своего "я", это та вера, которая присуща всякому выдающемуся человеку, вера
в существование какого-то "я" или какой души, стоящей одиноко во вселенной и
созерцающей весь мир.
Жизнь души для выдающегося человека начинается с момента понимания
категории "я", хотя бы эта жизнь прерывалась самым ужасающим чувством,
смерти, небытия.
Я хочу здесь заметить, что только на основании тех соображений, которые
мы до сих пор развивали, а не на основании чувства неудовлетворенности
своими творениями, чувства, которое в столь сильной степени присуще
выдающимся людям, мы приписываем им высшую степень самосознания, которой
лишены все прочие люди. Нет ничего более ошибочного, чем говорить о
"скромности" великих людей, будто бы не знающих, какое богатство в них
скрывается. Нет ни одного выдающегося человека, который бы не знал,
насколько сильно он отличается от всех прочих (за исключением периодов
депрессии, когда выгодное о себе мнение, сложившееся в моменты духовного
подъема, теряет силу). Нет ни одного, который не считал бы себя выдающимся
человеком, раз он кое-что сотворил, создал, и уже, без сомнения, не найдется
ни одного, который в своем тщеславии и суетности не переоценил бы себя.
Шопенгауэр ставил себя значительно выше Канта. Вели Ницше назвал своего
"Заратустру" глубочайшей в мире книгой, то в этом не последнюю роль играло
возмущение его по поводу молчания журналистов и желание их познать мотивы,
которые трудно признать особенно благодарными.
Одно только глубоко верно в этом мнении о скромности великих людей: им
чужда наглость. Самооценка и наглость - две вещи диаметрально-
противоположные. Ни в коем случае не следует, как это большей частью бывает,
одно понятие заменять другим. Человек нахален в той же степени, в какой он
лишен надлежащей самооценки. Наглость является средством насильственно
поднять собственное достоинство путем искусственного обесценения окружающих
людей. Она иногда поэтому впервые приводит к сознанию своего "я". Это все,
конечно, относится к бессознательной, так сказать, физиологической наглости.
Что касается умышленной грубости по отношению к низким личностям, то ее
могут проявлять в равной мере и выдающиеся люди в целях поддержания своего
достоинства.
Итак, всем гениальным людям свойственно твердое, непоколебимое
убеждение в том, что они обладают душой. Это убеждение совершенно не
нуждается в особых доказательствах, поскольку речь идет о самом носителе
его. Пора, наконец, перестать видеть теолога - пропагандиста в каждом
человеке, который говорит о душе, как о некоторой сверхэмпирической
реальности. Вера в существование души далеко не суеверие и не просто обман
духовенства. Даже художники, при том такие атеисты, как Шелли, говорят о
своей душе, как о чем-то им известном, не изучив ни философии, ни теологии.
Тем не менее они в это слово вкладывают очень понятное и определенное
содержание. Быть может, кто-нибудь подумает, что "душа" для них красивое
слово, которое они охотно произносят, но которое не вызывает в них никаких
чувств, что художник употребляет различные названия предметов, ни имея
представления о самой сущности их, как в данном случае, о высшей мыслимой
реальности? Но имманентный эмпирист, физиолог по убеждению должен объявить
все подобные предположения пустой болтовне и провозгласить Лукреция
единственным великим поэтом. Как бы злоупотребляли словом "душа", одно
остается несомненным: когда выдающиеся художники говорили о своей душе, они
отлично понимали, о нем говорят. У них, как и у великих философов,
существует чувство меры высшей реальности. Это чувство было чуждо Юму.
Ученый, как уже было замечено, а впоследствии еще будет доказано стоит
ниже философа и художника. Последние заслуживают эпитет гения, ученый нет.
Но придавать больше веса взгляду гения на какую-нибудь проблему только
потому, что этого взгляда придерживается гений, одновременно значит отдавать
гениальности то предпочтение перед научностью, которого еще до сих пор не
удалось обосновать. Имеем ли мы право на это? Может ли гений открывать такие
вещи, которые недоступны для человека науки? Простирается ли взгляд гения на
такую глубину, которая закрыта для ученого?
По своей идее гениальность, как уже было показано, включает в себе
универсальность. Для гениального во всех отношениях человека,
представляющего необходимую фикцию, не было бы ничего такого, к чему он не
питал бы одинаково живого, бесконечно близкого, фатального отношения.
Гениальность, как мы видели, является универсальной апперцепцией, а вместе с
тем самой совершенной памятью, абсолютным отрицанием времени. Но для того,
чтобы быть в состоянии что-нибудь апперципировать, необходимо иметь в себе
самом нечто, родственное этому. Обыкновенно замечают, понимают и постигают
только то, с чем имеют какое-либо сходство. Гений явился перед нами,
наконец, как бы вопреки всей своей сложности, в образе самого интенсивного,
живого, сознательного, непрерывного, самого цельного "я". "Я" - центральный
пункт, единство апперцепции, "синтез" всего многообразного в человеке.
Это "я", принадлежащее гению, должно поэтому само по себе представлять
универсальную апперцепцию. Этот центральный пункт "я" уже включает в себе
бесконечное пространство: выдающийся человек включает весь мир в себе, гений
есть живой микрокосм. Он - не пестрая мозаика, не искусственное соединение
конечного числа химических элементов. Не в этой мысли заключался истинный
смысл исследования IV главы о внутреннем духовном родстве с большим
количеством людей и вещей. Гений - все. В нашем "я" при помощи его все
психические явления приобретают самую тесную связь между собой. Эта связь
является результатом непосредственного переживания, а не вносится в наш
духовный мир упорными усилиями науки, что последняя совершает по отношению к
вещам внешнего мира. Здесь целое существует раньше составных частей своих.
