искоренить зло из его собственной души, что оно гнездится нигде в другом
месте, как только в его собственном сердце. Мы создаем черта для того, чтобы
запустить в него чернильницей, только тогда мы вполне удовлетворены. Вот
почему вера в черта безнравственна: мы пользуемся его преступным образом в
качестве момента, облегчающего нам борьбу и сваливающего вину на другое
существо, идею собственной ценности сообщаем другому лицу. которое кажется
нам для этого наиболее подходящим: сатана безобразен, возлюбленная -
прекрасна. Этим противопоставлением, распределением добра и зла между двух
лиц мы легче воспламеняемся в пользу моральных ценностей. Если любовь к
единичным вещам, в противовес любви к идее, есть нравственная слабость, то
она должна проявляться во всех без исключения чувствах любящего.
Никто не совершает преступления, которого он не познал бы путем особого
чувства вины. Не даром любовь является наиболее стыдливым из всех чувств: у
нее гораздо больше оснований стыдиться, чем у чувства сострадания. Человек,
которому я сочувствую, приобретает от меня что-то. В самом акте сострадания
я уделяю ему часть своего воображаемого или действительного богатства.
Помощь есть лишь олицетворение того, что уже заключалось в самом
сострадании. Совершенно иначе обстоит дело с человеком, которого я люблю. От
него я хочу получить что-то. Я хочу, по крайней мере, чтобы он не вторгался
в мою любовь к нему своими отвратительными манерами или пошлыми чертами. Ибо
с помощью любви я хочу, наконец, где-нибудь найти себя вместо того, чтобы
продолжить свои искания и умереть. От своего ближнего я не требую ничего
иного, кроме самого себя, хочу от него - себя.
Страдание стыдливо, так как оно ставит другого человека ниже меня, оно
унижает его. Любовь стыдлива, так как я ставлю себя ниже другого человека. В
любви исчезает гордость человека - вот отчего она стыдится. Так родственны
между собою сострадание и любовь. Отсюда понятно, что любовь доступна только
тому человеку, которому доступно сострадание. И тем не менее они друг друга
исключают: нельзя любить, жалея, нельзя жалеть, любя. В сострадании я -
даритель, в любви я - нищий. В любви лежит самая позорная из всех просьб,
так как она молит о наибольшем, о наивысшем. Поэтому она так быстро
превращается в самую дикую, в самую мстительную гордость, когда предмет
любви нечаянно или нарочно доводит до ее сознания, о чем она собственно
просила.
Всякая эротика полна сознания любви. В ревности проявляется вся
шаткость той почвы, на которой зиждется любовь. Ревность есть обратная
сторона любви. Она показывает, насколько безнравственна любовь. В ревности
воздвигается власть, господствующая над свободной волей ближнего. Она вполне
понятна с точки зрения развитой теории: ведь с помощью любви истинное "я"
любящего всецело сосредоточивается в лице его возлюбленной, а человек всегда
и всюду чувствует (кстати, в силу очень понятного, но тем не менее
ошибочного заключения) за собою право на свое "я". Однако следует признать,
что она тут же выдает себя. Мы видим, что она полна страха, а страх, как и
родственное ему чувство стыда, всегда простирается на определенную вину,
совершенную нами в прошлом. Вот когда мы убеждаемся, что в любви хотят
достичь того, чего не следует добиваться на этом пути.
Вина, которую человек совершает в любви, есть желание освободиться от
того сознания вины, которое я называл раньше предпосылкой и условием всякой
любви. Вместо того, чтобы взять на себя свою вину и постараться в дальнейшем
искупить ее, человек стремится в любви освободиться и забыть ее. Это
стремление сделаться счастливым. Вместо того, чтобы самодеятельно
осуществлять в себе совершенство, любовь раскрывает перед нами уже
осуществленную идею, превращает чудо в действительность; правда, эта идея
осуществляется в другом человеке, поэтому любовь есть самая тонкая хитрость,
но она дает нам освобождение от собственных пороков, освобождение, которое
можно достичь так легко, без всякой борьбы. Таким образом объясняется
теснейшая связь, которая существует между любовью и потребностью в
искуплении (Данте, Гете, Вагнер, Ибсен). Всякая любовь есть только жажда
искупления, а жажда искупления - безнравственна (см. конец VII главы).
Любовь ставит себя в положение полнейшей независимости от времени и
причинности. Без собственного содействия она хочет внезапно и
непосредственно достигнуть чистоты. Поэтому она сама в себе заключает
невозможность, так как она чудо внешнее, а не внутреннее. Она никогда не в
состоянии будет достигнуть своей цели, и меньше всего у тех людей, вторые в
особенно сильной степени расположены к ней. Она является наиболее опасным
самообманом потому, что производит впечатление будто она сильнее всех
толкает нас на путь борьбы за добро. Она может произвести облагораживающее
влияние на людей средних, человек же обладающий более тонкой и чуткой
совестью, будет всячески противиться неотразимому действию ее чар.
Человек любящий ищет в любимом существе свою собственную душу. В этих
пределах любовь свободна и не подлежит действию тех законов полового
притяжения, которые мы выставили в первой части этого труда. Там, где
психическая жизнь женщины обладает такими достоинствами, которые легко
поддаются идеализации, любовь находится под неотразимым и настойчивым
влиянием ее в сторону усиления этого чувства, даже при незначительных
физических достоинствах и при весьма слабо развитом половом дополнении. Но
нет никакой возможности расцвести этому чувству любви там, где упомянутая
"интроекция" стоит в самом непримиримом противоречии с действительностью. И
несмотря на всю их противоположность, все же сексуальность и эротика кроют в
себе нечто аналогичное. Сексуальность пользуется женщиной, как средством
удовлетворения своей страсти и произведения на свет телесного ребенка.
