москательной лавочки, за будкой чистильщика, заколоченной толстой
доской.
Отсюда нам был виден тщедушный силуэт Векшина, сгорбившегося на
скамейке под холодным моросящим сентябрьским дождиком. Гость, которого
все ждали, появиться незаметно не мог, да и уйти незаметно ему не
предвиделось. Прохожих почти совсем не стало на улице. Подсвеченный
изнутри синими лампами, проехал трамвай. Я взглянул на свои трофейные
часы со светящимся циферблатом и шепнул Жеглову:
- Четверть десятого...
Жеглов сильно сжал мне руку, и я увидел, что рядом с Векшиным
остановился высокий мужчина, постоял немного и уселся рядом. Я никак не
мог сообразить, откуда тот взялся: все подходы просматривались, и он не
мог подойти незамеченным. Я взглянул на Жеглова, и тот шепнул совсем
тихо, будто бандит мог его услышать отсюда:
- С трамвая на ходу спрыгнул...
Не мог я потом вспомнить, сколько прошло времени, ибо в эти не очень
долгие минуты все кипело во мне от досады и возмущения: вот он сидит,
бандит, в ста шагах, протяни руку - и можно взять за шиворот, а надо
сидеть почему-то здесь, за будкой, затаившись, говорить шепотом,
изнемогая от нетерпения узнать, как с ним договорится Векшин.
От Трубной площади со звоном и скрежетом приближался трамвай, и я
подумал, что, когда вагоны поедут мимо нас, на какой-то миг мы потеряем
из виду Векшина с бандитом. Но бандит вдруг встал, похлопал Васю по
плечу, и мне показалось, будто он пожал Векшину руку, потом повернулся,
перепрыгнул через железную ограду бульвара и, пробежав несколько шагов
рядом с грохочущим и дребезжащим вагоном, ловко прыгнул на подножку.
Красные хвостовые огни уносились к Самотеке, а Вася спокойно сидел на
скамейке.
Прошло пять минут, а Векшин почему-то не хотел уходить оттуда. Жеглов
протяжно и тоненько свистнул, но Вася и головы не повернул...
- Может, они договорились, что еще кто-нибудь подойдет? - предположил
я.
Жеглов только пожал плечами.
Прошло еще десять минут, мы поднялись и медленно пошли в сторону
Векшина, по-прежнему сидевшего спокойно и неподвижно. Когда мы подошли к
нему вплотную, то я, перевидав на войне много всякого, сразу понял, что
Вася мертв. Он смотрел на нас широко открытыми круглыми глазами, на
реснице повисла слезка, маленькая, прозрачная, и тонкая струйка крови
сочилась из угла рта. Длинный нож-"заточка" вошел прямо в сердце, он
пробил насквозь все его худенькое мальчишеское тельце и воткнулся в
деревянную спинку скамейки; и потому Вася сидел прямо, как примерный
ученик на уроке, и сразу стал он такой маленький, беззащитный и
непоправимо, навсегда обиженный, что у меня мороз прошел по коже.
- Расколол его бандит проклятый! - глухо сказал Жеглов.
- Это нам за него надо головы расколоть, - сказал я и, повернувшись к
онемевшему Пасюку, велел: - Вызывай "Скорую".
Юридический факультет Московского ордена Ленина государственного университета
им. Ломоносова объявляет, что 10 октября 1945 года в 18 часов на заседании
Ученого совета состоится публичная защита диссертации Евсиковым X. П. на тему:
"Показания обвиняемого как источник доказательств в советском уголовном
процессе", представленную на соискание ученой степени доктора юридических
наук.
Объявление
Вернулись на Петровку мы около полуночи, и Жеглов сразу отправился по
начальству. Расселись в кабинете так же, как три с половиной часа назад: Пасюк -
в углу на продавленном пыльном кресле, Коля Тараскин - на мрачно блестевшем
дерматиновом диване с откидными валиками, фотограф Гриша - на подоконнике,
откуда все время дуло, фотограф чихал, но с подоконника почему-то слезать не
хотел, а я - на своем венском стульчике с медалью ХОЗУ.
