неизменную функцию. Они, пожалуй, могут иметь некоторое отношение к солнцу и
луне, но у них, без мнения, нет ни "звездного неба", ни "морального закона".
Последний имеет своим источником человеческую душу, в которой скрыто все
целостное, которая в состоянии все понять, так как она сама по себе уже все:
звездное небо и моральный закон - вещи, в корне своем совершенно одинаковые.
Универсальность категорического императива есть универсальность вселенной,
бесконечность вселенной - только отражение бесконечности нравственного
выбора.
О микрокосме человека учил еще Эмпедокл, могучий маг из Агригента.
Человек - единственное существо в природе, которое стоит в известных
отношениях ко всевозможным вещам в ней.
Человек, в котором это отношение не к отдельным только вещам достигло
ясности и интенсивности сознания, который совершенно самостоятельно мыслит
обо всем, - это гений. Человек, в котором можно пробудить некоторый интерес
ко всяким вещам, но, если он сам по себе интересуется только немногими из
них, - то такой может быть просто назван человеком. Учение Лейбница столь
мало понятно выражает ту же самую мысль, говоря, что и низшая монада
является отражением всего мира. Гениальный человек живет в состоянии
всеобщего сознания, которое и есть не что иное, как сознание всеобщего. И в.
среднем человеке живет мировое целое, но оно никогда не доходит у него до
творческого сознания. Один живет в активно-сознательной связи с мировым
бытием, другой в бессознательной, пассивной. Гениальный человек - актуальный
микрокосм, негениальный - потенциальный. Только гениальный человек
совершенен. То, что есть в человеке человеческого (в Кантовском смысле), как
нечто возможное, живет в гениальном человеке в развитом состоянии.
Человек универсален, он содержит в себе все, он - все, а потому уже не
может быть частью всего, той частью, которая находится в зависимости от
других частей. Закономерность, этот основной принцип всех явлений природы,
на него не распространяется, так как он сам по себе составляет сущность всех
законов, а потому он свободен, как мировое целое, которое ничем не
обусловлено и ни от чего зависеть не может Гениальный человек - это тот,
который ничего не забывает. Забывать значит находиться под неотразимым
влиянием времени, а потому был несвободным и неэтичным. Гениальный человек -
это не тот, которого одна волна исторического движения выбрасывает наружу, а
другая нова затопляет, ибо все прошедшее и будущее кроется в вечности его
духовного взгляда. Сознание бессмертия в нем особенно ярко, так как мысль о
смерти не пугает его. Он стоит в отношениях страстной влюбленности к
символам и ценностям, в то время, как оценивает и осмысливает все, лежащее
как внутри, так и вне его. Он самый свободный мудрый человек, вместе с тем
самый нравственный, и только поэтому он
особенно сильно страдает под гнетом того, что в нем самом еще не
озарено светом сознания, хаотично, слепо, как рок.
Теперь зададимся вопросом, что происходит с нравственностью великих
людей по отношению к другим людям? Ведь это единственная Дорма, в которой по
мнению широкой публики, и может проявиться истинная моральность. По тому же
взгляду, безнравственность самым последовательным образом связана с
уголовным кодексом! С другой стороны, разве не в этой именно области великие
люди проявляли самые подозрительные черты своего характера? Разве не
приходилось очень часто прощать им самые позорные поступки: черную
неблагодарность, величайшую черствость, развращенность натуры?
Художник и мыслитель остаются неизменно верными самим себе. Они делают
это с тем большей решительностью, чем они гениальнее. Правда, они иногда
могут обмануть ожидания многих. Мыслим, например, такой случай, когда
человек, стоя в отношениях временной общности духовных интересов с гением,
впоследствии теряет свой могучий духовный размах. Он, конечно, не прочь
будет приковать орла к земле (Лафатер и Гете). Вот где лежит причина того,
что все в один голос признали великих людей аморальными. Фредерика из
Зезенгейма меньше беспокоилась по поводу своей участи, чем это делал Гете по
отношению к ней. Ему, правда, этого ни в коем случае простить нельзя, но
счастье, что он далеко не все рассказал нам о своих отношениях к этой
женщине. Ведь уже и без того нашим современникам кажется, что они его
совершенно поняли, и только на основании одного туманного намека, одной
тончайшей снежной пелены, окутывающей бессмертную часть его "Фауста",
объявляют его жизнерадостном олимпийцем. Но нужно быть справедливым: никто
лучше его самого не знал, как велика его вина, и, надо полагать, он в
достаточной мере расскаивался по поводу всего происшедшего. И когда
ворчливая брюзга, которая в жизни своей не понимала и никогда не поймет
Шопенгауэрской теории искупления и самого смысла нирваны, ставит ему в упрек
то обстоятельство, что этот философ весьма ревниво защищал свое право
собственности, то на подобный собачий лай я считаю лишним даже отвечать.
Следует считать доказанным, что гениальный человек отличается высшей
нравственностью по отношению к самому себе: он не позволит насильственно
привить ему чужое мнение и тем умалить значение своего собственного "я".
Правда, чужое "я" и его взгляды он резко отличает от своего "я", от своих
взглядов. Вместе с тем, он воспринимает чужое мнение не пассивно: болезненна
и мучительна для него мысль о том, что он в тот или иной момент
ограничивается одним только восприятием. Он будет всю свою жизнь помнить
ложь, произнесенную им сознательно, и не в состоянии будет ее легкомысленно,
"подионисовски" стряхнуть. Особенно мучительны страдания гениального
человека, когда они случайно натыкаются на какую-нибудь произнесенную ложь,
которой они совершенно не сознавали в момент разговора, или ложь, благодаря
которой они ввели самих себя в заблуждение. Прочие люди, не ощущают столь
сильной потребности в истине, поэтому глубже утопают в лжи и заблуждении.