Эротика же рассматривает женщину, как средство для достижения ценности, и
духовного ребенка, продуктивности. Бесконечно глубокий, хотя, по-видимому,
мало понятый смысл кроется в словах платоновской Диотимы, что любовь
относится не к прекрасному, а к созиданию, к зачатию в прекрасном, к
бессмертию в духовном, как низменное половое влечение относится к
продолжению человеческого рода. В ребенке, как телесном, так и духовном,
отец жаждет только найти себя: конкретное осуществление своего "я", которое
составляет сущность любви, есть ребенок. Поэтому художник так часто
обращается к женщине, когда хочет создать произведение искусства. "Когда
человек не без зависти смотрит на Гомера, Гезиода и других выдающихся
поэтов, на те великие создания, которые они оставили после себя и которые
доставили им неувядаемую славу и бессмертную память среди людей, тогда
всякий кается, что он предпочел бы иметь таких детей... Вы преклоняетесь
перед Солоном, так как он создал законы, вы преклоняетесь перед многими
другими греками и варварами, которые создали много прекрасных творений и
проявили многообразную добродетель. Ради их детей вы создали им священные
капища, а ради создания человеческих детей - ничего и никому не создали".
Это не одна только формальная аналогия или случайное словесное
совпадение, когда мы говорим о духовной плодовитости, духовном зарождении и
продуктивности или, следуя за Платоном, о духовных детях в более глубоком
смысле. Как телесная сексуальность является попыткой органического существа
дать своему образу, своим формам длительное существование, так и каждая
любовь в основе своей есть
стремление окончательно реализовать нашу душевную форму, нашу
индивидуальность. Здесь находится тот мост, который связывает волю к
собственному увековечению (так можно было бы назвать то, что есть общего у
сексуальности и эротики) с ребенком. Половое влечение и любовь - оба они
являются попытками реализовать свое "я". Первое хочет увековечить индивидуум
путем телесного изображения, вторая- увековечить индивидуальность в ее
духовном идеальном подобии. Только гениальный человек знает абсолютно
бесчувственную любовь. Только он стремится создать вневременных детей, в
которых получает выражение его глубочайшая духовная сущность.
Эту параллель можно проследить еще дальше. Многие, вслед за Новалисом,
неоднократно повторяли, что половое влечение содержит в себе нечто
родственное жестокости. Эта "ассоциация" имеет глубокое основание. Все, что
рождено от женщины, должно непременно умереть. Перед ранней, преждевременной
смертью в каждом существе вспыхивает сильнейшее половое влечение - это
потребность оставить по себе какое-нибудь создание. Таким образом, половой
акт не с одной только психологической, но также этической и натурфилософской
точки зрения кроет в себе глубочайшее родство с убийством: он отрицает
женщину, он отрицает также мужчину. В идеальном случае он лишает их обоих
сознания с тем, чтобы дать жизнь ребенку. Для этического мировоззрения
вполне понятно, что всякое создание, возникшее таким путем, должно
непременно погибнуть. Но для высшей эротики, как и для низшей сексуальности,
женщина не является самоцелью, а только средством дать возможно полное и
чистое отражение "я" любящего человека. Произведения художника представляют
собою не что иное, как его неизменное "я" на различных этапах его жизненного
пути, "я", которое он большей частью приписывает той или иной женщине, хотя
бы эта женщина являлась плодом его богатой фантазии.
Реальная психология возлюбленной женщины при этом всегда исключается: в
тот момент, когда мужчина любит женщину, он не может проникнуть взором в ее
духовную сущность. В любви обыкновенно не становятся к женщине в отношения
взаимопонимания, которые являются единственно нравственными отношениями
между людьми. Нельзя любить человека, которого вполне знаешь, так как тогда
вместе с тем Узнаешь и о всех несовершенствах, которые ему присущи, как
человеку, любовь же простирается только на совершенство. Любовь к женщине
возможна только тогда, когда ее мало смущают действительные качества,
истинные желания и интересы, которые исключительно занимают данную женщину и
которые окончательно противятся сосредоточению высших ценностей в ее
личности. Любовь предполагает безграничный произвол в подмене психической
реальности любимого существа совершенно иной реальностью. Попытка найти в
женщине свою собственную сущность вместо того, чтобы видеть в женщине только
женщину, необходимо предполагает пренебрежение ее эмпирической личностью.
Эта попытка, таким образом, исполнена жестокости по отношению к женщине. В
этом именно заключается корень эгоизма всякой любви, всякой ревности,
эгоизма, который видит в женщине только несамостоятельный, зависимый предмет
обладания, но который не обращает внимания на ее внутреннюю духовную жизнь.
На этом кончается параллель между жестокостью эротики и жестокостью
сексуальности. Любовь есть убийство. Половое влечение отрицает тело и душу
женщины, эротика - опять-таки отрицает душу. Совершенно низменная
сексуальность видит в женщине или аппарат для онанирования, или родильную
машину. По отношению к женщине нельзя совершить более гнусного поступка, как
обвинить ее в бесплодии. Если же какой-нибудь кодекс признает бесплодие
женщины легальным поводом к разводу, то уж, вероятно, более мерзкого пункта
в нем найти нельзя. Высшая эротика беспощадно требует от женщины, чтобы она
