обладало бы неодинаковой интенсивностью.
Решающим показателем бессознательной лживости их самоупреков является
манера всех истеричек рассказывать другим, как они дурны, сколько грехов они
совершили, и к тому же еще спрашивают, не являются ли они совершенно
погибшими существами. Кого действительно мучат угрызения совести, тот не
будет так говорить. Это глубокое заблуждение, в которое впали особенно
Брейер и Фрейд, говоря, что только истерички являются высоко нравственными
людьми. Дело в том, что именно они гораздо полнее других восприняли в себе
нравственность, которая первоначально была им совершенно чужда. Они рабски
подчиняются этому кодексу, не подвергая его самостоятельному испытанию, не
взвешивая в дальнейшем никаких частностей. Это очень легко может создать
впечатление строго нравственного ригоризма, однако это крайне
безнравственно, так как представляет собою высшую степень гетерономии.
Истеричные женщины ближе всего соответствуют бытовым целям социальной этики,
для которой ложь едва ли является проступком, коль скоро она приносит пользу
обществу и служит интересам развития рода. Последователь подобной
гетерономной этики более всего похож именно на истеричку. Истеричная женщина
является пробирной палаткой этики социальной и этики повседневной жизни: как
со стороны генетической, так как нравственные предписания усвоены ею извне,
так и со стороны практической, ибо она всегда будет вызывать представление о
себе, как об альтруистке. Ведь долг по отношению к другим для нее не есть
частный случай тех обязанностей, которые она несет по отношению к себе
самой.
Чем сильнее истерички верят в свою приверженность к истине, тем глубже
сидит в них ложь. Их полная неспособность к собственной истине, к истине
относительно самих себя (истерички никогда не задумываются над собою и хотят
только, чтобы другой думал о них, хотят его заинтересовать), видна уже из
того, что истерички являются лучшими медиумами при всевозможных гипнозах.
Кто дает себя загипнотизировать, тот делает самый безнравственный из всех
поступков, какие себе можно только представить. Он отдает себя в полнейшее
рабство: он отказывается от своей воли, своего сознания. Другой, совершенно
посторонний человек, приобретает над ним неограниченную власть, благодаря
которой он в состоянии вызвать в гипнотизируемом объекте то сознание, какое
ему заблагорассудится. Таким образом гипноз дает нам доказательство того,
насколько возможность истины зависит от хотения, но непременно собственного,
истины. Человек, которому внушили что-нибудь в гипнотическом состоянии,
исполняет это уже при бодрствующем сознании, но тут же на вопрос о причинах
такого действия, он подыскивает какой-нибудь мотив для обоснования своих
поступков. Не только перед другими, но и перед собою он оправдывает свой
образ действий различными беспочвенными доводами, схваченными на лету. Тут
мы имеем, так сказать, экспериментальное подтверждение кантовской этики.
Если бы загипнотизированный был лишен одних только воспоминаний, то его
непременно испугал бы один тот факт, что он знает, что совершает нечто. Но
он без особенного затруднения придумывает какой-нибудь мотив, который,
конечно, не имеет ничего общего с истинной причиной его поступков. Он
отказался от собственного хотения, а потому и потерял способность к истине.
Все женщины поддаются действию гипноза и хотят этого. Легче же всего
гипнотизировать истеричек. Даже память об определенных явлениях их
собственной жизни, можно вытравить, уничтожить одним только внушением, что
бы они ничего больше не знали об этом.
То, что Брейер называет "абреагированием" психических конфликтов у
загипнотизированного больного, дает неопровержимое доказательство того, что
чувство виновности было у него не собственное. Кто хоть один раз серьезно
чувствовал себя виновным, тот не может так легко, как истерички,
освободиться от этого чувства под влиянием доводов чужого человека.
Но это мнимое самомнение истеричек испаряется в тот момент, когда
истинная природа, сексуальное влечение, грозит вырваться из Призрачных оков
своих. В пароксизме истерии женщина настойчиво уверяет себя в том, во что
она сама уже верит не так сильно, как раньше: "этого я совершенно не хочу,
этого кто-то хочет от меня чужой, посторонний человек, я же сама совершенно
не хочу этого". Всякое побуждение других людей она ставит в связь с этим
требованием, которое, как ей кажется, люди предъявляют к ней. На самом же
деле это требование непосредственно вытекает из ее собственной природы и
вполне соответствует глубочайшим желаниям ее вот почему самая незначительная
мелочь может разбудить во время припадка истеричку. Здесь речь идет о
последнем живом отрицании настоящей природы женщины, с неимоверной силой
освобождающейся от всех пут. "Attiudes passionnelles" истерических женщин
есть не что иное, как демонстративное отвержение полового акта, отвержение
тем более громогласное и настойчивое, чем менее искреннее и более опасное.
По этой причине женщины так легко переходят из истерического припадка в
сомнамбулизм (согласно Жене). В этом случае, они подчинены наиболее сильной
чужой воле. С этой точки зрения легко понять тот факт, что острая форма
истерии играет важную роль во всевозможных сексуальных переживаниях,
предшествующих периоду половой зрелости. Легко оказать моральное воздействие
на ребенка, так как при таких обстоятельствах сопротивление со стороны едва
пробуждающихся половых вожделений очень не велико, а потому его можно
преодолеть без особенного труда. Но истинная природа, оттесненная на задний
план, но не побежденная, вызывает снова к жизни старое переживание, которое
получило уже тогда положительную оценку, не обладая достаточной силой
запечатлеть и сохранить его в бодрствующем сознании. Теперь это переживание
выступает во всей своей соблазнительности. Теперь уже трудно удалить эту
истинную потребность из сферы бодрствущего сознания, а потому и наступает
кризис. Тот же факт, что истерический припадок проявляется в самых
разнообразных формах и что он способен беспрерывно облекаться во все новые и
новые симптоматические образы, объясняется тем, что первопричина страданий
не познана, что индивидуум не соглашается с наличностью полового влечения в
этом явлении, что оно, по его мнению, исходит не от него самого, а от
другого, его второго "я".
