и порция, а он первым успевал, получал полную пригоршню, делил ее на три
части, и своим же, менее шустрым, обратно на хлеб выменивал, и хлеб был
и еще махра. А когда их из Освенцима в Маутхаузен перегоняли в закрытых
вагонах, и пить не давали, так они между собой мочой торговали. Иногда с
мертвых удавалось снять что-нибудь, кольцо, или клипсы, тогда могли даже
кофем разжиться. А русские, которые работали в газовых камерах, филейные
части вырезали у детей и молодых баб, готовили из них мясо, и продавали,
как конину. Рассказывал, что если дым из крематория шел темный, то
значит мужиков жгли, а если посветлей - баб. Уж не знаю почему, говорит,
но бабы лучше горят. Все это он рассказывал очень спокойно,
обстоятельно, а жена, злобная старуха, пока рыбу готовила, оттяпала ей
тесаком голову, и голова шевелила плавниками и открывала рот. По ходу
рассказа он еще философствовал, мол, таковы люди, такова природа
человека и т.д. А я все искал в своей душе возмущение, отвращение, и не
находил...
1.5. 95. Вчера был со школьниками в Акко, в Музее Героизма, в этой
знаменитой тюрьме в крепости, из которой героически бежали и т.д. Там
была на стене одна фотография: заключенные, из Лехи и Эцеля, поразили их
веселые, решительные, смелые лица, будто фотография с пикничка после
победы, а не из тюрьмы. Одержимость верой. Просветленность. Завидно. И
плевать им, что идеи их выдохлись, державы рухнули, общественные
устройства сгнили, они - жили, сияли верой, тягались с миром. Идеи -
ерунда, а вот пламень веры... Он странен и прекрасен. Конечно ни во что
не верить умнее (вон и революционный классик учил: подвергай все
сомнению), но боже мой, какая скука! какая тоска берет...
Самый ужасный мой милуим был в Кциот. Огромный лагерь заключенных.
Разбит на квадраты, обнесенные проволочной стеной, в каждом квадрате три
большие армейские палатки, человек на двадцать. Мы их охраняли. То на
вышке, то в патруле между квадратами, то поверки, утренние и вечерние.
Три часа дежурство - три часа отдых. Жили в таких же палатках,
развлекались тем же, пинг-понгом, только меньше, потому что спать
хочется. Да еще по ночам порнофильмы крутили солдатики. Ни почитать, ни
пописать, разве что на вышке украдкой. Мы их боялись больше, чем они
нас. Точно, как в школе с учениками. У нас - балаган, у них - строгая
организация: беспрекословное подчинение старостам из опытных,
заслуженных революционеров, часы для занятий, для пропаганды, для
спорта, для отдыха с книжкой. И не покидает чувство, что наше дело
обречено, а их - восторжествует.
Булат Шалвович, старая пифия, вещал ненавязчиво, в качестве духовного
авторитета ставил клеймо моральной кошерности: вот Горбачеву, говорит,
не подам руки, а Ельцину - подам. У Евтушенко и Вознесенского признал
"большие заслуги". "Вот, видели (на красный толстенный том указал),
Евтушенко в Америке "Антологию" выпустил, совершил вот..."
В субботу, в лесу, я пожаловался на рава Лау, а П., к моему удивлению,
его поддержали. "Когда нас сжигали, мы не предавали нашу религию". Да ты
что, Лора, говорю, ты ж не верующая, нет, говорит, я верю, да, я верю.
Как?! Ты ж не соблюдаешь, вот на машине в субботу приехала, жрешь черт
знает что, а она: ортодоксы - это секта, я просто верю в Бога. Я
пристал, попросил разъяснить разницу между отдельными
предателями-выкрестами и половиной Израиля, которая ни в Бога ни в черта
не верует. Ну как же, говорит, не веришь вообще - это ладно, главное в
другого Бога не верить, в чужого. Да Бог-то, говорю, тот же, один на
всех, ну да ладно, не об том речь, а в том, что не верить - тоже вера,
да еще какая. Я в принципе не верю, не признаю никакую религию, в
принципе, понимаешь? - раскочегарился. - Для меня верующий это... Тут
меня урезонили. Нехорошо получилось. И М. еще на нее накинулся,
мракобесие, мол, и т.д. А мне потом: "Вот до чего правые взгляды
доводят", и мы рассмеялись. Лора еще много за патриотизм выступала, а Р.
