Первейшее это условие, чтобы нравиться людям, а оперативник, который
свидетелю влезть в душу не умеет, зря рабочую карточку получает.
Запомнил?
- Запомнил. Вот только щербатый я слегка - это ничего?
- Ничего, даже лучше, от этого возникает ощущение простоватости.
Теперь запомни второе правило Жеглова: умей внимательно слушать человека
и старайся подвинуть его к разговору о нем самом. А как следует
разговорить человека о нем самом, знаешь?
- Трудно сказать, - неуверенно пробормотал я.
- Вот это и есть третье правило: как можно скорее найди в разговоре
тему, которая ему близка и интересна.
- Ничего себе задачка - найти интересную тему для незнакомого
человека!
- А для этого и существует четвертое правило: с первого мига проявляй
к человеку искренний интерес - понимаешь, не показывай ему интерес, а
старайся изо всех сил проникнуть в него, понять его, узнать, чем живет,
что собой представляет; и тут, конечно, надо напрячься до предела. Но,
коли сможешь, он тебе все расскажет...
Голос Жеглова, мятый, сонный, постепенно затухал, пока не стих
совсем. Он заснул, так и не успев рассказать мне остальных правил. Спал
он совершенно неслышно - не сопел, не ворочался, со сна не говорил, ни
единая пружинка в стареньком диване под ним не скрипела, - и, погружаясь
в дрему, я успел подумать, что так, наверное, спят - беззвучно и
наверняка чутко - большие сильные звери...
РОЗНИЧНЫЕ СКЛАДЫ
МОСГОРТОПСНАБА ПОЛНЫ ДРОВ
Москвичи могут получить топливо без спешки, без опасения, что его не
хватит. Однако вполне естественно, что каждый покупатель дров не хочет
откладывать это дело: наступают холода. Поэтому на складах сейчас царит
оживление...
"Вечерняя Москва"
Первые дни работы в МУРе ошеломили меня количеством событий, людей, тем потоком
человеческих горестей и бед, которые суждено мне отныне разбирать,
устанавливать, решать и возмещать. Мои туманные представления о работе
уголовного розыска были в один день уничтожены - романтики в охране
справедливости и людской безопасности было совсем мало, а были изнурительный
труд, бессилие незнания, неловкость от ощущения своей бесполезности, обузности
для бригады. И еще опасение, что мне никогда не обрести бронебойной хитрости и
цепкости Жеглова, неспешной, но всегда неожиданной сметливости Пасюка, настырной
энергичности Тараскина...
Но прошел еще один день, за ним - следующий, потом закончилась неделя
без выходного, и эти мысли как-то сами по себе ушли: для них просто не
оставалось времени - целый день на работе не было ни минуты свободной, а
когда за полночь мы возвращались с Жегловым домой на Сретенку, то не
оставалось сил даже чаю выпить - камнем падал я в глухой, вязкий, как
нефть, сон без сновидений, чтобы вынырнуть из него полуоглушенным от
глубокого забытья под душераздирающий треск старого будильника,
подаренного мне Михал Михалычем. Жеглов уже подружился со всеми
обитателями квартиры. Шурка Баранова смотрела на него с восхищением,
потому что он был не только "исключительно представительной внешности",
но и сумел угомонить ее мужа - пьяницу и скандалиста Семена. В первый же
раз, как только Семен напился и начал безобразничать, Жеглов вышел на
шум в коридор, каким-то перехватывающе-мягким движением вывернул ему
руку, плавно усадил в очень неудобной позе на пол и сказал негромко, но
внятно - Семен-то его наверняка понял:
- Еще раз хвост поднимешь - услышу я, или Шурка пожалуется, что ты ее
лупил, - в тот же миг я тебя посажу. Ты, черт гугнивый, уже года полтора
на свободе лишнего ходишь.
То ли тихий и злой голос Жеглова подействовал, то ли унизительность
положения, в которое он так мгновенно и легко был приведен, - во всяком
случае, Семен, даже напившись, воздерживался буянить.
