летописца вновь тянет на семейную эпопею: когда папа с мамой приехали на
Тихвинскую из Куйбышева, то там еще жили папины сестры, тетя Соня,
боевая блондинка (в семье отца все голубоглазые), помню ее фотографию в
гимнастерке и в орденах, с носом картошкой, она на всех покрикивала, и
тетя Лиза, тихая, полуживая мышь, нигде не работала, всегда болела,
всегда где-то пряталась и кашляла по углам. Уплотнение не способствовало
оздоровлению семейных отношений, и моей ленинградской бабушке (дед умер
в блокаду, сыновья женились и вылетели из гнезда) пришлось ради дочери
поменять свою большую комнату на Васильевском на маленькую,
девятиметровую на Арбате, естественно в коммуналке. Вот туда, на
Трубниковский, мы и переехали вчетвером. Полжизни отец убил на обмены. В
конце концов мы оказались на той же Тихвинской, по-соседству с фамильным
гнездом (дед умер), но уже в шестнадцатиметровой комнате. Здесь я мужал:
тискал в темном коридоре соседку Таньку, худосочную бледную девочку,
мать ее была уборщицей в гостинице "Останкино", подкладывал пистоны под
дверь Сухотиной, одинокой стервозной пенсионерке, которая все время
доводила на кухне бабушку на счет еврейского запаха. Сухотина
передвигалась, стуча палкой с железным набалдашником, и когда такой
набалдашник попадал на пистон, раздавался взрыв, ну и шли крики:"Евреи
убивают", даже милиционер один раз приходил, со мной побеседовать, а я
получил от отца любовную взбучку. Напротив Сухотиной жила Соломониха,
муж ее работал на рыбном заводе, а она ходила в шелковых халатах и
курила длинные сигареты в мундштуках. У них у первых появился телевизор,
КВН с линзой, и однажды вся квартира, даже меня не выгнали, смотрела
"Утраченные грезы" с Массимо Джиротти и Сильваной Пампанини, когда
Сильвана Пампанини застенчиво задрала юбку перед грубым импресарио,
Соломониха, вытащив мундштук изо рта, обронила:"Вот это ножки!", а мама
испуганно на меня посмотрела, так что я запомнил и эти ножки, и этот
фильм, и всех нас, как фотопластинка при вспышке... Еще одна одинокая
старуха жила в малюсенькой комнате у входной двери, у нее были
удивительные коллекции: бабочки в ящиках со стеклянной крышкой, старые
бумажные деньги с Петром Первым и Екатериной, книги с желтыми страницами
и прокладками из пепельной бумаги, где картинки. Над нами, этажом выше,
жила огромная семья караимов, папа дружил с главой клана, старым вором и
пьяницей дядей Мишей, играл с ним в шашки, мама всегда беспокоилась,
когда отец уходил наверх ("К Мише пойду, поиграю в шашки"), и через
некоторое время посылала меня за ним под каким-нибудь предлогом. У дяди
Мишы всегда была сетка на редких прилизанных волосах и аккуратно
подстриженные усы, они с силой били шашками по доске и от обоих несло
водкой. Выпив, отец проявлял ко мне раздражавшую меня непривычную
нежность. "Сейчас, сейчас, - говорил он, - сейчас мы доиграем, поди
пока, поиграй с Мариночкой". Чернобровая Маринка (моя первая "страсть",
ровестница, нам даже дни рождения часто справляли одновременно), уже "в
томлении", целовалась со взрослыми мальчишками из нашего двора, но со
мной все как-то выходило нелепо... А еще там жила длинная, худая, ярко
накрашенная, с хриплым голосом женщина, которую я почему-то боялся и
называл про себя "гречанкой", иногда она заходила посмотреть, как папа
играл с Мишей в шашки и, встав за спиной отца, облокачивалась на его
плечи. Заметив мой осуждающий взгляд, она поворачивала ко мне свое
страшное, нарисованое лицо и говорила:"А Нюмка-то, красавчик будет."
Я подбираю все эти наплывающие "картинки", разглядывая их, как в
перевернутый бинокль, боюсь приблизиться, боюсь услышать вдруг оклик
отца, уткнуться губами в его небритую щеку, ощутить пальцами маленькую,
жесткую от мозолей ладонь, слабо пахнущую машинным маслом, упасть в свою
память, и пойти, задрав слепую голову, по ее блаженным полянам,
изнемогая от любви, которой нет утоления. Вот, едва написал несколько
слов, и уже затрясло вразнос, как старый, разболтанный драндулет...