потом:
"Патриотка! Дочка в Англии, сын в Америке, а сама в России сионизм
разводит."
Гулял с Володей. Вчера был вечер "Двоеточия", но я на него не успел.
- Что меня удручает, что придумываешь себе разное, чтобы за стол не
садиться, вот позавчера сидела одна, часов пять, она уже несколько раз
приходила, и все высиживала, даже травку принесла, пришлось выебать, так
она думала, что может опять так сложится, я говорю: все, мне надо статью
писать, вот где статья пригодилась, ну, она отвалила, а я еще до ночи
гулял, а в час сел за статью и написал. Хуевая статья, но написал.
А я ему про свое плакался. Что жизнь иссякла, что кроме книг и нет
ничего, и писать не о чем, не интересно, живешь больше из принципа.
Читаю всякое философское. Если перефразировать Ортегу, живешь, чтобы
думать, а не думаешь, чтобы жить.
Попеняли на слабости наши, что он все травку курит, а я - никак похудеть
не могу, рассказал ему про героя Яши Шабтая из "Эпилога", который не мог
от сладкого отказаться, все объедался "в последний раз", пока дуба не
дал...
2.5. Читаю биографию Гитлера. Феста. Прочитал главу о "Майн кампф" и
ужаснулся. Чересчур похоже... Все эти мыслята о слабости, героизме,
презрении к гуманизму... И тоже "спасатель" был, самоубийственные порывы
спасения...
Братец Гитлер...
Парус неба прогнулся под ветром.
Мачту хребта заломило...
4.5. До утра не спал, гремели феерверки, орала музыка. Евреи
разгулялись, независимость отмечали.
Утром, на церемонии "Дня памяти погибшим в войнах Израиля" была семья
Регева, он кончал нашу школу пару лет назад, я его плохо помню, не в
моем классе учился, однокашники его пришли в форме, один, в берете
десантников, рыдал навзрыд, повиснув на плечах девицы, я его узнал, хоть
и бороду отрастил, девки все плакали, обнимались, директорша, уж на что
стерва, а так и не смогла сказать ничего вразумительного, голос рвался,
все смахивали слезы, отец сидел с каменным лицом, небритый. Парень с
месяц назад в Ливане погиб.
По дороге домой, в машине, затянул в спор двух училок, одна по истории,
другая - по литературе, по поводу того, что в одном стихотворении,
которое читали на митинге "дня памяти", услышал примерно такое: "Надоело
мне слышать о Трумпельдоре, не хочу быть брошюрой памяти с
воспоминаниями однополчан..." и т.д. Спрашиваю:
- Я что-то не понял суть воспитательного значения этих стихов, что
надоело слушать про Трумпельдора.
Училка по литературе с легким-легким-легким раздражением отвечает:
- Раньше было принято говорить "хорошо умереть за Родину", это были
знаменитые слова Трумпельдора перед смертью, может быть ты слышал об
этом, историки теперь считают это легендой, говорят, что он перед
смертью просто выругался по-русски, и вообще погиб по недоразумению,
вот, так мы теперь считаем, что хорошо жить за Родину.
Сомнение в том, слышал ли я о Трумпельдоре, меня разозлило.
- Жить это конечно хорошо, это я понимаю, но меня беспокоит другое, что
сверху донизу, от вождей до классных руководителей, внушается, что жить
всегда и при всех обстоятельствах лучше чем умереть, то есть умирать, то
есть жертвовать собой, ни стоит ни за что.
Историчка, уже с явным раздражением:
- Процент добровольцев в десантные части у нас высок.
- Вот как раз, - говорю, - на днях был в газетах отчет Управления по
кадрам, где сказано, что в последние годы процент добровольцев в эти
части резко упал, и вообще, почти двадцать процентов, не считая
религиозных, уклоняются от службы. Но не в этом дело, я пытаюсь понять в
принципе: вот этот подход, что ни за что умирать не стоит, он по-вашему
правильный?
Не стали мне отвечать, якобы отвлеклись на дорожные проишествия, потом
заговорили о покупках к празднику, училка по литературе, которая вела
машину, остановила у магазина и вышла что-то купить. Но я мужик нудный,
въедливый, давлю дальше на историчку:
- У меня возникло впечатление, что мои вопросы неприятны, я извиняюсь.
- Бо ани асбир леха /я тебе сейчас объясню/, - решительно начала
историчка, - раньше все говорили о героизме и боялись признаться в своих
страхах, сомнениях, даже плакать боялись. Сегодня можно говорить о том,
что ты боишься, что ты переживаешь и т.д.