Так гений, в котором "я" есть все, охватывает своим взором природу и жизнь
всех существ, как нечто целое, замечает все соединения и связи и создает
знание, которое составлено не из отдельных частей. Потому гениальный человек
не может быть психологом эмпиристом, который главное внимание свое
сосредоточивает на деталях и в поте лица своего старается спаять их при
помощи ассоциаций, проводящих путей и т.д. В одинаковой степени он не может
быть исключительно физиком, для которого мир является соединением атомов и
молекул.
Из идеи целого, в которой непрестанно вращается гений, он постигает
смысл отдельных частей. Сообразно этой идее, он оценивает все, лежащее в нем
и вне его. Только поэтому все это, является не функцией времени, а
представляет собою выражение великой, вечной мысли. Гениальный человек
является потому и глубоким человеком и только глубокий человек - гениальным.
Потому его мнение более веско, чем мнение всех прочих. Он творит из своего
"я", как целого, включающего в себе всю вселенную, в то время как другие
едва ли когда-нибудь приходят к сознанию своего истинного "я". Поэтому
каждая вещь исполнена для него глубокого смысла. Она имеет для него
определенное значение, он видит в ней всегда символ. Дыхание для него -
больше, чем простой обмен газов через тончайшие стенки капилляров крови,
лазурь неба больше, чем частично поляризованный, рассеиваемый туманностями
атмосферы солнечный свет, змеи больше, чем безногие рептилии, лишенные
плечевого пояса и конечностей. Если собрать вместе все когда-либо
совершенные открытия в области науки и приписать их изобретательности и уму
одного только человека, если все, созданное в области науки такими людьми,
как Архимед и Лагранж, Иоганн Мюллер и Карл Эрнст фон Берг, Ньютон и Лаплас,
Конрад Шпренгель и Кювье, Фукидид и Нибур, Фридрих Август Вольф и Франц
Бопп, если, повторяем, все это рассматривать как результат деятельности
непродолжительной жизни одного человека, то и тогда этот человек не заслужил
бы звания гения.
Мы должны еще более углубиться в самую сущность предмета. Человек науки
берет вещи так, как они представляются нашему чувственному восприятию, гений
же берет из них то, что они собою представляют. Для него море и горы, свет и
тьма, весна и осень, кипарис и пальма, голубь и лебедь - символы. Он не
только чувствует, он видит в них нечто более глубокое. Для него полет
валькирий не простое течение воздуха, ослепительные огненные эффекты, не
простой процесс окисления. И все это понятно, поскольку речь идет о гение,
так как внешний мир связан у него богатыми и прочными узами с внутренним
миром, более того, внешний мир является частным, специальным случаем
внутреннего. Мир и "я" для него тождественно, а потому ему не приходится
отдельные части своего опыта соединять воедино по определенным правилам и
законам. Даже величайший универсал громоздит только одну специальность на
другую, не образуя ничего дельного. А потому великий ученый занимает свое
место позади великого художника или великого философа.
Беспредельности вселенной соответствует бесконечность в собственной
груди у гения. Его внутренний мир включает в себя хаос и космос. Все
частности и все общее, все многообразие и всякое единство. Если этими
определениями мы гораздо больше сказали о гениальности, чем о сущности
гениального творчества, если состояние художественного экстаза, философской
концепции, религиозного просветления осталось столь же загадочным, как и
раньше, и, если, таким образом, мы выяснили условия, а не сам процесс
гениального творчества, то для большей полноты необходимо выяснить следующее
определение гениальности:
Гениальным следует назвать такого человека, который живет в
сознательной связи с миром, как целым. Гениальное есть вместе с тем и
истинно божественное в человеке.
Великая идея о душе человека, как о микрокосме, величайшее создание
философов эпохи Возрождения, хотя следы ее можно найти у Платона и
Аристотеля, совершенно забыта со времени смерти Лейбница. Здесь эта идея
нашла применение к природе гения. Те же мыслители хотели видеть в ней
истинную сущность всякого человека.
Однако, разница между ними только кажущаяся. Все люди гениальны, и в
тоже время нет абсолютно гениального человека. Гениальность - это идея, к
которой один приближается в то время, как другой находится вдали от нее.
Один подходит к ней быстро, другой только на закате своей жизни.
Человек, которого мы признаем гениальным, это тот, который только еще
прозрел и начал уже открывать глаза другим людям. И если они в состоянии
смотреть его глазами, то это доказывает, что они уже стояли у самого порога
гениальности. Посредственный человек, даже как таковой, может стать в
посредственные отношения ко всему. Его идея целого полна каких-то неясных
предчувствий, но он никак не в состоянии отождествить себя с ней. Он не
лишен возможности переживать это отождествление с помощью других и, таким
образом, составить себе картину целого. Миросозерцанием он связывает себя со
вселенной, как целым, просвещением - с единичными частями. Нет ничего, что
было бы ему совершенно чуждо. Все вещи в мире приковывают его к себе Узами
расположения. Совершенно не то происходит с животными или растениями: они
ограничены, они знают не все элементы, а только один, они населяют далеко не
весь мир. Там же, где они получили всеобщее распространение, они подпадают
под власть человека, который определяет каждому из них однообразную,
