одинаковы. Бороться с ними можно было бы только тогда, когда человек измерив
всю область причин и влияний, не нашел бы идеи высшей цели которая одна
существенна для наших нравственных поступков. Идея цели не может быть
результатом отношения между причиной и следствием, а, напротив, это
отношение уже скрывает в себе эту идею цели. Цель выступает одновременно с
попыткой предпринять какое-либо действие. Она служит мерилом успеха каждого
поступка. Этот успех может оказаться неудовлетворительным даже в том случае,
когда известны все факторы, определившие его, и когда они в достаточной
степени ясно отражаются в сознании.
Рядом с царством причин есть и царство целей, последнее будет царством
человека. Совершенная наука о бытии есть совокупность причин, стремящаяся
вознестись до высшей причины. Совершенная наука должного есть единство
целей, кульминирующее в своей последней высшей цели.
Кто с этической точки зрения смотрит на сострадание, как на
положительную величину, тот оценивает с нравственной стороны не деяние, а
чувство, не поступок, а эффект (последний по самой природе своей не подлежит
рассмотрению с точки зрения цели). Мы не отрицаем, что сострадание может
являться особой формой выражения нравственного начала, особым этическим
феноменом, но оно столь же мало этический акт, как чувство стыда и гордость:
следует строго различать понятия:
этический феномен и этический акт. Под этическим актом мы понимаем
сознательное подтверждение идеи посредством какого-либо действия, этический
феномен есть непреднамеренное, непроизвольное выражение продолжительного
стремления нашей души к этой идеи. Только в борьбу мотивов вторгается эта
идея. Она старается повлиять на ход ее и решить исход этой борьбы. В
эмпирической смеси нравственных и безнравственных чувств, чувства
сострадания и злорадства, чувства собственного достоинства и высокомерия, мы
не видим еще ничего похожего на определенное решение. Сострадание является,
пожалуй, самым верным признаком для определения характера человека, но не
целью какого-либо действия. Только знание цели, сознание ценности создает
нравственность. И это положение выгодно отличает Сократа от всех последующих
философов, за исключением Платона и Канта, которые присоединились к его
взгляду. По существу своему сострадание не может претендовать на уважение,
ибо оно есть алогическое чувство" в лучшем случае оно возбуждает в нас
симпатию.
Поэтому следует прежде всего ответить на вопрос, каким образом
проявляется нравственное отношение человека к другим людям. Оно проявляется
не в форме непрошенной помощи, которая вторгается в одиночество другого
человека не считаясь с границами той сферы, которую человек признает своей.
Чувство уважения как к этому одиночеству, так и к упомянутой сфере - вот
смысл всякой нравственности. Не сострадание, уважение. Мы никого в мире не
уважаем, кроме человека - это впервые высказал Кант. Это великое открытие
заключается в том, что ни один человек не в состоянии превратить самого
себя, свое умопостигаемое "я", то человеческое (эту идею человеческой души,
а не 1500 миллионов, составляющих человеческое общество), которое
заключается в нем самом и в других людях, в одно только средство для
достижения какой-либо цели- "Любая вещь, всецело подчиненная нашей власти,
может быть превращена нами в простое средство, только человек, а вместе с
ним всякое разумное существо есть "самоцель".
Каким образом я проявляю к человеку презрение или уважение? Первое -
тем, что я игнорирую человека, второе - тем, что мое внимание
останавливается на нем. Каким путем я рассматриваю человека, как простое
средство для достижения цели, и каким образом я вижу в нем самоцель? В
первом случае я вижу в человеке одно из звеньев непрерывной цепи
обстоятельств, связанных с моими собственными действиями;
во втором случае я стараюсь познать и постичь человека. Уважение к
ближнему начинается тогда, когда мы интересуемся им, когда мы обдумываем его
поступки и судьбу с тем, чтобы постичь их, чтобы понять его самого. Кто,
подавляя в себе самолюбие и чувство обиды по поводу мелких раздражении,
вызванных поступками ближнего, старается понять его, тот поистине
бескорыстный человек. Его образ действий морален, так как он подавляет в
себе самом сильном врага, стоящего на пути понимания своего ближнего:
себялюбие.
Как поступает в этом отношении гениальный человек? Он, который понимает
наибольшее число людей, так как по природе своей универсальнее всех, который
стоит в самых близких отношениях к мировому целому и страстно жаждет
объективного познания его, он - поступает нравственно со своим ближним, как
никто другой. Действительно, никто не думает так много и интенсивно о других
людях (даже в том случае, если он видел их один только раз), никто не дает
себе столько труда понять их, усвоить их содержание, как он. Имея за собой
прошлое, через которое непрерывно проходит его собственное "я", он
естественно задумается над их прошлым, над тем, что происходило в их жизни
до того момента, когда он их узнал. Стараясь понять их, он одновременно
удовлетворяет самому могучему стремлению своей собственной души: достижению
ясного и правдивого понимания своею "я". Здесь обнаруживается тот факт, что
люди являются членами одного умопостигаемого мира, в котором нет
оригинального эгоизма или альтруизма. Этим объясняется то странное явление,
что великие люди чувствуют живую, содержательную близость не только к своим
ближним, но и к историческим личностям, жившим задолго до них. Вот почему
великий художник ярче и интенсивнее схватит все черты исторической личности,
чем представитель исторической науки. Нет великого человека, который
безразлично бы относился к Наполеону, Платону или Магомету. Таким образом,
он проявляет уважение и преклонение к личностям, жившим до него. Человек,
вращающийся среди художников иногда самым неожиданным образом находит свое
изображение в картине своего приятеля. Это его задевает, и не без основания.