- Ну так что, я не против, - говорю, - кодекс храбрости говорит, что
храбр не тот, кто не боится, а кто страх свой преодолевает. Можно и
нужно говорить о страхах, но для того, чтобы преодолеть их, а не для
того, чтобы узаконить трусость.
Тут вернулась вторая, и они опять защебетали о своем.
- Меня (поп свое, а черт свое) просто беспокоит, что в конце концов
никто не захочет воевать за родину, потому что на войне могут убить.
Вот, например, последняя операция на Севере - только бомбили и
обстреливали, а войска ввести в дело побоялись...
Но они уже откровенно меня игнорировали, громко рассказывая об ученице,
которая безобразно вела себя на церемонии, потом об ученике, который
спросил на классном часе у "англичанки": а кто здесь раньше был, евреи
или арабы, и эта училка по английскому не смогла ему объяснить, и они
рассмеялись.
"Я вижу, что большинство умов моего времени изощряется в том, чтобы
затемнить славу прекрасных и благородных деяний древности, давая им
какое-нибудь низменное истолкование и подыскивая для их объяснения
суетные поводы и причины. Велика хитрость!" ( У Монтеня нашел, в главе о
Катоне.) И:"Век, в котором мы с вами живем, по крайней мере под нашими
небесами, - настолько свинцовый, что не только сама добродетель, но даже
понятие о ней - вещь неведомая..."
Позвонил Л., поздравил ее с Независимостью, была старая задумка -
трахнуть. А она:"Я думала вы меня хотите с праздником Победы поздравить.
А эта их независимость мне как-то..." Разозлился, даже трахать раздумал.
Саша привез книги от Иосифа и письмо. Книги чудные, одно четырехтомное
"Путешествие на Запад" что стоит.
Страх перед будущим - естественное ощущение человека, ведь в будущем его
ждет смерть. Соответственно прошлое, воспоминания - идиллия, рай, место,
где ты вечно жив и ничто тебе уже не угрожает. В воспоминаниях есть
покой... (Читая Феста о страхе перед будущим, как предпосылке фашизма.)
Что-то случилось с моим почерком, он становится все более и более
неразборчивым...
5.5. Все мои мечты о грандиозных терактах воплощают шахиды...
"Ну все, слезай уже. Приехали в Израиль." (Из перлов супруги)
9.5. "Заболели" и поехали днем в Музей. С утра я писал письма в Москву,
литдевицам, послал фотографии. В Музее "неизвестный Модильяни" и
"Мадонна с младенцем" Боттичелли. Жидок один купил подешевке, думал
копия, а оказалась подлинником. Ну не знаю.
"Модильяни чудный, - щебетала жена, - чудный! Смотри, какая прелесть (на
"Даму с мушкой")!" Еще там была ретроспектива Леи Никель, на этот раз
она мне вдруг понравилась: по-детски жизнерадостно, жизнелюбиво, весело,
и даже непритязательно, хоть и абстракционизьм. В магазине музейном
долго листал альбом экспрессионистов с ранним Кандинским, там и Габриэла
была, сто тридцать шекелей альбом. И опять не взял, пожалел таньгу... В
Мюнхене, гуляя, оказались возле виллы Ланбаха, смотрю: красивое здание,
и народ толпится, тоже красивый, открытие выставки, некая Габриэла
Мюнтер, зашел ( жена осталась во дворике, кофе пить), ничего так,
пейзажи в Мурнау-шмурнау, но особенно одна картина меня заинтриговала:
она гребет в лодке посреди озера, на зрителя, спиной к нему, в лодке еще
женщина в большой красной шляпе, чем-то встревоженная, и в синей куртке
некто с бородой, я сразу подумал, что наверняка любовник. Оказался
Кандинским. Синие Альпы вдалеке, синяя куртка Кандинского и ее синяя
шляпа, и столько было ревности в красной шляпе подруги, столько бабьей
отвергнутой любви в равнодушном полуобороте Кандинского, что я влюбился
и в Габриэлу, и в Кандинского, а заодно и в весь их "Голубой всадник", о
котором я только потом прочитал, отрабатывая след этого увлечения (до
сих пор простить себе не могу, что не купил постер с этой картиной, жены
убоялся, скажет: забито уже все рулонами этих постеров). И еще оказалась
тогда в Мюнхене ретроспективная выставка экспрессионистов, акварели,