Только Васи Векшина не было. И хотя стул Жеглова за обшарпанным
канцелярским столом тоже пустовал, но по разбросанным бумажкам,
сдвинутым чернильницам, открытым папкам было ясно, что хозяин куда-то
выскочил на минуту и скоро явится на свое место. А Векшин пробыл здесь
слишком мало, чтобы оставить хоть какой-то, пускай самый маленький,
следок в этом и так безликом служебном помещении. И от этого казалось,
будто он и не приходил сюда, и не было подготовки к операции и спора
насчет взятия "языка", не смеялся он здесь тонким мальчишеским голосом.
Но на окне еще стояла банка из-под американской тушенки, которую Векшин
ел несколько часов назад, облизывая худые пальцы в цыпках. И за
бронированной дверцей сейфа лежала его кобура с револьвером.
Я сидел, прикрыв ладонью глаза, и меня не покидало воспоминание, как
носилки с уже застывающим Васиным телом вкатили в "Скорую помощь", люк
машины, белый, с толстым красным крестом, захлопнулся с глухим лязгом,
будто проглотил свою добычу, и "ЗИС", жадно урча, помчался прочь, обдав
нас сладким дымком непрогоревшего бензина.
Место преступления не фотографировали, не описывали, ничего не
измеряли и протокола не составляли, а в моем представлении это были
основные действия уголовного розыска, и потому, что ими сейчас
пренебрегли, в меня снова вошло это ощущение войны, где не было места
никаким формальностям и процедурам.
Я думал о том, что Вася Векшин погиб как на фронте, и то, что не стал
Жеглов на Цветном бульваре под ночным противным дождиком разворачивать
уголовное представление с протоколом, осмотрами, фотографированием
сбоку, сверху, крупным планом, в глубине души считал правильным.
Обязательно собралась бы толпа зевак, и тогда, казалось мне, смерть Васи
была бы чем-то унижена, словно он не разведчик, погибший в бою, а
какой-то беззащитный прохожий, несчастный потерпевший, а мы сами -
Жеглов, Пасюк, Тараскин и остальные, - суетясь около Васиного тела на
глазах прохожих, казались бы им необычайно сильными, смелыми муровцами,
которые уж наверняка не попали бы под нож бандита, а, наоборот,
бесстрашно ловят его, в то время как этот бедолага не смог защититься.
Я ушел на фронт мальчишкой и весь свой жизненный опыт приобрел на
войне. И, наверное, поэтому смотрел на мир глазами человека, у которого
в руках всегда есть оружие; и от этого безоружные мирные люди невольно
казались мне слабыми и всегда нуждающимися в защите. И Вася Векшин,
который сознательно хотел сделать беззащитность своим оружием, не должен
был, с моей точки зрения, становиться поводом для сочувственных или
испуганных вздохов толпы случайных прохожих, а поскольку нельзя было
этим людям крикнуть, что он умер, приняв в себя нож, который, в
сущности, был направлен в них всех, то надлежало, забрав тело товарища,
уйти, чтобы без лишних слов, клятв и обещаний сцелать все нужное, что на
войне полагается, дабы воздать достойно за все...
В общем, так оно и получилось. Только когда приехала карета "Скорой
помощи", Жеглов отодвинул на один шаг молодую врачиху в накинутой на
плечи шинели, бормотнул быстро: "Одну минуточку, доктор", - снял с себя
шарфик, очень осторожно обернул им ручку ножа и резко выдернул его из
раны. Врачиха с оторопью посмотрела на него, а Жеглов протянул Пасюку
завернутый в шарф нож и сказал:
- Держи аккуратно, Иван, на ручке, может быть, "пальцы" остались...
А сейчас Жеглов ходил по начальству докладывать о провале операции. И
хотя я никого из начальников на Петровке не знал, но легко представлял
себе, каково сейчас достается Жеглову...
Текли минуты, часы. Коля Тараскин задремал на диване. и сны ему
снились, наверное, неприятные, потому что он еле слышно постанывал,
тоненько и протяжно:
"ой-ой-ой"... Пасюк расстелил на столе газету и, разобрав свой ТТ,
смазывал каждую детальку. Гриша невесело насвистывал что-то. Я
выпрямился на стуле, спросил у Пасюка:
- А что это за банда такая - "Черная кошка" эта самая?