Далее раздаются голоса, обвиняющие поэтов в том, что все люди для них одна
только модель. Можно понять неудобство такого положения. Но надо быть
справедливым и признать, что они подобными поступками еще не совершают
преступления, так как мало считаются с мелочностью людей. Своим
изображением, свободным от всякой рефлексии, пересозданием мира посредством
искусства, художник проявляет по отношению к человеку творческий акт
понимания; более низшего отношения между людьми не бывает.
Этим мы лучше поймем глубоко справедливое выражение Паскаля о том, что
чем человек выше, тем больше требований он предъявляет к своему пониманию
чужих мыслей.
Бездарности все кажется ясным, она даже не чувствует, что в данной
мысли заключается нечто такое, чего она далеко еще не поняла, что ей
остается чуждым самый дух какого-нибудь художественного произведения или
философской системы. Она в лучшем случае усваивает определенное отношение к
вещам, но не поднимается своей мыслью к самому творцу. Эта мысль находится в
самой тесной связи с дальнейшим.
Гениальный человек, который занимает высшую ступень сознательности, не
спешит связать прочитанное со своим собственным мнением. Более податливый
ум, наоборот, смешивает самые разнообразные вещи в одну кучу.
Гениальный человек - это тот, который достиг ясного сознания своего
"я", а потому он наиболее удачно отмечает все тончайшие различия между собой
и другими людьми. Потому он так отчетливо схватывает это "я" другого
человека, которое еще настолько слабо определилось, что осталась еще неясным
для самого носителя этого я". Человек, который, как в себе, так и в другом
человеке, видит монаду, "я", особый мировой центр, особую форму чувствования
и мышления, особое прошлое, только он будет особенно далек от мысли
воспользоваться другим человеком, как средством для осуществления какой-либо
цели, он, оставаясь верным заветом кантовской этики, видит, чувствует, а
потому уважает в своем ближнем личность (как часть умопостигаемого мира.
Основным психологическим условием практического альтруизма есть поэтому
теоретический индивидуализм.
Вот тот мост, который можно перекинуть между моральным отношением к
себе и ко всем прочим людям. Напрасно Шопенгауэр упрекал Канта в том, что
основные принципы его философии как бы совершенно исключают наличность этой
связи.
Это легко проверить. Только озверевший преступник и сумасшедший не
проявляют никакого интереса к своим ближним. Они совершенно не чувствуют
существования других людей, как будто они одни и жили бы во всем свете. Нет
поэтому практического солипсизма: там где существует сознание своего "я",
есть вместе с тем и сознание наличности "я" и у других людей. Если человек
утратил ядро (логическое или этическое) своей сущности, он уже в другом
человеке не видит человека, не видит существа, обладающего собственной
индивидуальностью. Я и ты - понятия соотносительные.
Только в общении с другими людьми человек в состоянии особенно ярко
познать свое "я'\ Потому человек в присутствии других людей кажется особенно
гордым. Только в часы одиночества он может позволить себе умерить свою
гордость.
Наконец: кто себя убивает - убивает весь мир. Кто убивает другого
человека, совершает самое тяжкое преступление, так как в нем он убил себя.
Отсюда ясно, что практический солипсизм - бессмыслица. Его скорее следовало
бы назвать нигилизмом. Если нет налицо понятия "ты' тогда подавно нет
никакого "я", нет вообще ничего.
Невозможность превратить человека в простое средство для достижения
наших целей, лежит в самом укладе нашей психической жизни.
Но мы уже видели, что человек, который чувствует свою индивидуальность,
чувствует себя и в других. Для него tat-tvamasi - не гипотеза, а
действительность. Высший индивидуализм есть высочайший универсализм.
Тяжело заблуждается отрицатель субъекта, Эрнст Мах, полагая, что
отречением от собственном "я" мы приходим к этическому принципу, который
"совершенно исключает пренебрежение к чужому "я" переоценку собственного".
Мы уже видели, к каким отношениям междулюдьми ведет отрицание своем "я".
"Я"- основной принцип всякой социальной этики. К какому-нибудь узловому
пункту, в котором перекрещиваются разнообразные "элементы", Я психологически
не в состоянии применить какой-нибудь этический принцип. Это, пожалуй,
является идеалом, но для практического поведения оно лишено всякого
значения, так как исключает психологическое условие осуществления всякой
нравственной идеи. Нравственное требование уже заключено в самом
психологическом строе нашем.
Совершенно другая картина получается, когда речь идет о том, что бы
привить людям сознание своего высшего "я", своей души так же, как и сознание
наличности души и других людей. Большинству людей необходим для этого
пастырь души. Только тогда и будет существовать действительное этическое
отношение между людьми.
У гениального человека осуществляется это отношение известным образом.
Никто в такой сильной степени не принимает участия в страданиях своего
ближнего, как он. В известном смысле можно говорить о том, что человек
познается только состраданием. Если сострадание и не то же, что ясное
знание, выраженное в абстрактных понятиях и наглядных символах, то оно во
всяком случае сильнейший импульс к достижению знаний. И только страдание под