Короче, помчался я к Зюсу. Когда дядя Леня демобилизовался, они тоже
приехали в Москву, в тот самый деревянный дом на Тихвинской, тетя Соня
вышла замуж второй раз и переехала, и в квартире оставалась только бабка
Хася с Лизой, в общем, прибегаю я и вижу обычно тихого и ленивого дядю
Леню в состоянии характерного для отца, безудержного "ваймановского"
гнева: он, держа одной рукой извивающегося Зюса, другой доставал из
тайника наши сокровища, топтал ногами недоеденные, припасенные для
девчонок, конфеты, фарфоровых слоников, даже, о, ужас! - Палехскую
коробку, и с каждым хрустом отчаянно колотил Зюса, который орал благим
матом и извивался у ног отца. Небольшая толпа соседей с удовлетворенными
ухмылочками взирала на экзекуцию: "Еврей-то своего как, а?!" Тогда я в
первый и единственный раз в жизни испытал удовлетворение от собственной
праведности...
А столкнуться с Вильнером пришлось в лифте, в Кнессете, когда нас
пригласили на заседание фракции, честь оказали (как же-с, бывали-с, и не
раз, в буфете с Рафулем выпивали, то есть он предложил, считая, что так
завоюет расположение "русских", но мы отказались). "Смотри," толкнул я
Ури. "Ага", сказал он, и мы, нагло улыбаясь, поглядывали на Вильнера.
"Может замочим?" - говорю, вспомнив о юных порывах. Ури не отреагировал,
а когда из лифта вышли зашипел: "Ты что?! Он же по-русски понимает!" "Ну
и что, - говорю, - пусть побздит немного." "Побздит! - передразнил Ури,
- вот он охрану бы вызвал, потом доказывай, что ты не верблюд!"
1.6. Вчера был выпускной вечер, и молодежь вдруг показалась мне
красивой, умной, раскованной, сердце мое смягчилось, даже раздумал их на
войну гнать. Пусть себе молодняк порезвится, поебется вволю. И почему-то
подумал про Озрика, что, глядя на этот цветник, порадовалось бы его
нежное еврейское сердце. Вот, например, выпускница в короткой маечке и
брюках в обтяжку, о-то-то на заднице лопнут, жирок волнами студенистого
крема бежит из-под майки и ложится на брюки, а из лощины, где хребет
начинается, торчат волосяные кусты.
3.6. Отвез Володю с его полками и книжками в Ерушалаим, а потом пошел на
вечер Чичибабина, Саша пригласил, я еще подумал, что народу, небось, не
много соберется, надо поддержать, да и повидаться заодно,
выпить-поболтать. Володя отказался. Я, однако, сильно ошибся насчет
народа. В "Доме оле" набилось до сотни в маленьком зальчике. Саша вел.
Знакомых почти не было, потом пришел Бараш и сел сзади меня с незнакомой
язвительной девушкой. Для начала Лариса спела пару песен на слова и
заспешила: "... я только что вернулась из Средней Азии, но и тут меня
бухара достала - какой-то сабантуй у них, типа мимуны (*), не прийдешь -
обидятся". Потом Саша стал читать воспоминания, по всем законам этого
казенного жанра, впрочем, он старался быть "современным", бойко
"вспоминал" с кем и сколько было выпито, потом вышел на сцену "журналист
Рахлин" и тут пошел крутой харьковский междусобойчик: рассказчик с
непосредственностью (все свои!) поведал о том, как "наш Борис
Алексеевич", "великий русский поэт", которого он, Рахлин, знает уже 50
лет, ходил еще на заре туманной юности к ним в дом и ухаживал за сестрой
Рахлина Марлен (Маркс-Ленин?), как этот светлый юношеский роман был
прерван жестокими репрессиями и поэт невинно загремел по этапу, но и по
возвращению продолжал ходить к ним в дом, как хранил всю жизнь дружбу с
Марлен, как среди Рахлиных креп его талант, как они всей семьей
принимали его здесь, в Израиле, и уже полились взахлеб воспоминания о
тамошних знаменитостях, блиставших на литературных вечерах, тех, кого
дружно любили, или дружно ненавидели, затянувшееся выступление явочным
порядком прервал другой "журналист", с седой бородкой, пришлось Саше
объявить о смене докладчиков, новый журналист для начала попенял давно
ушедшую Ларису, что "вот она нам тут пела про Чичибабина, к чужой славе
примазываясь, а когда я обивал ее высокие пороги в горсовете чтоб выбить
гостиницу для Бориса Алексеевича, то шиш получил", потом он посоветовал
Рахлину не преувеличивать роль его сестры в творческом становлении
великого русского поэта, и тут заинтересованные кланы подняли шум и
стащили "журналиста" за "понос на отсутствующих", Саша сидел красный,
чувствуя, что теряет контроль, к его авторитету ведущего непрерывно
взывали, он дал слово постаревшей, но неувядающей харьковской поэтессе в
платье индианки, которая - шах для начала разговора - заявила, что
"знала Чичибабина еще за 50 лет до того, как он стал ходить к Рахлиным",
на что я, раздухарившись, крикнул:"Так долго не живут!" и весь зал
грозно на меня оглянулся, я обернулся за поддержкой к Барашу, но он
скрыл улыбку и шепнул мне, низко согнувшись: "Старик, расслабься и
получай удовольствие", и только язвительная девица рядом с ним, должно
быть не из Харькова, улыбалась открыто, затем поэтесса, кокетливо убирая
седые пряди со лба и ломая руки, вдохновенно читала стихи самого, после
каждой строки делая паузы, будто ожидая землетрясения, затем тоже
предалась воспоминаниям о том, что и когда ляпнул "наш великий" по тем
или иным обстоятельствам: "Вдруг шум, грохот, бросились туда, что такое?