Вот где причина того, что они так мало понимают самый смысл и страстность
борьбы великих людей против "лжи жизни".
Выдающийся, гениальный человек - это тот, в котором вневременное "я"
окончательно утвердило свое господство, который стремится поднять свою
ценность перед своим умопостигаемым "я", перед своей моральной и
интеллектуальной совестью. Он тщеславен прежде всего перед самим собою: в
нем нарождается потребность импонировать самому себе (своим мышлением,
поступками, творчеством). Подобного рода тщеславие особенно характерно для
гения: он несет в себе самом сознание своей ценности и награды и
пренебрегает мнением всех прочих людей на том основании, что они не в
состоянии изменить его собственного представления о себе. Но и это тщеславие
едва ли заслуживает похвалы: аскетически настроенные натуры (Паскаль) очень
сильно страдают под тяжестью этого тщеславия, но расстаться с ним они
немогут. Верным товарищем внутреннего тщеславия всегда является тщеславие
внешнее; но эти различные виды тщеславия находятся между собою в
непрекращающейся борьбе.
Но настойчивое подчеркивание какого-то долга по отношению к самому
себе, не отодвигает ли оно на задний план, или просто, не наносит ли оно
решительного удара понятию долга по отношению ко всем прочим людям? Не
находятся ли эти два понятия в таком взаимоотношении, что сохранение
верности самому себе естественно предполагает нарушение ее по отношению ко
всем прочим людям?
Ни в коем случае. Истина - едина, так же едина и потребность в ней -
Карлейлевская "sincerity". Эта потребность может быть у нас, но она может и
не быть. Она неделима: потребность в истине к самому себе обязательно
предполагает потребность в истине по отношению ко всем. Нет миронаблюдения
без самонаблюдения, как и самонаблюдения без миронаблюдения: существует
только один долг, только одна нравственность. Можно поступать и нравственно,
и безнравственно. Но кто морален по отношению к себе, тот морален и ко всем
людям.
Между тем ни в одной области нет такого множества ложны? представлений,
как в вопросе о том, что представляет собою эта нравственная обязанность к
окружающим, и каким образом она может был исполненной.
Мы оставим пока в стороне те теоретические системы этики, которые благо
человеческого общества считают руководящим принципом всякой нравственной
деятельности. Эти системы сводят всю этику к господству какой-то всеобщей
нравственной точки зрения, (и в этом отношении они выгодно отличаются от
всякой этики, основанной на симпатии) совершенно оставляя без изучения
конкретные чувства в процессе пеяния и эмпирическую сторону импульса. Таким
образом, остается самая распространенная точка зрения, согласно которой
нравственность определяется чувством сострадания, "добротой" человека.
Гетчесон, Юм и Смит видели с философской точки зрения в сострадании сущность
и источник этического поведения. Необычайную глубину придал этой теории
впоследствии Шопенгауэр своей этикой сострадания. "Сочинение на соискание
премии об основах морали" Шопенгауэра уже в своем эпиграфе: "проповедывать
мораль легко, обосновать мораль трудно", обнаруживает ошибку, общую всякой
этики, основанной на симпатии: эта ошибка как будто всякий раз забывает, что
этика - наука, нормирующая наше поведение, и отнюдь не
предметно-описательная. Кто склонен смеяться над попытками людей отчетливо
услышать свой внутренний голос, с достоверностью познать идею
долженствования, тот, очевидно, отрицает всякую этику, которая по своему
содержанию есть наука о требованиях, предявляемых человеком к себе и ко всем
другим. Не не интересует вопрос о том, что человек действительно совершил,
подчинился ли он велениям внутреннего голоса или нет. Объектом этики
является вопрос о том, что должно совершиться, а не что совершается. Все
прочее принадлежит к области психологии.
Все попытки, стремящиеся превратить этику в любую часть психологии,
совершенно упускают из виду, что каждое психическое движение в человеке
оценивается самим человеком, что мера оценки какого-нибудь явления сама по
себе явлением быть не может. Этот масштаб никогда вполне не осуществляется,
он не может быть взят из опыта, так как оставался бы неизменным даже в том
случае, если бы опыт противоречил ему. Он может быть только идеей или
ценностью. Поступать нравственно - значит поступать согласно определенной
идеи. Поэтому-то и приходится выбирать только между такими этическими
системами, которые выдвигают определенные идеи и максимы действования. С
одной стороны сюда относится этический социализм или "социальная этика",
основанная Бентамом и Миллем и перевезенная впоследствии усердными
импортерами на континент, даже в Германию и Норвегию, с другой стороны -
этический индивидуализм в том виде, в каком понимает его христианство и
немецкий идеализм.
Вторая ошибка всякой этики сострадания заключается в том, что она хочет
обосновать мораль, вывести ее из каких-нибудь предварительных положений. Но
это совершенно невозможно. Мораль, которая о своей сущности должна
представлять собою последнее основание наших поступков, необъяснима. Она
самоцель, а потому ее нельзя ставить к другому предмету в отношении средства
и цели. Поскольку упо-мянутая попытка этики сострадания вполне совпадает с
принципом всякой исключительно описательной, а потому необходимо
релятивистической этики, постольку обе ошибки в корне своем совершенно
