5.9 Вчера пошли на "Бульварную литературу" Трентино. Фильм блестящий.
Напоминает рассказы Сорокина. И все же - "тоска от этих игр".
По возвращению домой получил скандаль°зо. Где был, где был, да в кино
ходил. Да, один. Шарит в брюках и находит билет в кино. Естественно, в
единственном экземпляре. Ты, говорит, второй билет выбросил. Конечно
выбросил.
Какой-то Л°ня Бер захватил в Германии автобус с туристами, убил кого-то
и был застрелен. Жил в Израиле, потом в США. Странный случай.
Ездили в Ципори. Одинокий холм в развалинах, описанный еще Флавием.
Зашли в музей, Венерой Галилейской полюбовались. Со дна огороженной ямы
с фрагментами мозаики смотрело живое, странно безмятежное лицо. По музею
кружили еще трое: громкоговорящий мужчина средних лет и с ним две
женщины. Их присутствие грубо вторгалось в наш с Венерой обмен
взглядами, оскверняло его. Обойдя перекопанный холм сели у
вагончика-буфета перекусить. Подскочил бодрячок в шапочке "тембель"
/"придурок"/, поболтал с молоденькой буфетчицей. День был жаркий,
однако, спасал ветерок. Вдруг он обратился к нам. "Ну, интересно здесь?"
"Интересно", - говорю. "А водохранилище эпохи Ирода видели?" "Нет". "Ну,
обязательно сходите, тут рядом. Его недавно открыли. Потрясающе
интересно!" "Да? Что ж, может сходим", - сказал я неуверенно. Бодрячок
попрощался, но, сделав несколько шагов, неожиданно вернулся и протянул
мне цветной постер: "Вот, полюбуйтесь! Три года над этим работали!
Обязательно сходите, не пожалеете!" На постере была фотография системы
пещер-водосборников, издалека смахивало на... "А? - улыбнулась ты. -
Она?! Впечатляет!" "М-да, -говорю, - похоже. Ну что ж, надо погулять по
пещерке." В глубину водосборника (метров семь) вела лестница. На дне
обласкала прохлада, солнце освещало края и зеленые кусты наверху.
Сооружение было внушительным, ярый Ирод любил строить (ну а что впадал в
бешенство, так народ этот упрямством и своеволием своим кого хошь
доведет), со шлюзами, узкими переходами из одного гигантского бассейна в
другой, иногда приходилось почти переползать, согнувшись. Навстречу нам
попался тот громкоговорящий мужик с двумя бабами, он был возбужден и
восхищенно повторял: "Ло мохрим лану локшим!" /"Халтуру нам не
подсовывают!"/. Чтобы пробраться в последнее в цепочке водохранилище
пришлось проползти на четвереньках через круглое каменное окно. Сверху
огромная каменная ванна обросла кустарником и желтые солнечные пятна
веселыми табунами носились по серым стенам при каждом дуновении ветра.
Стали целоваться. Ты почему-то очень боялась и необычно громко дышала,
будто задыхалась. А потом, когда уже были у лестницы, засмеялась: "Ло,
ло мохрим лану локшим."
конец четвертой тетради
-----------------------------------------------
ПЯТАЯ ТЕТРАДЬ
9.8.95. Вечер Кати Капович. Человек 25. Верник, Гольдштейн, Игнатова,
Толика жена-толстушка чой-то приперлась. Меня никто не узнает. Потому
что подстригся наголо?
"...спит Бродский черте где..."
Слева от меня стенд "Пауль Целан и Иосиф Мандельштам". Читаю статью об
их "близости". За моей спиной Витя Панэ каляску трясет и возмущается
моим поведением. Подчеркнуто громко и с энтузиазмом хлопает.
"Я красок не сгущу (прорывается Катин голос), я буду суггестивна..."
Я-то пришел так, пообщаться, в расчете на попойку.
Рано утром вылезешь из "будкэ" в заснеженный Хеврон, закинешь автомат за
спину и запустишь снежком в пастушенка, перегоняющего по косой улице
коз. Осклабится в ответ черными корнями зубов.
Это было давно, когда нас еще боялись, а стало быть уважали.