а Борис Алексеевич говорит, так спокойно:"Да Сережка башкой навернулся",
представляете? как это замечательно?! вот это - "навернулся"! как
по-русски! я уже несколько лет в Израиле такого слова не слышала, в этот
момент я поняла, что передо мной великий поэт!" - заметавшись по сцене
она опрокинула стакан кофе на свою юбку, отчего энтузиазма у нее только
прибавилось, а юбке явно пошло на пользу. Потом Саша вышел на сцену, на
руках у него висели требующие слова, и сказал торжественно, что к нам
приехала знаменитая в Харькове певица и поэтесса Шмеркина, хорошо
знавшая Бориса Алексеевича, и она нам споет. Иронии в его словах я не
почувствовал. Раздался свист, гул, вой, и на сцену вышла роковая дама
под шестьдесят с ахматовской челкой на пастернаковском лице, стала
гнусно намекать на роковой роман между Борисом Алексеевичем и Марлен
Рахлин, чьей ближайшей подругой она имела честь, что Марлен "и сама была
замечательным поэтом", что даже Чичибабин об одном из ее стихотворений
сказал, что он сам лучше бы не написал, и она споет нам сейчас именно
это стихотворение. И она запела. О, эти важные манеры тайных сборищ, где
гордо и смело поют и читают запретное, это мерзкое дребезжание фанерной
гитары и могучее, переходящее в визг богатое грудное контральто!
"Любить, любить!" - завывала Шмеркина так, что даже видавшие виды
харьковчане запереглядывались, а я рявкнул "Браво!" голосом завзятого
меломана. Шмеркина вскинула бровь и поискала мутным близоруким взглядом
кричавшего. После этого она объявила, что споет еще две песни на стихи
Марлен, тут Саша панически вскочил и объявил перерыв. "У меня еще одна
песня!" - грозно сказала Шмеркина, мучительно пойдя на сокращение
программы и пронзая Сашу взглядом Медузы Горгонер, Саша было смутился,
но народ уже задвигал стульями и потек в коридор.
- Однако - успех! - сказал я Барашу, обводя рукой шумящий зал.
- Ну, это такое харьковское в какой-то мере мероприятие, - объяснил
Бараш. - Ты не волнуйся, на твой, и на мой, - добавил он из вежливости,
- вечер они не прийдут.
- Ты уже? - удивился Верник.
- Да, - промямлил я, - обещал рано вернуться...
- Ну, смотри, - несколько обиженно отпустил меня Саша.
Теперь я понимаю, почему Генделев назвал его "чичибабинцем", что мне
показалось тогда оскорбительным, а было только хлестко. Оно, конечно,
неплохо - найти себе старика Державина, который заметил. Вот и Бродский
все к Ахматовой прислоняется.
А я, в гроб сходя, всех нахуй пошлю...
Братик Зюсик совсем американским бродягой заделался, эдаким битником,
бородищу отрастил, одел шляпу соломенную, то живет на постоялом дворе в
армянском квартале, то по родственникам кочует, ночь тут, ночь там, у
какого-то раввина-еретика учится, в субботу - только пешком, к жене
вернуться не может (если бы мог!), потому что она уже "неприкасаемая",
