отрезвило меня, и я решил не признаваться, что предлагаю не вернуться в
Газу, а посыпать ее чем-нибудь эффективным, чтоб ни одна крыса не
уползла, а правительство предлагаю поставить к стенке и лично берусь
исполнить народный суд, вместо этого я перевел спор с
конкретно-оперативных шагов на обще-моральные последствия, и тут он
неожиданно и устало признался, что евреи ("когда у тебя три телевизора в
доме") ничем жертвовать не хотят, за Газу воевать не будут, и за
Восточный Иерусалим тоже, он лично не собирается, а в конце, когда я
пристал, чтоб он начертил мне за какую часть Иерусалима готов воевать,
этак обыденно констатировал, что, конечно, государство обречено, да,
именно так и сказал, герой из органов, сказал, что отцы-основатели
неудобное место выбрали, ситуация тут неразрешимая, и в перспективе
конец неизбежен. Мы, говорит, только пытаемся его оттянуть. На этот счет
можно было начать спор сначала, оттянуть они пытаются или ускорить, но
поскольку в главном мы сошлись (в глубине души, конечно, в это не веря,
надеясь на чудо?), да и подустали, то... "расстались друзьями". А ночью,
мучаясь бессонницей от обжорства, я подумал, почему же они так мира
хотят, без врагов хотят прожить, без ненависти? Ведь вражда - это
главная формирующая сила, без вражды мы распоясаемся, захлебнемся наглым
самодовольством, превратимся вновь в расхлябанную, бесформенную,
трусливую массу без веры и отечества, смердящую бесцельным
стяжательством, которую вновь отвезут на свалку и сожгут, как ненужный
мусор.
17.4. Вчера смотрел польскую серию "Мастер и Маргарита". Воланд чуток
хиловат, и кот детсадовский, но в общем в целом - добросовестно зробилы,
строго по тексту. Напомнили, что трусость - главный порок. Впрочем я
теперь в этом не уверен. Как-то снисходительней стал к этому
относиться... Всегда был глуп и горяч, а спасала - трусость. Конечно
хотелось, чтобы все вокруг были храбрецами, как отец, тогда было бы не
так страшно...
Что ж получается: чтобы себя спасти, надо быть трусом, чтобы спасти
другого - храбрецом. То есть героем, готовым пожертвовать собой...
Мне было лет шесть, мы шли с отцом зимой, низкое солнце било прямой
наводкой вдоль домов, по некрутому спуску Трубниковского переулка, когда
сзади раздался веселый охотничий крик: "Беги!" Мы с отцом обернулись и
увидели чуть выше, посреди пустой улицы несколько молодых мужиков,
раскрасневшихся, в распахнутых лихих полушубках, на одном, в центре,
была длинная черная доха, подбитая белой шерстью, он еще раз крикнул:
"Беги!", а к нам спешил, пьяной неверной иноходью, отделившийся от этой
группы, краснолицый от мороза и водки парень, полушубок его валялся в
снегу, он был в протертом свитере, мокрый, от него валил пар, да, я все
это помню очень ярко, наверное потому, что впервые, и с тех пор навечно,
почувствовал страх и тоску обреченного на жертву, еще до того, как
увидел в его руке нож. Отец прижал меня к стене и загородил своим телом.
Я только слышал приближающееся разгоряченное дыхание, почти храп и видел
ноги в валенках, они поскользнулись, на стену легла тень, настала
тишина, и мужик, все так же спотыкаясь, побежал дальше. Потом прошла
мимо веселая компания, и тот, в дохе, с пшеничным чубом, красивый,
задорно смеясь, крикнул, то ли отцу, то ли своей кодле: "Смотри, Ваську
напугал!"
Много лет спустя я читал, что в Москве было много убийств на почве
проигрыша в карты и решил, что, наверное, это был подобный случай, но
кто знает? Проигравший должен был убить первого попавшегося.
Я всегда мечтал быть "своим", оттого и сюда приехал. А тут обнаружил,
что мне хочется остаться "чужим", инкогнито, и не в маргинальности дело,
и не в "комплексе отщепенства", а в том, что "чужим" быть психологически
удобней, легче быть одиноким (тем более в обществах благополучных, не
угрожаемых, а стало быть к чужим терпимых), эдаким "наблюдателем жизни",
от одинокого не требуется отваги, не требуется героизма, ему надо только
себя "спасать", а для этого достаточно и "разумного эгоизма", так что
пекись себе о терпимости, а в случае чего можно и стрекоча задать,
сердце-то от любви свободно... Да-да, вот именно, одиночество - это
свобода от любви. А любовь беременна жертвой.