В этом лежит основная ошибка всех врачей - наблюдателей истерии. Изучая
природу истеричных женщин, они обманывают себя тем же самым, во что
уверовали сами истерички5 , не отвергающее, а отверженное "я" является
истинной, настоящей, изначальной природой истеричных женщин, как бы
настойчиво они ни старались бы внушить себе и другим, что это "я" совершенно
чуждо им. Если бы отвергающее "я" было их собствен ним действительным "я",
тогда они могли бы противопоставить себя чуждому им искушению, сознательно
оценить его и отвергнуть с полной решительностью, выразить его в
определенном понятии и познать его природу. И вот наступает симуляция,
маскирование, так как отвергаемое "я" в сущности только одолжено, а потому
нет у нее и смелости смотреть своему желанию прямо в глаза. Ведь как бы то
ни было истеричка отлично чувствует, что это желание - первородный, самый
властный мотив ее души. Потому что вожделение не может выразиться в
совершенно идентичной форме, поскольку отсутствует тождество субъекта. Так
как это желание должно быть подавлено, то оно и перепрыгивает с одной части
тела на другую. Ложь многообразна. Она вечно меняет формы своего проявления.
Это объяснение найдут, пожалуй, несколько мифологическим, но, во всяком
случае, нужно согласиться, что мы имеем дело с одним и тем же явлением,
которое обнаруживается то в виде контрактуры, то частичной анестезии, то
совсем в виде паралича. Это именно явление и есть то, чего истеричка ни в
коем случае не хочет признавать своим, но именно благодаря подобному
отрицанию, она подпадает под власть этого явления: ибо если бы она вменила
его себе и постаралась составить определенное суждение о нем, как она
поступает по отношению к самым ничтожным вещам, то она уже тем самым
как-нибудь поставила бы себя вне своего переживания, или поднялась бы над
ним. Это именно неистовство и чувство возмущения, которое охватывает
истеричек при столкновении со всем тем, что они ощущают, как желание,
совершенно чуждое им, хотя оно им в глубокой степени и присуще, это чувство
в достаточной мере показывает, что они находятся в том же рабском подчинении
сексуальности, как и неистерички, так же подавлены своей судьбой и лишены
всего, что возвышается над ней: вневременного, умопостигаемого, свободного
"я".
Но можно с полным основанием спросить, почему не все женщины истеричны,
тогда как лживы они все. Этот вопрос ничуть не отличается от вопроса о
сущности истерической конституции. Если развитая здесь теория правильна, то
она должна дать ответ, вполне соответствующий фактам действительности, и на
этот вопрос. Согласно этой теории истеричка есть женщина, которая в
пассивной покорности своей воспринимала весь комплекс мужских и общественных
оценок, вместо того, чтобы предоставить своей чувственной природе возможно
более свободный ход развития. Непокорная женщина есть, таким образом,
противоположность истерички. Я не хотел бы долго останавливаться на этом
вопросе, так как он относится к области женской характерологии. Истеричная
женщина становится истеричной в силу свойственном ей сервилизма. Она
совершенно тождественна в духовном отношении типу служанки. Ее
противоположностью, т.е. женщиной, совершенно лишенной
истеричности (которая существует только в идее, но не в
действительности), была бы мегера. И это является основой подразделения
женщин. Служанка служит, мегера властвует. Служанкой надо родиться, и к ее
типу относятся и такие женщины, которые достаточно богаты для того, чтобы в
действительности и не занимать никогда должности ее. Служанка и мегера
всегда находятся в отношениях взаимной дополнимости.
Следствия, вытекающие из этой теории, вполне подтверждаются опытом.
Ксантипа - это женщина, которая и на деле очень мало имеет общего с
истеричкой. Она вымещает свою ярость (которую следует объяснить, как
недостаток половой удовлетворенности) на других, истеричная раба, на себе.
Мегера "презирает других", служанка "презирает себя". Все, что давит и
мучает мегеру, в достаточной степени чувствует и ее ближний: она льет слезы
так же легко, как и служанка, но всегда обращает свои слезы на других. Раба
хнычет и одна, не будучи никогда одинокой, ибо одиночество идентично
нравственности и является условием истинной двойственности и
множественности. Мегера не выносит одиночества, она должна сорвать свою
злобу на ком-нибудь вне себя, в то время как истеричка преследует только
себя. Мегера лжет открыто и только, но она не сознает, что лжет, так как по
природе своей она должна верить, что всегда права. Она поэтому готова
обругать человека, который ей в чем-нибудь противоречит. Служанка безропотно
исполняет требование истины, которое также чуждо и ее природе. Лживость ее
беззаветной покорности сказывается в ее истерии, т.е. когда разгорается
конфликт с ее собственными половыми желаниями. В силу этой склонности к
рецепции и всеобщей восприимчивости мы сочли нужным подробнее остановиться
на вопросе об истерии и истерической женщине. Я думаю, что в конечном итоге