Пасюк поднял на меня прозрачные серые глаза, пошевелил бровями,
сказал медленно:
- Банда. - Помолчал, добавил: - Банда - вона и есть банда. Убийцы та
грабители.
Сволочье отпетое. Поймаем, Бог дасть, уси под "вышака" пойдуть. Тоби
вон Шесть-на-девять пусть лучше расскажет, он говорун у нас
наиглавный...
Фотограф, видимо, уже привык к своему необычному прозвищу, или мнение
Пасюка его мало волновало, или желание рассказать было в нем сильно, но,
во всяком случае, Пасюку он ничего не ответил, только рукой махнул на
него и протянул презрительно:
- Ба-анда - она и есть ба-анда! Она ни на одну другую банду не
похожа, потому нам и поручено ее разрабатывать...
- Особо тоби, - разлепил в усмешке обветренные узкие губы Пасюк. - На
тебя сейчас уся надежда...
А фотограф сказал мне:
- Банду эту второй год ищут, а выйти на след не удается. Был бы я Лев
Шейнин - обязательно об этом деле книгу бы написал!
- А о чем же писать, коли следов никаких нет? - поинтересовался я.
- Нет, так будут! - уверенно сказал Шесть-на-девять. - Хотя, конечно,
увертливые они, гады. Грабят зажиточные квартиры, продовольственные
магазины, склады, людей стреляют почем зря. И где побывали - или углем
кошка нарисована, или котенка живого подбрасывают.
- А зачем? - удивился я.
- Для бандитского форсу - это они вроде бы смеются над нами, почерк
свой показывают...
Распахнулась дверь, вошел Жеглов, мы все повернулись к нему, и он
сказал:
- Значитца так: ты, Пасюк, завтра с утра поедешь с телом Векшина в
Ярославль, от нас всех проводишь его в последний путь, мать его
постараешься успокоить. Хотя какое к чертям собачьим тут придумаешь
успокоение!
Лицо у него было черное, подсохшее, будто опаленное, и камнями ходили
желваки на скулах.
Пасюк вытер жирные от ружейного масла пальцы о кусок газеты,
аккуратно свернул его и бросил в корзину, встал, коротко сказал:
- Есть, будет сделано...
- Вы, Тараскин и Шарапов, со мной завтра дежурите в группе по городу.
- А я? - обиженно спросил Гриша Шесть-на-девять. - А я что буду
делать?
- Ну и ты с нами, конечно, куда ж тебя девать? Всем спать немедленно.
Сон был неплотен и зыбок, как рассветный туман, и лишь на мгновение,
кажется, прикрыв глаза, я испуганно вскочил на кровати - показалось, что
я проспал. В комнате было темно и очень холодно, и мне жаль было
вылезать из нагретой за ночь постели. Я вытащил из-под одеяла руку и
посмотрел на мерцающий зеленым светом циферблат: стрелки плотно слиплись
на половине седьмого. Я досадливо крякнул - пропало полчаса сна; и я
подумал о том, что утрачиваю фронтовую привычку спать до упора,
используя каждую свободную минуту, возмещая вчерашний недосып и стараясь
хоть миг вырвать у завтрашнего.
Со стула рядом с кроватью взял папиросу "Норд", чиркнул зажигалкой и
глубоко затянулся. Ничего нет слаще этой первой утренней затяжки, когда
горячий сухой дым ползет в легкие, заливая голову мягкой одурью, и тело
наполняется радостным ощущением бездельного блаженства, когда точно
знаешь, что у тебя есть несколько свободных от беготни, суеты и забот
минут, отданных всецело пустому глядению в потолок и удовольствию от
горьковато-нежного табачного вкуса.
Окно комнаты выходило на перекресток у Сретенских ворот, и когда
машины на улице, сдержанно урча, сворачивали с бульвара на Дзержинку,
свет их фар белыми плотными столбами таранил стекло и, ворвавшись в
комнату, упирался в стену, на одно мгновение замирал, словно в раздумье,
куда ему дальше деваться, и затем стремительно прыгал на потолок яркими
сполошными пятнами, прочерчивал его наискось и прятался в углу за
карнизом, будто там была дырка, через которую он навсегда исчезал из
комнаты.
Я лежал, глазел на прыгающие со стены на потолок пятна голубоватого