В свободное время я ходил к Додику в Кирьят Арба, иногда мы с ним гуляли
по окрестным холмам и он читал воркующим голосом арабские стихи,
что-нибудь вроде: редкие сугробы по склону, будто жемчуг, покатившийся с
разорванной нити, пойдем, порадуем себя юной дочерью лозы. И мы шли и
радовали себя. Красное молодое вино он покупал у горбатого седобородого
крепыша из Сусии, раз в неделю привозившего большие бурдюки из старой
кожи и, с прибаутками из Талмуда, наливавшего повеселевшим прохожим на
пробу в почерневший серебряный кубок. Додик являл собой безобидность,
которая меня не раздражала. Может я просто был моложе и добрее? Но в
Городе на него смотрели косо, хотя он служил переводчиком в военной
администрации и каждое утро топал молиться в Маарат Амахпела (*), мимо
нашего поста. Смотрели косо наверное оттого, что якшался с арабами
(арабский учил еще в Москве), говорил, что для языка, те ему носили
обрывки каких-то манускриптов, за которые он готов был выложить
последнее, залезть в любые долги. Переводил, а может и сам писал стихи
по-арабски.
Когда утром играл в теннис, вдруг - оглушительная тишь, и слышу, как
сухой лист асфальт площадки царапает...
10.8. Служение Богу. С упором на "служение". Нет, не сладострастие
рабства, а романтика рыцарства. Готовность к служению - это признак
любви. Как в фильме Курасавы "Таинственная крепость". Великая фреска о
рыцарстве и плебействе. И "Семь самураев" на ту же тему.
Преданность рыцаря княжескому дому безоглядна, восторженнна в своей
жертвенности. Сие есть преданность образу начала возвышенного.
Снисходительность рыцаря к бедам сирых, его безрассудная приверженность
обязательствам покровительства, данным в минуту душевной слабости,
безотрадна и отдает горечью. В жалости - безысходность.
Какие чудные у него смерды! Они и лукавы, и трусливы, и наивно
плутоваты, и простодушно лживы, готовы обобрать и предать при первом
удобном случае - букет низости! Полевые ароматы обыденности,
человечности, если угодно! Чернозем жизни. И не в происхождении суть.
Служанка, выкупленная ими в харчевне, рыцарски предана. И удостаивается
не снисхождения, а дружбы. Суть низости в неспособности, принципиальной,
физиологической, подняться над собственным существованием, увидеть и
оценить его извне, с вершины идеи, идеала, веры, другой жизни, наконец.
Плебеи всегда исполняют роль слуг, но никогда не посвящают свою жизнь
служению. Неизбежный героизм преданности им просто смешон.
В последней сцене в "Семи самураях" оставшиеся в живых вместе с
гордостью за исполненное дело ощущают горечь, беспокойную тоску: а
стоило ли дело жертвы? Одно - служить "образу начала возвышенного", а
другое - трусливым и жалким смердам. Что ж, если нет "образа", остается
служить "служению", принципу...
В отрочестве я мечтал стать странствующим рыцарем, защитником униженных
и оскорбленных, ну а поскольку самыми униженными и оскорбленными были,
как мне казалось, евреи, то эта кривая дорожка привела меня в
Израиловку. В тиронуте /курс молодого бойца/, а ведь мне было уже
тридцать с хвостиком, собрались олимчики, из России, Аргентины, США,
один бельгиец, парочка из Южной Африки, самые безумные служаки были
американцы, радостно надрывали пупик, аргентинцы тянули лямку с
ленцой-хитрецой, русские - со злобой. Как-то в перекур один русский,
худой и сутулый, решил народу пожаловаться: "Во влипли, бля, в
суходрочку с ихней ебаной армией, в Италии сука эта уговорила, сидел бы
сейчас в Нью-Йорке, как пан..." Народ сочувственно кивал. "Это не ихняя
армия, - говорю, - а твоя, чтоб ты детей своих и стариков защитить мог."
Ну все, больше рядом со мной наши перекуров не делали. Пришлось
подружиться с Дэвидом из Алабамы, Ричардом из Кейптауна, Моше из
Буэнос-Айреса. Жилистый Дэвид, единственный из выпуска, получил нашивки
сержанта, толстый Ричард стер ногу и сошел с круга, Моше забрали от нас
до срока, он математику преподавал в Тель-Авивском университете и к нему
вечно подполковники приезжали зачеты сдавать. На коротком привале возле
Себастьи, после марш-броска на 15 километров с "ранеными" на носилках,
когда бегом, гремя амуницией, в черной от пота гимнастерке, подменяешь
каждые две-три минуты тех, кто несет носилки, и через минуту уже
чувствуешь, что сил нет и хочется бросить эти носилки, и клянешь на чем
свет стоит "раненых", самых толстых и ленивых, кричишь: "Меняй, меняй!"
