрыл за собой дверь, чтобы не ме-
шать нам.
- Вероятно, какой-нибудь аспирант, - шепнула она.
Я люблю уезжать днем. Люблю постепенно входить в ритм движения, прис-
матриваться к попутчикам, раскладывать не торопясь вещи, обживать купе.
Все было так, как я люблю, к тому же, повторяю, я был вполне счаст-
лив, но почему-то мною владело какоето странное беспокойство, возбужде-
ние. Я сам это чувствовал, но ничего не мог с собой поделать. Я то вска-
кивал и выходил в коридор, то, возвращаясь в купе, начинал без толку пе-
ребирать вещи в чемодане, то брался читать, но через минуту отбрасывал
журнал, чтобы опять выйти в коридор.
Не знаю почему, но в дороге многие люди готовы открыть свои сокровен-
ные тайны первому встречному. Может быть, это атавистическое чувство,
сохранившееся еще с тех времен, когда любое путешествие таило опасности
и каждый попутчик был другом и соратником, а может, просто дело в том,
что у всякого человека существует потребность излить перед кем-то душу,
и случайный знакомый, с которым ты наверняка никогда не встретишься,
больше всего для этого подходит.
Между тем пришло время обедать, и мой сосед по купе предложил пойти в
вагон-ресторан.
Вот тут-то, за обедом, я начал без удержу болтать; уже мы давно поо-
бедали, официант демонстративно сменил скатерть на столике, а я все го-
ворил и говорил.
Мой компаньон оказался идеальным слушателем. Вся его по-мальчишески
угловатая фигура, зеленоватые глаза с выгоревшими ресницами и даже руки,
удивительно выразительные руки с тонкими, длинными пальцами, казались
олицетворением напряженного внимания. Он не задавал никаких вопросов,
просто сидел и слушал.
В общем, я рассказал ему все, что было результатом долгих раздумий в
бессонные ночи. О том, что в тридцать пять лет я почувствовал отвращение
к своей профессии и понял, что мое истинное призвание - быть писателем,
рассказал о пробах пера и о постигших неудачах, о новых замыслах и о
том, что этот отдых в санатории должен многое решить. Либо я напишу за-
думанную повесть, либо навсегда оставлю всякие попытки. Я даже рассказал
ему сюжет этой повести. Непонятно, отчего меня вдруг так прорвало. Ведь
все это было моей тайной, которую я не поверял даже любимой женщине.
Слишком много сомнений меня одолевало, чтобы посвящать ее в свои планы.
Впрочем, все это не так. Сомнение было всего одно: я не знал, есть ли у
меня талант, и стыдился быть в ее глазах неудачником. Разочарование, ес-
ли оно меня постигнет, я должен был пережить один. Кстати, это все я ему
тоже высказал.
Наконец я выговорился, и мы вернулись в купе. Тут у меня наступила
реакция. Мне было стыдно своей болтливости, обидно, что совершенно пос-
тороннему человеку доверил мысли, совсем не оформившиеся, и предстал пе-
ред ним в роли фанфарона и глупца.
Он заметил мое состояние и спросил:
- Вы жалеете, что обо всем этом рассказали?
- Конечно! - горько ответил я. - Разболтался, как мальчишка! Видимо,
мне свойственна эта черта. Не помню, кто сказал, что писателем может
быть каждый, если ему не мешает недостаток слов или, наоборот, их оби-
лие. Боюсь, что многословие - мой основной порок. Сюжеты у меня ерундо-
вые, на короткий рассказ, а стоит сесть писать, как я настолько запуты-