Снобизм, высокомерие, особенно у людей талантливых - признак творческой
импотенции. Я никогда не любил людей, но и не презирал их.
Жить "по принципам" - все равно что бегать с препятствиями вместо
нормальной ходьбы, рано или поздно грохнешься.
Розанов: "Все мне чуждо, и какой-то странной, на роду написанной
отчужденностью. Чтобы я ни делал, кого бы ни видел, - я не могу ни с чем
слиться. Не совокупляющийся человек, духовно. Человек - solo."
Не совсем мои ощущения, но очень близко.
(Вот и у Леши - "Сборник пьес для жизни соло", первая книжка после
эмиграции. Вообще, это его тема, и роман похоже называется: "Просто
голос". Один. Всегда один. В сущности он стоик, хотя называет себя
христианином.)
"Если, тем не менее, я в большинстве - даже всегда, мне кажется, писал
искренне, то это не по любви к правде, а по небрежности. Солгать - для
чего надо еще "выдумывать", или "сводить концы с концами", "строить"
труднее, чем сказать то, что есть. А я просто клал на бумагу что есть:
что и образует всю мою правдивость."
Тоже похоже, но не совсем. А вообще-то, совсем - нет. Во мне всегда
сидел "историк", летописец-фотограф, я люблю "понять", разобраться "как
оно на самом деле было", а выдумку, "игру ради игры", считаю пустой
тратой времени, она мне неинтересна, а интересно вот покопаться... А
кроме как в себе и копаться негде. Ну да, и в книгах еще, конечно,
которые такими же кротами написаны. А вообще человек сам для себя и
материал для исследований и испытательный полигон.
"Идейность" - это пожалуй форма стремления к смерти. Идеал - это конец.
В христианстве, в идее свершившегося Пришествия, есть смертельное
чувство конца, упоение наставшей гибелью, сладострастное вкушение
Апокалипсиса.
Бессмертие - дурная бесконечность, вечное издевательство, садизм без
сладострастия, кошмар беспросветной жестокости.
По ТВ "историческая" дискуссия: вышли мы все из Египта, или все это
"сказки"? Левая профессорша утверждала, что - "сказки", и завоевание
страны Навином - "сказка". А с какого периода есть доказательства того,
что в Танахе написано, спросил Дан Маргелит, хитрожопый телевизионный
попугай, но профессорша уточнять не пожелала и увела разговор в сторону.
На его робкий вопрос: если не найдено доказательств написанного, то
вроде и не найдено опровержений, она сказала, что с такой наивностью
сталкивается в первый раз, что наука не суд, тут презумпция не
действует, никто не требует опровержения литературных фактов.
Импозантный старичок по фамилии Гарин (гаръин - ядро) так подытожил наш
национальный миф: в стране, в которой мы живем, мы не родились, мы в нее
пришли, по приказу свыше, и уходим из не° в рабство, и возвращаемся в
нее из рабства, наш миф связан с рабством и освобождением, и он не
героичен, он так и сказал, "не героичен", герой нашего мифа - Бог.
У викингов были другие саги. Саги о геройской смерти в бою. Война была
их свободой, а мирный быт - рабством, они рвались во все концы земли, в
Америку, в Средиземноморье, в Гиперборею, всех покоряли огнем и мечом,
покуда не выдохлись, так узники бегут на свободу, пока силы есть. В бой
шли молча, как на священнодействие... (За этот пафос бегства люблю фильм
Андрона "Поезд свободы".)
Еще один "фантастический сюжет" из серии "трагедии последних": создана
математически точная космогоническая модель, то есть ясно, как и когда
мир умрет (скажем теория "сжатия" Вселенной), и наступает время
окончательного знания и отчаянной скуки...
18.4. Ночью подумал (снова стал просыпаться по ночам, в четыре, раньше в
три просыпался, но ведь часы передвинули! да и сволочь какая-то
орет-лает на улице, голова болит и нет мне покою...), что главный выбор
человека, это выбор мифа. Я приехал сюда, выбрав миф Возрождения, как
дом. А местные вожди все еще мыслят в категориях убежища для гонимого
народа, ну чуть больше убежище, чуть меньше, в тесноте да не в обиде,
лишь бы было где схорониться. А ведь был шанс построить героическую
цивилизацию. Какой порыв под горло скосили!