а рядом бегущий не торопится, экономит последние силы.., на коротком
привале, пройдя аллею черных базальтовых колонн, за виноградником, у
раскопок дворца царя Ахаза, правившего лет шестьсот до этих колонн,
падаешь на мягкую от пыли землю и жадно высасываешь из фляги влагу, но
не все, не все!, ведь надо пройти-пробежать еще столько же, а тебе
кажется, что ты и встать не в силах, но рота проходит и второй отрезок
пути, вот и холм с родным лагерем, и вдруг, откуда крылья?,
заплетающийся шаг переходит на легкий бег, обессилевших толкают сзади,
несут их рюкзаки, фляжки, тяжелые автоматные магазины, кто-то хриплым
криком начинает песню о том, что в третей роте нет блядей, в третей роте
нет блядей, и на лужайке лагеря никто не падает в траву, все стоят по
стойке смирно и слушают рапорт комроты командиру полка, грязные, до ушей
улыбаясь. И в этот миг, и долго еще потом, пока связанные в марш-бросках
верви братства не перетрутся в буднях, нет тебе ближе людей на свете,
чем эта злая, изможденная, гордая собой солдатня. А на личной беседе с
командиром, на последней разборке, важный лейтенантик, полистав для
порядка папочку с "личным делом", сказал: "Ты плохой солдат." Я
удивленно поднял брови. "Да. Сильный, выносливый, но... Только о себе
думаешь..." "Что, - я слегка обиделся, - так заметно?" "В армии все
заметно."
11.8. На фото в газете упавший истребитель. Песня искореженного железа.
Катя на заднем сидении прильнула к Гольдштейну и шептала обессиленным
голосом: "Правда ничего было? Но я стала лучше писать, правда? А ты меня
ругай, ругай, мне это поможет." Я поглядывал в зеркало: нет, вроде без
нежностей. ("Так расскажите суду, Аграфена Дмитриевна, что вы увидели в
кустах? Ну, известно чо, заглянула я за куст, так и есть, ебуться. Не
ебуться, Аграфена Дмитриевна, а вступают в половые сношения. Ну вот я и
думала-то поначалу, что вступают, а ближе-то подошла, смотрю - нет,
ебуться!")
На обратном пути я осторожненько Гольдштейна спросил:
- Вы давно с Катей знакомы?
- Да нет совсем, - открестился он. - Раза два виделись, включая
сегодняшний вечер.
После вечера все повалили к Кате, народу было, кажись, больше чем на
вечере. Скучились вкруг стола, долго ждали бутербродов, пришлось водочку
без закуски тянуть. Потом бутербродики мама, заботливая и гордая
торжеством, принесла, Кати все не было, она, как прима после спектакля,
отходила "от нервов". Потом явилась в домашних шароварах, "жрете,
бляди", ласково послала кого-то в пизду и улеглась на диван за спины
подружек. Подали огурчики. Народ постепенно раскочегарился. Я сидел
между Гольдштейном и Верником. Незнакомая рыжая борода напротив
втолковывала нам, что Пуанкаре - голова, что он его больше всего ценит,
что Гаусс тоже был голова, а Эйнштейн, мол, - темная история. Верник
прорезался: "Хочу говорить о Сухово-Кобылине! Не, старик, это ж первый
русский модернист! А какая судьба!
- Так убил он или не убил? - подкинул Гольдштейн вопросик.
- Да конечно убил! Но это и не важно, согласись, ведь не важно!
Надо готовить умный, бодрый наш народ к беспощадности. После "мирных
забав" придет время бойни...
14.8. Вышли утром на Кватре Фонтана, дождик накрапывал. Вздохнул всей
грудью. Дома цвета сангины, и ни одной бетонной стены, ни одной
стеклянной. Улица убегала вниз ровным коридором, и вдали виднелась
колонна Марка Аврелия.
В соборах толпы туристов и никакого благоговения. Красота
величественная, благоговения - °к. А без него красоту не почувствуешь. В
Санта Мария Маджоре архиепископ службу творил, тесная кучка вокруг
молилась, шатались праздные толпы, сигали охранники с рациями, "перехожу
на прием", какая-то красотка в коротенькой юбчонке преклонила колено,
обнажив трусики, и закрестилась. Народ закосил взглядами, тут, матушка
Мария Маджоре, магнит попритягательней. Особенно отличалась отсутствием
благоговения израильская шантрапа, в соборе Петра служитель
предупреждает: фотографировать можно, но нельзя позировать, ну, это для
нашего брата чересчур тонкая диалектика. Бравый Офир обнял девку и встал