Другим соседям Жеглов нравился за аккуратность и чистоплотность - по
утрам он влезал в ванну и поливался из душа ледяной водой, оглушительно
ухая, крякая и даже подвизгивая от удовольствия и холода. Потом он
выходил на кухню и, пока заваривался кофе или вскипал чайник, ставил
длинную стройную ногу на табурет и наводил окончательное солнечное
сияние на свои хромовые сапоги. Он еще даже и рубашки на голубую майку
не натягивал, а пистолет был уже в кобуре на поясе его галифе. И соседи
косились на кобуру опасливо и уважительно. И вообще он им был сильно
симпатичен: хоть и был он явно большой начальник, но все-таки простой и
к ним, людям маленьким, вполне снисходительный и даже доступный - мог
пошутить или из своей необыкновенной жизни рассказать что-нибудь
поучительное и интересное.
Один лишь Михал Михалыч держался с Жегловым как-то отчужденно,
сталкиваясь с ним на кухне или в коридоре, бормотал:
- ...Люди, которые повстречали меня на своем пути...
Или что-нибудь совсем малопонятное:
- ...К звездам идут через тернии, но не мимо них...
Наверное, придумывал свои малоформатные шутки. Всем же остальным
соседям Жеглов был по душе. Не было в нем зазнайства или какого-то
особого воображения о себе - так и объясняли мне соседи о моем приятеле,
и мне нравилось, что все так вышло.
А двадцать первого числа, собираясь утром на работу, Жеглов сказал:
- Ну, Володя, сегодня дела надо кончить пораньше...
- Почему? - удивился я, хотя и не возражал кончить дела пораньше.
- Сегодня "день чекиста" - получка. А для тебя она в МУРе первая, вот
мы и обмоем тебя по всем правилам...
Но закончить в этот день дела пораньше нам не удалось, и обмыть мою
первую зарплату мы тоже не смогли, потому что, собственно говоря, и не
получили ее.
Тогда я даже не представлял, какое значение для всей моей жизни будет
иметь этот пасмурный сентябрьский день, и уж тем паче не подозревал,
какое он окажет влияние на наши взаимоотношения с Жегловым.
И произошло все потому, что убили в тот день Ларису Груздеву. Вернее,
убили ее накануне, а нам только сообщили в этот день, и эксперт так и
сказал:
- Смерть наступила часов восемнадцать-двадцать назад, то есть еще
вчера вечером.
Когда мы вошли в комнату, то через плечо Жеглова я увидел лежащее на
полу женское тело, и лежало оно неестественно прямо, вытянувшись, ногами
к двери, а головы мне было не видать, голова, как в детских прятках,
была под стулом, и одной рукой убитая держалась за ножку стула.
Глухо охнула у меня над ухом, зашлась криком девушка - сестра убитой.
"Надя", - сказала она, протягивая Жеглову ладошку пять минут назад,
когда мы поднялись уже по лестнице, чтобы вскрыть дверь, из-за которой
со вчерашнего дня никто не откликался. Надя оттолкнула меня, рванулась в
комнату, но Жеглов уже схватил ее за руку:
- Нечего, нечего вам там делать сейчас! - И, даже не обернувшись,
крикнул: - Гриша, побудь с женщиной на кухне!..
А та враз обессилела, обмякла и без сопротивления дала фотографу
отвести себя на кухню. Ослабевшие ноги не держали ее, и она слепо, не
глядя, осела на стул, и крик ее стих, и только булькающие судорожные
рыдания раздавались сейчас в пустой и безмолвной квартире.
Из ее объяснений на лестнице я понял, что Надя живет с матерью, а
здесь квартира ее сестры Ларисы и они договорились созвониться. Она
звонила ей вчера весь вечер, никто не снимал трубку, и сегодня никто не
отвечал, и она стала сильно беспокоиться, поэтому приехала сюда и с
улицы увидела, что на кухне горит свет - а с чего ему днем гореть?..
Дверь вскрыли, вошли в прихожую, тесную, невразворот, и с порога я
увидел голые молочно-белые ноги, вытянувшиеся поперек комнаты к дверям.