Столкнулись две реконкисты. А наши "миролюбы" хотят залить этот
аннигиляционный мифологический взрыв холодной водой "территориального
компромисса", жалкие ничтожные люди. Все равно что дуть на вулкан.
Личность либо героична, либо ее нет. Выбор индивидуалиста: стать героем,
то есть личностью (личность - это миф, по Лосеву), либо впасть в
отчаянный эгоизм, тем самым потеряв всякое значение собственного бытия.
Миф о Христе купил греко-римский мир идеей личного героизма, личной
жертвы. Он вошел в Европу через героику. Евангелия писались по сюжету
трагедии, испытания судьбой, и греки толпами побежали креститься.
Чем-то их эллинизм доп°к...
Вчера была последняя серия "Мастера". Сейчас модно относиться к роману
снисходительно. Даже записали Булгакова в антисемиты, а роман, мол, -
путеводитель по антисемитской мистике. Не знаю, меня по-прежнему
увлекает. Особенно - сцена допроса, и вообще образ Пилата. Роман-то
должен был быть о Пилате. А ведь вс° - сила мифа, мифа о Ешу, о Пути
человека. Удивительно живой миф, стоит только коснуться, и оживает. Это
так чудесно, что исключает возможность "сочинительства". Мифы не
сочиняют, а творят.
Да, так насчет трусости, что, мол, самый страшный порок. Свойство,
конечно, мало симпатичное, но чтоб - "самый страшный"? Здесь много
личного, жил в атмосфере тотальной запуганности, поруганности, все были
сломлены страхом, от страха теряли облик человеческий, и последним
бастионом против этой машины террора было бесстрашие жертвенности, когда
не жизнь важна, а ее смысл, красота ее бессмертной формы, красота
достоинства. Поэтому в центре романа - Пилат и Ешу. Ешу - воитель,
вставший на жизнь. Смертию смерть поправ. Христос. А Пилат -
приспособленец, трус, выбравший "кесарево" и предавший самого себя. А
ведь он еще и гордецом был, Михаил Александрович (гордий, говорил Иосиф
Виссарионович про какого-то родственника, не пожелавшего прощения
попросить во спасение), "шпоры ему лизал!" в отчаянии восклицает он
устами Мольера, лизал стало быть шпоры, и этот привкус металла на языке,
привкус унижения, не давал покоя.
Но бесстрашие верующего в свое бессмертие похоже на храбрость пьяницы, в
нем нет муки выбора. Да и трезвые храбрецы есть от глупости, или от
отчаяния. Такая храбрость скучна, примитивна, не интересна, сродни
зверству. А вот когда трусливый свой великий выбор вершит между
геройством и предательством, когда трусость обретает масштабы
пилатовские, то есть измены самому себе, а геройство - масштабы мифа о
спасении души, вот тогда рождается история, мифология, искусство, и
дышит, как говорится, почва и судьба.
Израильтяне любят себя утешать тем, что миролюбие, есть функция сытости.
Верят, что если врагов "подкормить", то они подобреют.
Навестили И., ему гнойный аппендикс вырезали. Лежит огромный, с
кроличьей невинной улыбкой под усами. Ржать нельзя - швы разойдутся.
Жена рассказала ему о Ксанкином муже (ну, этот, боксер тупой с перебитым
носом, пояснил я), и как у них абсорбция в Америке шла трудно, пока он
экзамен не сдал, "на что?" спросил И., а я и говорю: "на врача", так у
него чуть швы не поехали.
Мама ночью плохо себя чувствовала, аритмия. И все молчком, не жалуется.
А я от страха и не суюсь, не спрашиваю... И вообще сдала. Высохла.
Давным-давно нет от тебя писем. Клацаю только железной дверцей, а там
пусто.
Мужику 30-ти лет еврейские врачи хуй удлинили на 4 см. и утолщили в два
раза (заголовок в газете на первой полосе, Василь Василич порадовался
бы). Во, блин, до чего наука дошла.
19.4. Вчера ездили в Бейт-Джубрин, слушали ораторию "Илья- пророк"
Мендельсона в пещере "северный колокол". Впечатляет до содрогания.
Особенно когда хер взрывается всей мощью своей. (Вот напечатал "хер"
вместо "хор", описочка фрейдистская. Музыка навеяла. Рождение трагедии