Задрался шелковый голубой халатик. И мне было невыносимо стыдно смотреть
на эти закоченевшие стройные ноги, словно убийца заставил меня невольно
принять участие в каком-то недостойном действе, в противоестественном
бессовестном разглядывании чужой, бессильной и беззащитной женской
наготы посторонними мужиками, которым бы этого вовек не видеть, кабы
убийца своим злодейством уже не совершил того ужасного, перед чем
становятся бессмысленными и ненужными все существующие человеческие
запреты, делающие людей в сово- купности обществом, а не стадом диких
животных.
Жеглов вошел в комнату, он на мгновение остановился около
распростертого на полу тела, будто задумался о чем-то, затем гибко,
легко опустился на колени, заглянул под стул, и со стороны казалось, что
он согласился поиграть в эти ужасные прятки и скажет сейчас: "Вылезай,
мы тебя увидели", - но Жеглов повернулся к нам и сказал эксперту:
- Пулевое ранение в голову. Приступайте, а мы пока оглядимся...
Тараскин, понятых, быстро. А потом по всем соседям подряд - кто чего
знает...
Мне казалось невозможным что-то делать в этой комнате - ходить здесь,
осматривать обстановку, записывать и фотографировать, - пока убитая
лежит обнаженной. Я наклонился, чтобы одернуть на ней халат, но Жеглов,
стоявший, казалось, ко мне спиной, вдруг резко бросил, ни к кому в
отдельности не обращаясь, но я сразу понял, что он кричит это именно
мне:
- Ничего руками не трогать! Не прикасаться ни к чему руками...
Я выпрямился, пожал плечами и, чтобы скрыть смущение, уставился на
стол, накрытый к чаепитию. На чашке с чаем, чуть начатой, остался еле
видный след губной помады, и вдруг резкой полнотой ощутил я неодолимый
приступ тошноты. Я быстро вышел на кухню и стал пить холодную воду,
подставив рот прямо под струю из крана. Вода брызгала в лицо, и тошнота
ослабла, потом совсем прошла, осталось лишь небольшое головокружение и
невыносимое чувство неловкости и вины. Я понимал, что приступ вызвал у
меня вид мертвого тела, и сам в душе подивился этому: за долгие свои
военные годы я повидал такого, что давно должно было приглушить
чувствительность, тем более что особенно чувствительным я вроде сроду и
не был. Но фронтовая смерть имела какой-то совсем другой облик. Это была
смерть военных людей, ставшая за месяцы и годы по-своему привычной,
несмотря на всегдашнюю неожиданность. Не задумываясь над этим особенно
глубоко, я ощущал печальную, трагическую закономерность войны - гибель
многих людей. А здесь смерть была ужасной неправильностью, фактом, грубо
вопиющим против закономерности мирной жизни. Само по себе было в моих
глазах парадоксом то, что, пережив такую бесконечную, такую
смертоубийственную, кровопролитную войну, молодой, цветущий человек был
вычеркнут из жизни самоуправным решением какого-то негодяя...
На кухне громко звучало радио - черная тарелка репродуктора тонко
позванивала, резонируя с высоким голосом Нины Пантелеевой, старательно
вытягивавшей верха "Тальяночки". Надя, прижимая платок к опухшему от
слез лицу, протянула руку, чтобы повернуть регулятор репродуктора.
Неожиданно для себя я взял девушку за руку:
- Не надо, оставьте, Наденька, пусть все будет... это... как было..
В кухню заглянул Жеглов:
- Надюша, мне вас надо расспросить кой о чем...
Девушка покорно кивнула.
- Чем занималась ваша сестра?
Надя судорожно вздохнула, она изо всех сил старалась не плакать, но
из глаз снова полились слезы.
- Ларочка была очень талантливая... Она мечтала стать актрисой... Ей
после школы поступить в театральное училище не удалось, это знаете, как
трудно... Но она занималась все время, брала уроки...
- И не работала?
- Нет, работала. Она устроилась в драмтеатр костюмершей, у нее ведь
вкус прекрасный... Ну, и училась каждую свободную минуту... Все роли
наизусть знала...
Я вспомнил трофейный фильм, который недавно видел: зловредная
зазнавшаяся актриса, пользуясь своим влиянием, не допускает талантливую
